а это немедленно вызовет всевозможные толки в кругу его друзей и врагов, юношу охватило сильное беспокойство. Вся история могла принять очень неприглядный вид. Сердце его тоскливо сжалось, едва он представил себе, какие разговоры и пересуды поднимутся в их деревне. В таком большом городе, как Калькутта, всегда можно затеряться, потонуть, но маленькая деревушка подобна мелководью, — достаточно малейшего толчка, чтобы вызвать в ней настоящую бурю. И чем больше раздумывал над этим Ромеш, тем тяжелей становилось у него на сердце.
Выглянув из окна на остановке в Баракпуре, Ромеш убедился, что Окхой тут не сошел. Множество людей садилось и выходило в Нойхоти, но Окхоя не было и среди них. Напрасно нетерпеливо высовывался Ромеш и на станции Богула. Окхой нигде не появлялся. Очевидно, бессмысленно надеяться, что он сойдет и на следующей остановке.
Юноша бодрствовал до глубокой ночи и, наконец, заснул. Когда на следующее утро поезд остановился у вокзала в Гойялондо, Ромеш увидел закутанного шарфом Окхоя, который с чемоданом в руке торопливо шагал по направлению к пароходу.
До отплытия парохода, на котором Ромешу предстояло путешествовать дальше, еще оставалось немного времени, но возле второй пристани гудел, сигналя об отправлении, какой-то другой пароход.
— Куда направляетесь? — спросил Ромеш.
— На запад.
— До какого пункта?
— Если река не обмелеет, дойдем до Бенареса.
Ромеш поднялся на палубу, устроил в одной из кают Комолу и поспешил купить в дорогу молока, рису, бананов.
Между тем Окхой, опередив других пассажиров, забрался на первый пароход. Приняв массу предосторожностей, чтобы не быть замеченным, он занял местечко, с которого было удобно наблюдать всех входивших на пароход. Но пассажиры не особенно торопились. Пароход запаздывал с отплытием, и люди, воспользовавшись этим обстоятельством, мылись, купались, а некоторые даже занялись на берегу стряпней и тут же ели. Окхой решил, что Ромеш, вероятно, повел Комолу куда-нибудь в гостиницу позавтракать,
но, совершенно не зная Гойялондо, разыскивать их не пошел.
Раздались гудки, пароход вот-вот готов был отплыть, а Ромеш все еще не появлялся. По колеблющимся сходням торопливо поднимались пассажиры. Непрерывные пароходные гудки заставляли их спешить, и толпа становилась все гуще. Но ни среди уже прибывших, ни в числе вновь прибывающих Ромеша не было видно.
Наконец, поток пассажиров схлынул, сходни убрали, и капитан отдал команду сниматься с якоря.
— Разрешите мне сойти! — крикнул встревоженный Окхой, но матросы не обратили на него ни малейшего внимания. Расстояние до берега еще было, невелико, и Окхой спрыгнул с парохода.
Однако и на берегу не обнаружил он следов Ромеша. Узнав, что несколько минут тому назад ушел поезд на Калькутту, Окхой решил, что Ромеш заметил его вчера на платформе во время спора с железнодорожником, угадал его недобрые намерения и, вместо того чтобы ехать в деревню, с утренним поездом вернулся обратно в Калькутту. А если человек вознамерился скрыться в Калькутте, разыскать его там — задача нелегкая.
Глава двадцать вторая
Целый день метался Окхой по Гойялондо и только вечером уехал, наконец, с почтовом поездом в Калькутту. Утром прямо с поезда он отправился на квартиру Ромеша в Дорджипаре, но дверь оказалась запертой, было ясно, что сюда никто не возвращался.
Заглянул он в жилище Ромеша в Колутоле и тоже кашел его пустым. Тогда, придя в дом Онноды-бабу, он объявил Джогендро, что Ромеш сбежал и ему не удалось его задержать.
— Как все это произошло? — спросил Джогендро.
Окхой рассказал всю историю своих странствий.
Бегство Ромеша с Комолой при появлении Окхоя лишь укрепило подозрения Джогендро.
— Но все эти аргументы для нас совершенно непригодны, — заметил Джогендро. — Не только Хемнолини, а даже и отец повторяет одну и ту же глупость: он не потеряет доверия к Ромешу, пока сам все не услышит из его собственных уст. Дело дошло до того, что, приди сейчас Ромеш и заяви, что в данный момент ничего рассказать не
может, отец и тогда, ни минуты не задумываясь, согласится на его свадьбу с Хемнолини. Я нахожусь в очень затруднительном положении. Отец не желает допустить, чтобы дочь страдала, и Хем близка к тому, чтобы капризно заявить: «Все равно выйду замуж только за него, пусть даже у него есть жена». Весьма возможно, отец согласится и на это, лишь бы не причинить ей малейшего огорчения. Теперь, как видишь, нам остается одно: надо выудить у Ромеша признание как можно скорей и любым способом. Тебе, Окхой, нельзя опускать руки ни в коем случае. Я и сам принял бы участие в этом деле, но мне в голову не приходит ни одного хитроумного плана, разве что просто с ним подраться. А теперь, Окхой, прежде всего поди умойся, нельзя пить чай в таком виде.
После умывания Окхой уселся за стол и задумался. В это время в комнату вошел Оннода-бабу, ведя под руку дочь. Однако при виде Окхоя Хем немедленно повернулась и вышла.
— Нехорошо поступает Хем, — раздраженно заметил Джогендро. — Ты не должен потакать ее бестактностям, отец, надо заставить ее вернуться. Хем! Хем!
Но Хемнолини уже была наверху.
— Джоген! Ты лишь портишь мне все дело, — заметил Окхой. — Не говори ей обо мне ни слова. Время — великий исцелитель, а прибегая к насилию, можно все погубить.
С этими словами Окхой допил свой чай и ушел.
Окхоя нельзя было обвинить в недостатке терпения. Он не оставлял раз задуманного, даже если обстоятельства складывались против него. Горячность вовсе не была в его характере. К тому же он не принадлежал к числу гордецов, которые с умным видом пускаются в рассуждения о высоких материях. Да и никакие оскорбления или неприязнь его не смущали. Вообще он действительно был человек терпеливый и сносил все, как бы с ним ни обращались.
Когда Окхой ушел, Оннода-бабу снова привел Хемнолини к чайному столу. Румянец сбежал с ее щек, под глазами легли темные тени.
Девушка вошла с опущенными глазами. Она не могла поднять их на Джогендро, зная, что брат зол и на нее и на Ромеша и сурово их осуждает
