мебелью, где все неудачные и острые углы были сглажены ковриками, занавесками и подушками, так тщательно подобранными самой Амбер — к всеобщему удивлению, даже Мандии, — был довольно простым жилищем на фоне необъятных, кричащих соседних домов. Напротив них дом, подвергшийся резкой критике Амбер, был выкрашен в патриотические красный, золотой и зеленый цвета, словно флаг, а не жилье. Танде громко хохотал, когда увидел это творение, вернувшись из месячной командировки в Нью-Йорк, — в Бамако никто не мог запретить людям делать то, что они хотят, — объяснял он, не переставая при этом усмехаться. Но встречались в округе и люди, считавшие, что простой белый куб, который он со своей женой построил, был чересчур заурядным для министра и его семьи. «Не желаете ли арки?» — спросил однажды утром каменщик. Танде рассмеялся. Нет, они не хотели добавлять какие-либо арки. Им нравилось то, что они видели перед собой.
— Сиби! Лия! — позвала Амбер из дворика. — Пора обедать. Выходите из воды, дорогие. Достаточно солнца на сегодня. — Они недовольно повернулись к ней — достаточно солнца? Откуда она знает, сколько кому положено солнца? Она улыбнулась.
Она уже была знакома с желанием родителей дать своему чаду лучшую жизнь, чем когда-то имели они сами, — больше возможностей, лучшее образование, больше внимания, любви… продолжать можно бесконечно. Но во всем этом Амбер хотела немного обратного. Она хотела дать им все, что у нее было: место под солнцем; понимание того, что мир был намного больше, чем их страна; воспитать в них желание путешествовать, открывать для себя новые вещи, места, людей. Что бы она и Танде ни старались делать для них, она точно знала, что это ей удалось воспитать в них. Сиби и Лия хорошо представляли те места на земле, которые сыграли важную роль в жизни их родителей; бабушка жила в Америке, тетя Паола на юге Африки; тетя Мадлен — в Женеве… Лондон, Париж, Хараре… географические названия им были знакомы так же хорошо, как названия окружающей их местности: Ниарела,
где обитали мама и папа Танде; район, где они жили до того, как переехать в свой новый дом; Квинзамбугу, где находилась их начальная школа. Да, Амбер наблюдала это в своих детях; мир был для них меньше и понятнее, чем для многих их друзей. Она понимала это и радовалась этому. Макс был бы тоже доволен.
96
Мадлен обеспокоенно рассматривала свое отражение в зеркале в ванной комнате. Она была на седьмом месяце беременности и располнела, как… как… у нее просто не было слов как. Огромная грудь, которой она когда-то хвасталась Джеймсу — тогда она была уверена, что она останется навсегда маленькой, — вернулась к ней, словно кто-то наговорил. Она едва могла видеть из-за нее свой огромный живот. Когда она ехала в общественном транспорте, люди с опаской смотрели на нее, ожидая, что она вот-вот упадет, и среди чемоданов и сумок будет рожать прямо здесь и сейчас. Ей оставалось еще восемь недель, она готова была рыдать. Живот даже не думал опускаться, как мило заметил Джеймс. Она сама только становилась больше и больше.
Она снова натянула одежду на свой живот и поковыляла к туалету. Именно поковыляла. Она чувствовала себя, выглядела, вела себя, как… утка, подумала она в отчаянии. Тучная, жирная, неповоротливая утка. Паштет. Это больше походило на правду. Наконец-то она подобрала верное описание для себя. Огромный жирный паштет. Фуа гра.
Она услышала, как быстро открывается и закрывается входная дверь. Джеймс вернулся. Она знала, что он на носочках пройдет в комнату посмотреть, в каком она пребывала настроении, чтобы подобрать нужное приветствие. Бедняга. Так было с тех пор, как она обнаружила, что беременна. Смена настроения случалась с пугающей частотой, и каким оно будет, нельзя предугадать заранее. Иногда она чувствовала себя повелительницей вселенной; а иногда она едва могла заставить себя встать с постели, когда жуткая тоска опускалась на нее, словно пыль на старую полку. Все довольно закономерно, успокаивал Мадлен ее французский гинеколог. Хотя
сама она не была в этом уверена.
— Привет. — Послышался его голос позади. Она обернулась и улыбнулась, прочитав в его глазах облегчение.
— Привет. — Она пыталась подавить в себе то чувство опустошенности, которое возникло у нее при недавнем обозрении зеркального отражения.
— Как день прошел? — Он положил портфель на пол и подошел к ней. Она медленно кивнула.
— Хорошо. Неплохо, наверное. Я рано пришла домой. — Она подалась вперед в его протянутые руки, чтобы он обнял ее, стараясь не думать о том, что еще месяц назад он мог свободно обхватывать ее. А теперь он с трудом смыкал руки у нее на спине. Перестань, приказала она себе.
— Что-то случилось?
— Нет, просто устала. Я решила, что продолжу работу дома. Но как пришла домой, я сразу легла на кушетку и проснулась только перед твоим приходом.
— Что ж, ты же знаешь, что говорит доктор. Как можно больше отдыха. — Он улыбнулся ей и поцеловал в кончик носа. — Так чем бы ты хотела сегодня заняться? Сегодня пятница… может быть, сходим в кино?
Она покачала головой.
— О, Джеймс, мне так не хочется уходить из дома. Я… я кажусь себе такой… огромной и ужасной. — Она прикусила губу. Она не хотела, чтобы ее слова прозвучали настолько отчаянно, но так оно и было. Она почувствовала, как он отошел от нее на шаг.
— Хорошо. Тогда я мог бы заскочить в магазин за видео и поискать что-нибудь, что мы еще не смотрели… может быть, купить какое-нибудь китайское блюдо по дороге? — Она виновато закивала. Она ругала себя за то, что вела себя, как ее неугомонная мама. Майя высосала всю радость из жизни дочери и мужа. Ребенком Мадлен тихо наблюдала, как она опустошает их, и она ненавидела мать, даже когда видела, что Майя пытается побороть в себе это. Мадлен обещала себе никогда так не делать. Но вот… опять… Какое оправдание было у нее, у Мадлен? Добрый и любящий друг, о котором только можно было мечтать; хорошая работа; верные друзья, даже если они были далеко от нее… на что, черт побери, она жаловалась?
