Берды-джан, будь то сердце бедняка или сердце бая. И хорошо, что ничего не получилось. А с дочкой Бекмурад-бая ты очень правильно придумал. Если девушка взрослая, мы быстренько вас обвенчаем. Так ты и Бекмураду отомстишь и богатую жену в дом приведёшь.
— Нет, Оразсолтан-эдже, из этого тоже ничего не получится.
— Это почему же не получится? Твоей женой станет дочь Бекмурад-бая! Обязательно получится!
— Когда человек теряет направление в пустыне, ему трудно найти дорогу назад. Ещё труднее искать дорогу тому, кто заблудился в жизни. Я — один из таких. Правда, когда я сидел в тюрьме и потом вышел на волю, мне много рассказывали, говорили много интересных вещей, которыми должен заниматься человек. Я не смог уяснить все эти сложные вещи, буду ещё думать о них, но знаю одно: я должен отомстить.
— Правильно! Женившись на дочери Бекмурад-бая, ты ответишь на его злодеяние, испытаешь и месть и удовлетворение чести.
— Я понимаю вас, но недаром говорят, что сын мачехи — не брат, и чужая жена — не невестка: никакая девушка не сможет заменить мне Узук. Будь дочь Бекмурад-бая райской гурией, которая ежедневно омывает своё тело в водах хауза Ковсер, она не достойна в моих глазах ногтя с ноги Узук.
— Вах, значит ты хочешь опозорить бедную девушку?
— Я хочу опозорить Бекмурад-бая. Девушке ничего не сделаю. Подержу три дня в пустыне, привезу назад, брошу в ауле.
— Каково бедной девушке будет!..
— А каково было Узук?..
— Да-да… Но разве дети виноваты в том, что творят их родители?
— Не знаю, Оразсолтан-эдже, кто виноват, кто прав, только я тоже не считаю себя виноватым!
— Да-да… конечно… А может, на этой девушке Дурды женить? Бекмурад-баю позор всё равно останется, а на девушку пятно не ляжет, если всё по обычаю сделать.
— Доброе сердце у вас, Оразсолтан-эдже! Даже своему смертельному врагу вы хотите делать добро!
— Да какой же она мне враг, эта девушка? Бекмурад — враг. А она — нет. Давай отдадим её за Дурды?
— Если она согласится, я не возражаю
— пусть берёт. Но я сделаю так, как задумал!
Ах, Берды, шальная твоя голова! Позабыл ты всё, что слышал от политических, когда сидел с ними в одной камере. Забыл слова Наташи и Бориса Петровича, когда жил у них. Разве такое одобрили бы они? Разве на это направляли тебя? Но, видно, правду говорят, что нет чувства, сладостнее чувства мести. А месть ты понимаешь именно так: один на один.
Правда — пешком, кривда — верхом
Третий год война лежала на плечах дайхан тяжким бременем налогов. Если и прежде они были нелёгкими, то хоть, по крайней мере, приходились на определённое время года, и было известно, за что именно надо платить налог. Теперь совсем другие порядки. Каждый день можно было ждать нового налога. Со всех сторон к дайханину тянулись жадные руки: «Плати!.. Плати!.. Плати!..»
В каждом ауле арчины устанавливали свои законы, но всюду они были единодушны в одном: брали у людей деньги — давали взамен клочок бумажки размером в два пальца. Не было кибитки, в которой под кошмой не валялась бы целая куча таких бумажек. Дайханин смотрел на них, тоскливо вздыхая: откуда берётся столько бумажек? Куда идут, на какое дело бедняцкие копейки? Какой новый налог ждать завтра?
А число налогов всё увеличивалось. Помимо бесконечных денежных поборов, появились налоги на лошадей, верблюдов, ишаков, на арбы, кибитки, кошмы, полушубки, тельпеки и даже на верёвку. И чем больше их появлялось, тем сильнее лютовали всякие — большие и малые — начальники. Арчины ходили с красными глазами бешеных собак. Им ничего не стоило схватить человека за ворот посреди улицы и закричать: «Плати налог!» Во время побора на тельпеки арчины дошли до того, что стали срывать их прямо с голов наиболее безответных дайхан — неважно, на улице ли, на празднестве или на общей сходке. Впрочем, о празднествах люди давно позабыли, разве только аульные богатеи время от времени развлекались тоями.
Им можно было развлекаться! Хотя налоги касались их тоже, но кто устанавливал развёрстку? И зачастую
ка долю аульного богача и самого последнего бедняка приходилась одна и та же сумма уплаты. А кроме того баи ловчили, где могли: своя рука — владыка. Я — дал, ты — взял, кто видал?
Когда пришло распоряжение покупать у дайхан для армии лошадей по низким довоенным ценам, богатеи сразу же появились верхом на таких захудалых клячах, каких в другое время в арбу постыдились бы запрягать. Кто мог спросить, куда подевались их чистопородные скакуны? Яшули аула или арчин? Но у них и у самих рыльце было в пушку, сами отогнали лучших коней на дальние выпасы. А если где-то и возникал недоуменный вопрос, неизменно слышался сокрушённый ответ: «Ай, плохие времена… бескормица. Пал жеребец». Бедняки, даже при желании, не могли пойти на такие ухищрения, и поэтому в первую очередь страдали они, отдавав за бесценок последнего коня.
Так тянулось до июня 1916 года, когда над головами дайхан грянул новый гром. Начальник Марыйского уезда собрал представителей Иолотанского и Пендинского приставств, арчинов из всех волостей, старейшин племён и объявил новый царский указ: всё мужское население от девятнадцати до тридцати четырёх лет, непригодное для военной службы, должно отправляться на трудовую повинность.
По аулам прошёл стон. Ударились в слёзы матери и жены; собираясь вместе, угрюмыми словами перекидывались отцы. На какое-то время, казалось, даже стёрлась грань между бедняками и богачами — ведь последних тоже касалось царское распоряжение.
Указ перерастал рамки обычного: дело шло не о простом налоге, а о том, что самый цвет туркмен должен ехать неизвестно куда, и вернутся ли они — тоже неизвестно. Зашевелились ишаны и муллы, смутные слухи, один другого тревожней и хуже, серыми змеями поползли от селения к селению. И всё чаще и твёрже стало раздаваться: «Не дадим!»
Такой оборот дела не на шутку встревожил начальника уезда. Указ должен быть выполнен — за это уездный начальник отвечал головой. Но, будучи человеком неглупым, он понимал, что простым недовольством здесь не обойдётся,
