До краснодонцев нам, может, и не. дотянуться… Но мы должны на. них равняться. Ведь и в наше время у комсомола много трудных, достойных дел… Целину поднимать… Это же нелегко, правда?.. И я хочу идти в наступление на целину в. общем комсомольском строю. Может быть, я своей скромной жизнью ещё не заслужила звания комсомолки… Но я хочу… я всё готова сделать, чтобы быть достойной этого звания. Я оправдаю ваше доверие…
Когда Тогжан закончила, её стали расспрашивать о прошлом комсомола, о программе и Уставе ВЛКСМ, о международных событиях. Она отвечала на вопросы не спеша, обстоятельно, и по этой усердной обстоятельности было видно, как она старается скрыть так и не унявшееся волнение. Но Ашраф, пожалуй, волновался ещё больше, он снова привстал с места, крикнул звенящим голосом:
— Да всё ясно!..
Саша из-за стола укоризненно покачал головой.
— Если тебе всё ясно, помолчи. Надо, чтоб и другим было ясно.
Ашраф покраснел, стиснул зубы, опустил голову. Так он и просидел до конца собрания и распрямился лишь тогда, когда началось голосование. Он посмотрел в сторону и встретил взгляд Алимджана — внимательный, понимающий, полный какой-то острой грусти.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
РАЗНЫМИ ДОРОГАМИ
1
Ашраф родился в одном из селений Агдашского района. Отец его был кузнецом. Казалось, и сын пойдёт по стопам отца. Прибегая из школы, Ашраф хватал со стола ломоть хлеба с сыром и вприпрыжку мчался к кузнице. Ещё в детстве он обладал недюжинной силой. Отец разрешил ему раздувать мехи, а иногда даже давал в руки кувалду. Ашраф бил по раскалённому металлу и с восторгом, словно заворожённый, смотрел, как разлетаются во все стороны яркие, быстрые искры. Он мог подолгу любоваться пламенем в кузнечной печи, живым, многоцветным, с восхищённым любопытством следил, как при встрече с огнём начинает светиться и словно вспухает прежде холодный, безжизненный кусок металла.
Он любил кузнечное дело. Но ещё больше любил рисовать. И кто знает, может быть, кузница влекла его так потому,
что давала возможность насладиться волшебно-таинственным сочетанием огня и полутьмы, бесконечно разнообразной игрой света и тени.
Отец прочил сына в кузнецы, радовался, что тот сменит его у наковальни, но Ашраф мечтал стать художником. В школе хвалили его рисунки, учитель рисования гордился своим учеником и предрекал большую будущность. Окончив школу, исполненный самых радужных надежд, Ашраф поехал в Баку и подал заявление в художественное училище.
В училище его не приняли.
Ашраф почесал в затылке, обругал себя за самонадеянность и отправился к знакомому инженеру, земляку, работавшему на одном из бакинских заводов. Посмеиваясь над собой, он рассказал ему о своей неудаче и попросил устроить на завод. В родное село Ашраф решил не возвращаться: стыдно было перед школьными друзьями, перед восторженным учителем рисования, возлагавшим на него такие надежды, и особенно перед отцом. Ведь он поступил вопреки его воле и чувствовал себя виноватым.
На заводе Ашраф получил специальность кузнеца, и нельзя сказать, что был недоволен своей судьбой. Но он не забросил и живописи. При заводском клубе был кружок, объединявший художников-самоучек, и Ашраф стал одним из аккуратнейших его посетителей. Руководитель кружка, старый художник, был строг и требователен; рассматривая рисунки Ашрафа, он ворчал:
— За эффектами гонитесь, юноша!.. Хотите приукрасить жизнь. А она и так прекрасна. Прекрасна в своей простоте. Учитесь видеть и передавать на холсте эту её простую, глубокую красоту; в этом высшее мастерство художника. Украшать жизнь эффектными мазками — это удел слепых, юноша!..
Когда Родина позвала молодёжь на целину, Ашраф откликнулся одним из первых. У него был трезвый, иронический ум, а сердце горячее, словно только что из кузнечной печи.
Общительный, острый на язык, спорый в работе, Ашраф быстро завоевал в совхозе всеобщее уважение. Следя за тем, как ловко взмахивает он молотом, обрушивая на металл точные, рассчитанные удары, многие удивлялись: неужели он ещё и художник
? Пальцы у него грубые, как же он владеет тоненькой кистью?..
Наблюдая директора во время работы, на совхозных собраниях, Ашраф написал небольшую картину. На ней был изображён Соловьёв возле гаража, в окружении шофёров; то ли они что-то предлагали директору, то ли на что-то жаловались, а он слушал их, нахмурив седеющие брови, выражение его лица было внимательным, а взгляд напряжённо-раздумчивым.
Так и чувствовалось: он за всё в ответе и потому ищет лучшее, единственно верное решение.
Ребята повесили картину в палатке, над постелью Ашрафа. Зайдя однажды в палатку, Соловьёв увидел картину, чему-то улыбнулся и похвалил Ашрафа:
— Да ты настоящий художник! Мы заведём Доску почёта, и ты будешь рисовать для неё лучших наших ребят. Согласен? — Он ещё раз взглянул на картину и, немного помолчав, добавил — Только рисуй людей такими, как они есть. Не льсти им. Ясно?
Ашраф покраснел и прикусил губу. Когда Соловьёв ушёл, он потянулся было к холсту, чтобы снять его, но отдёрнул руку, услышав сердитый голос Саши:
— Ты что, ошалел? Хороший же портрет. Директору он понравился.
— Понравился! Слышал, что он сказал?
— Это он из скромности. Ты тоже, пожалуйста, не скромничай. Хорошо нарисовал.
Ашраф упрямо мотнул головой.
— Нет. Игнат Фёдорович в жизни не совсем такой, как нарисован…
— Ну и что ж, что не такой. Твой портрет не идеализация, а художественное обобщение.
Саше не удалось переубедить Ашрафа; он убрал холст в свой старый объёмистый чемодан.
Когда Ашраф впервые увидел Тогжан, сердце его замерло, и ему тут же захотелось нарисовать девушку. Всем своим обликом она словно подтверждала слова старого художника о том, что прекрасное просто. Всё в ней было прекрасно и естественно: улыбка, походка, каждое движение. Такой показалась она Ашрафу, и, вернувшись в совхоз, он немедля схватился за карандаш и бумагу, пытаясь по памяти набросать образ казахской трактористки. Но то, что получилось, и отдалённо не напоминало Тогжан. Лишь после комсомольского собрания
