к тебе и скоро пошлёт тебе новые радости.
— Да, мой Берды, да!.. Но — ты присядь… нот здесь присядь, расскажи о себе. Как ты ушёл из тюрьмы?
— С помощью добрых людей, моя Узук. Добрые люди помогли мне выйти на волю. Я жил у своего дяди Нурмамеда, — помнишь его? — в Ахале. Не хотел он меня отпускать сюда. Но что поделаешь, моя Узук, если когда-то на весенних выпасах ты дала мне букет цветов, а взамен забрала моё сердце! Не мог я жить без сердца, не мог жить без тебя…
— О мой Берды!..
— Да, любимая! Когда я думал, что тебя привезли в Мары и там убили, я бился головой об стену, хотел своими руками порвать нить своей жизни. Потом я немного успокоился. Я говорил себе, что, как невозможно погасить солнце, так невозможно убить тебя. Мир без тебя — не мир, а пустыня. Нет тебя — кто светит и греет людям? И я жил, я боролся, чтобы увидеть тебя. Пусть — только увидеть! Даже за это буду считать не напрасными свои страдания.
— Берды!.. — позвала Узук низким, изменившимся голосом и протянула к нему руки.
… Они не знали, сколько прошло времени — они не считали его. Жёсткая холодная земля была им мягче хлопкового пуха и белёсый купол осеннего неба раскинулся над ними, как полог белой восьмикрылой кибитки. Холодный ветер овевал их разгорячённые лица, — они не чувствовали ветра, они чувствовали только друг Друга.
Судьба наконец смилостивилась над своими пасынками. Судьба дала им выпить глоток счастья и не помешала выпить его до конца: ни один человек не прошёл за это время по тропинке, ничей нескромный взгляд не упал в озеро их уединения.
Берды опомнился первым.
— Иди, моя Узук, — сказал он. — Мы уже долго здесь. Как бы не случилось чего худого, если тебя хватятся,
— Да-да, — заторопилась Узук, — пойду…
— Иди и думай о нашем счастье. Я слышал добрые вести о том, что скоро должно произойти на земле что-то хорошее, все люди будут иметь исполнение своих желаний.
— Дай бог… А когда мы с тобой снова увидимся?
— Я приду завтра на это место. Видишь вон
то отдельное дерево? Я привяжу к его ветке белый платок, и ты будешь знать, что я пришёл и жду тебя.
— Люди увидят платок — подумают, что новое святое место появилось, — улыбнулась Узук.
— Пусть думают, — сказал Берды, — это место и в самом деле святое.
* * *
Река стремится к морю, и мотылёк летит к благоухающему цветку. Ищет себе пару степной орёл, и робкая горлинка воркует, когда приходит её время. Кто упрекнёт их, кто скажет, что это противно законам природы, законам бытия? Падает семечко на землю и прорастает, когда сомкнутся вокруг него живительные объятия влаги.
Не один раз степной ветер призывно махал белым платочком на ветке одинокого дерева. И как бабочка летит на огонёк, каждый раз Узук спешила на призыв. Судьба помалкивала. Может быть, она окончательно решила снизойти к тем, кого так долго и безжалостно трепала. А может, просто забавлялась, как сытый кот полуживой мышью.
Так или иначе, но минул положенный срок — и Узук родила сына. «Лучше попросить один раз у аллаха, чем тысячу раз у пророка! — сказала Кыныш-бай. — Аллах велик и каждому воздаёт по его заслугам». Она пожелала внуку благородства и свершения желаний и нарекла его Довлетмурадом.
Сын мачехи — не брат
Огульнияз-эдже была великой мастерицей красить пряжу. Ковры, сотканные из выкрашенной ею шерсти, не линяли. Чем больше ходили по ним, тем чище и глубже становились тона красок. Поэтому у старой мастерицы не было отбоя от заказчиц.
Но ещё большим знатоком в крашении была Ораз-солтан-эдже: недаром Сухан Скупой так ценил ковры, сотканные Узук. Огульнияз-эдже часто обращалась к подруге с просьбой покрасить партию шерсти. Тут была двойная цель: с одной стороны, работа отвлекала оставшуюся одинокой женщину от мрачных мыслей, с другой — это был заработок, так как гордая Оразсолтан-эдже не хотела жить подаяниями, даже если они исходили от её ближайших друзей.
Не знала Огульнияз-эдже, что этой работой онa лишний раз наталкивает подругу на мысли о прошлом. Как ритуальную
молитву повторяла Оразсолтак-эдже перед началом работы фразу: «Преклоняюсь перед твоими чёрными глазами, Узук-джан». Запах краски, мотки цветной пряжи вызывали перед её глазами образ дочери, и она шептала: «Не смогли поработать твои руки, доченька, не выткали себе свадебный коврик. Под их прикосновением увядшие цветы оживали, а теперь грубеют на чёрной работе твои пальцы, доченька, и сама ты, как увядший цветок, поникла».
Вот и сейчас, вытаскивая время от времени палочкой мотки пряжи из краски, она думала об этом вслух, забыв о присутствии Огульнияз-эдже, которой она старалась не докучать своим горем.
Кто-то негромко сказал слова приветствия. Не успела Оразсолтан-эдже оглянуться, как вскочила Огульнияз-эдже с криком: «Вай, Берды-джан вернулся!» Она крепко обняла Берды, прослезившись от радости.
Оразсолтан-эдже долго не отпускала Берды из своих объятий, словно старалась переждать, пока стихнет волна тоски, которую невольно принёс своим приходом Берды. Так случайно упавший камень поднимет со дна водоёма облачко ила.
После первых взаимных приветствий и расспросов о здоровье и благополучии, после первых ахов и охов, Огульнияз-эдже ушла, оставив хозяйку вдвоём с гостем. Не потому, что хотела дать им возможность выговориться наедине. Скорее она даже не хотела этого, понимая, что такой разговор будет горек для обоих.
Берды надо было накормить и вообще принять достойно. Проще всего это решалось бы в доме самой Огульнияз-эдже, поскольку в доме подруги было для этого слишком мало возможностей. Однако, представив как унизительно будет такое предложение для Оразсолтан-эдже, она решила потихоньку сказать своим многочисленным невесткам, чтобы они приготовили всё, что нужно для тоя, в доме Оразсолтан-эдже.
Невестки, жившие со свекровью в большой дружбе и согласии, сразу же принялись за дело. Клычли, узнав о приезде Берды, пошёл резать барана. А сама Огульнияз-эдже вернулась к подруге.
Заметив приготовления, Берды смущённо сказал:
— Зачем вы так, Огульнияз-эдже
