работаю, — Ильхам показал на горку готовых деталей. — Видите, сколько деталей изготовлено за один день.
— Но тебе, я слышал, и этого мало?
— Мы ещё не выжали из станка всё, что можно.
— Сколько же ты в дальнейшем собираешься обрабатывать деталей? Тысячу за день? Миллион? Сколько резцов думаешь испортить?
— Это окупится, Иван Михайлович!
— Много в тебе гонору, юноша! А если не окупится? Если мотор, который выпрашивает у меня ваш заведующий, выйдет из строя? Если станок придёт в негодность? Кто за это будет отвечать? Я, главный инженер совхоза. И я не допущу, чтобы в мастерской производились рискованные эксперименты.
— У нас на заводе не боялись риска.
— А здесь не завод. Не лаборатория. А ремонтная мастерская. Ясно? Хорошо ещё, что нам удалось её построить, в других совхозах и этого нет. Завод!.. План ремонта тракторов мы выполним и без твоего рационализаторства.
— Иван Михайлович… Если каждый будет работать за двоих, у нас высвободятся рабочие руки. В мастерской не хватает ремонтников.
— Это мне и без тебя известно. Только кто же будет работать за двоих? — инженер огляделся. — Эти желторотые птенцы?
— Уста Мейрам нам доверяет…
— Уста Мейрам вам потакает!.. А вы и рады стараться! В погоне за рекордами поломаете все станки, пустите мастерскую на распыл!..
— Но мы же добились, чего хотели…
— Дело случая! — отрезал Захаров. — Скажи спасибо, что всё так счастливо кончилось, не то бы сидеть тебе на скамье подсудимых. Кстати, почему мне не доложили, что сегодня испытание станка?
— Мы искали вас.
— Гхм… Плохо искали. Предупреждаю: чтоб больше никаких фокусов. Не воображай, что ты родился в сорочке. Сегодня получилось, завтра может сорваться. Мотора вы не получите. Эксперименты запрещаю. Оставь свои опыты для Баку. Вы все небось скоро навострите лыжи из совхоза!
Ильхам в упор, ненавидяще глянул на инженера, тот не выдержал его взгляда, круто повернулся и, уже уходя, процедил сквозь зубы:
— Рац-ционализаторы… на мою голову
.
Мастерская быстро опустела. Но Геярчин ещё
не выходила из инструментальной, и Ильхам решил подождать девушку, втайне надеясь на что-то — на что, он и сам не знал. Он бережно протирал тряпкой станок и размышлял над словами инженера. Захаров сказал, что здесь не завод. Конечно, не завод, но разве люди тут не такие же, как на заводе? И стиль работы может быть заводским — чётким, творческим!..
Вдруг Ильхам услышал знакомый, дробный стук каблучков. Он вздрогнул, обернулся… Мимо к выходу шла Геярчин. Ильхам хотел окликнуть её, но она даже не посмотрела в его сторону. Вид у неё был неприступный, словно это не она обожгла его сегодня восхищённым взглядом, не она смущённо жала ему руку. Всё это только приснилось Ильхаму. И он стиснул зубы, в ярости сжал кулаки. Он злился на себя за то, что посмел на что-то надеяться.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ОН КАЕТСЯ
1
Тарас Гребенюк казался Ларисе человеком, не похожим ни на кого: он удивительно просто, сам того не замечая, помогал людям, поддерживал их в трудную минуту. Захаров в таких случаях делал постное лицо, ожидая благодарности. Тарасу даже не приходило в голову, что он сделал одолжение, выручил из беды.
К Ларисе он относился со спокойной заботливостью, иногда даже с нежностью, как к ребёнку, которого надо опекать и беречь.
— Почему вы такой добрый? — как-то спросила Лариса. — Вы так хорошо относитесь к людям.
Тарас посмотрел на неё с удивлением, точно не понимая, о чём она говорит. Потом неловко усмехнулся:
— А я, Лариса Владимировна, гадаю, в том-то и жизнь людины, чтобы помогать один одному: работа у нас общая, цель одна. Для самого себя жить — звирем зробишься…
Тарас словно угадал, как тосковала Лариса по дому, по семье, по ласке, по человеку, о котором можно заботиться. Ответ Тараса смутил и встревожил её: ведь ему самому нужны слова утешения, у него самого большое горе, а он идёт к людям с такой душевной щедростью, с таким бескорыстием! А вот она думает только о себе. Разве же можно быть такой
эгоисткой?
2
Отец Ларисы был железнодорожником. Он часто говорил, что жизнь человека не пассажирский поезд, который, постукивая на стрелках, катится, куда ведут рельсы. Нет, в жизни случаются и внезапные остановки, и крутые повороты, и временами полное бездорожье.
Такое время пришло сейчас к Ларисе. Казалось бы, чего проще: работает, встречается с людьми, шутит, ходит в клуб, гуляет по берегу озера. Машину её знают не только в совхозе, но и в районе, и о Ларисе уже говорят не как о жене главного инженера, а как об одном из лучших водителей совхозного гаража. И всё-таки за всем этим скрывалось почти отчаяние: мало изменить образ жизни, надо ещё что-то изменить в себе самой.
С Иваном она почти не говорила. Он приходил, как человек, снимающий угол в чужой комнате. Люди, с которыми она сталкивалась в совхозе, были ей ближе, чем Захаров, — они могли дать совет, помочь, пошутить, когда становилось трудно. Их грубоватая внимательность помогала Ларисе справиться с тяжёлой и нервной работой шофёра.
Изредка Иван заговаривал: просительно, вкрадчиво. Ларисе казалось даже, что он всё понял. Но тут же она вспоминала, как мучилась из-за своей глупой боязни потерять семью, из-за своей непростительной жалости к мужу, когда он в припадке раскаяния плакал и поносил себя. А стоило ей сдаться, и всё шло по-старому.
А Захаров, видя, что Лариса твёрдо проводит свою линию, снова стал груб и заносчив. Он спокойно пользовался всем, что делала Лариса: ел то, что она готовила, жил в комнате, которую она прибирала, носил бельё, выстиранное ею. Он ругал всех— уста Мейрама, Байтенова, Соловьёва, Тараса, Надю. Все оказывались бюрократами, тупицами, склочниками, все мешали ему работать, писать диссертацию.
Лариса отмалчивалась. Только однажды, когда Захаров особенно рьяно поносил Тараса Гребенюка, она не стерпела:
— Ты не смеешь так говорить о человеке, который в тысячу раз честнее и порядочней тебя!
Захаров нехорошо усмехнулся.
— Всё теперь понятно. Ты его любовница,
