руки в левую, легко прижала, чтобы, на случай, можно было бросить. Почувствовала дрожь, не от страха — от злости: так вот как, паскудницы, решили расквитаться…
— Ну дальше. Чего замолчал?
— А дальше всё в порядке, — это сказал первый, который и начинал разговор, уверенным нахальным баском. — Он, этот друг, побаловаться с тобой хочет — вот в этих кустиках. Сама пойдёшь или тащить тебя?
Свободной правой рукой Фроська быстро нащупала над пояском прореху-карман, вынула из чехла охотничий нож, который всегда носила под платьем по таёжной привычке. Шагнула, подбросила нож в руке — лезвие тускло блеснуло.
— Ну давай, подходи, который хочет побаловаться! Я тебе мигом кишки выпущу, вонючий кабан. Вон в ските я как раз свиней резала — дело привычное. Ну, подходи.
Она сделала несколько шагов, и заслон мигом распался. Один из парней сиганул в кусты — напролом, аж сучья затрещали, двое попятились, потом сошли с тропы в сторону. Фроська прошла мимо, держа нож наготове. Смачно, со злостью выругалась:
— Суразы недоношенные! Ну гляди, ежели кто попадётся мне, причандалы отрежу и собакам выброшу. Дерьмоеды!
Пока спускалась к мосту, сзади не раздалось ни голоса, ни свиста — они, видно, ещё не очухались как следует. Вот поди ж ты: трусливые шакалы, ходят стаей, этим и сильны. А получат отпор, и разбегаются, как тараканы.
На мосту она постояла, подождала, не покажутся ли с горы те трое? Стоило их разглядеть, запомнить — может, доведётся ещё увидеться. Земля-то круглая, тайга дорожками кривыми исхожена — а вдруг пересекутся? Не вышли, не появились. Знать, ушли косогором по черемошнику, к дальнему краю села.
Рядом с перилами по деревянному лотку, уводившему к мельнице, журчала дегтярной черноты вода, шелестела по-змеиному тихо, будто нашёптывала-приговаривала: "Не ж-жить, не ж-жить тебе тута… Уходи, уходи…" Фроська усмехнулась горько, вслух проговорила: "Да придётся, однако. Куды денешься…"
Тёмный барак спал, похрапывал раскрытыми окнами, лишь на противоположном
семейном крыльце куражился какой-то пьяный, переругивался с сонной жинкой. В коридоре Фроська сняла бутылы, связала ремешком и, босая, на цыпочках, прошла к своему топчану. Соседка-сыроежка чмокала во сне губами, умотавши голову одеялом. "Спит, стерва, ровно праведница!"
Ночь прошла, как у таёжного костра, в настороженном полузабытьи. Мерещились химеры какие-то: не то люди, не то машины, разевали пасти смрадные, стучали зубами почище щебёночной дробилки. И промеж всего безбоязненно ходила смуглая девочка, похожая на Чижову дочку, — в коротком ситцевом платье, в застиранных цветастых штанишках. Она всё время смеялась, хотя глаза у неё были очень грустные, со слезой.
Уже светало, когда Фроська поднялась, надела платье, осторожно открыла тумбочку и стала укладывать в торбу свои манатки: кое-какое бельишко, кусок мыла да жестяную коробку из-под леденцов, в которой хранились материна фотокарточка, иконка, разные красивые бумажки от конфет, карандаш и коричневый комок листвяжной серы. Подумав, серу она переложила в карман — сгодится пожевать заместо завтрака.
В бараке совсем развиднелось, и, мельком взглянув на соседний топчан, Фроська изумлённо ахнула: там, оказывается, спала Оксана Третьяк! Она-то и чмокала-сопела во сне. Значит, обменялась топчанами с пигалицей. Интересно, зачем бы это?
Ну да к лучшему: тапочки-баретки прямо тут можно и оставить. Пускай утром приберёт свой подарок, успокоится — никто ничего ей не должен. Фроська поглядела на рыжий стриженый затылок соседки, укоризненно покачала головой: а глаза-то твои неверные, Оксана? Изменчивые. Любопытство в них было, не доброта. Ошиблась я маленько. Да уж бог тебе судья.
Провожал Фроську один только знакомец-кот. Вывернулся откуда-то из-за крыльца, мягкий и взъерошенный, пахнущий картофельной ботвой. Видать, спал в огороде. Он бежал впереди до самого сельмага, и хвост его торчал, как камышовая махалка.
Черемша только-только просыпалась. Орали первые петухи, на подворьях кое-где дымили летние печки,
влево понад речкой Берёзовкой уходило в лога коровье стадо, вдоль Шульбы в ивняках колобродил ночной туманец. Пахло прелыми досками уличного тротуара.
За поскотиной, где начинался узкий ржаной клин, Фроська остановилась, сунула в рот серу, жевала и долго сумрачно глядела на оставшуюся позади Черемшу. Среди разноцветных крыш отыскала сельсоветскую — с красным флажком на стрехе. Чему-то усмехнулась, тряхнула косой и пошла в гору прямой тропинкой.
Версты через две, уже вблизи перевала, чутким ухом услыхала она впереди конский топот: глухо докали подковы по камням. А потом, увидав всадника, устало и бессильно привалилась спиной к шершавой лиственнице — навстречу ехал Вахрамеев…
Он что-то говорил ей, радостно улыбаясь, гладил её косу, прикасался губами к щеке, она ничего не видела, залитая счастливыми слезами, только чувствовала близкий запах пропылённой гимнастёрки, ощущала сильные горячие руки, которые несли её куда-то. Она словно летела по воздуху, плыла в голубую приятную пустоту, и над ней шатром смыкалась зелень таёжной листвы…
Глава 11
Сиротское детство приучило Гошку к чёрствости, эгоизму. Попрошайничество, постоянные подзатыльники, чужая притворная жалость не мутили и не коробили ему душу только потому, что он при каждом случае повторял про себя: "Всё равно я лучше всех. И со временем докажу". С этим противовесом ему жилось не то чтобы легко, но вполне сносно. Укоры сиротского унижения никогда не мучили его.
Он любил верховодить, умел драться, был безжалостен, и этого оказалось достаточно, чтобы считаться вожаком в любой мало-мальски сплочённой ребячьей ватаге. Может быть, в городе он скоро попал бы в колонию малолетних правонарушителей, но таёжная жизнь суровостью своей сглаживала остроту мальчишеской жестокости, приглушала безрассудство, а главное — она не давала никаких излишеств, той самой закваски, на которой бродил хмель уличной бесшабашности.
Со временем он стал понимать, что быть заводилой и забиякой не такое уж большое дело
