конский топот и оглянулся: у кустов спрыгнул с лошади какой-то парень живописного, даже залихватского вида. Широкие плисовые штаны, сапоги — гармошкой, сатиновая косоворотка и тюбетейка-аракчин, прихлопнутая на макушке. Белобрысый, вертлявый, остроглазый — ни дать ни взять шпана с городского базара.
Парнишка подбежал к вахрамеевскому помощнику, поторговался о чём-то, скаля зубы и пританцовывая, а через минуту плюхнулся с винтовкой — рядом с Матюхиным, справа от него.
Едва лёг, длинно, через зубы, сплюнул (в сторону Матюхина, подлец!), клацнул затвором и — бах-бах-бах! — влепил три пули в Матюхинскую мишень, единственную, других уже не было.
— Эй, парень! — рассердился Матюхин. — Ты куда палишь? Мишень мне испортил. Соображаешь?
— Не бойся, дядя! — осклабился парень. — Стреляй себе на здоровье, ежели попадёшь. Я мишени не порчу, я их таврую: треугольник выбиваю. У меня такое личное клеймо. Понял?
Матюхин даже стрелять передумал, отложил винтовку уж больно любопытным показался ему этот взлохмаченный, невесть откуда взявшийся белозубый нахал. Не чересчур ли бойкий парнишка? Впрочем, бойких Матюхин любил.
— Ну, ну, — сказал он. — А в десятку ты хоть попадёшь?
— Темнота! — подмигнул белобрысый. — Да мне в десятку попасть, что палец обмочить. Вон гляди, школьный мелок лежит над твоей мишенью. Видишь? Сейчас ты его не увидишь.
Бойкий сосед прилип к ложу, щёлкнул выстрел, и на том месте, где на бруствере мишени лежал кусочек мела, вспух белый шарик пыли — всё, что от него осталось.
— Вот как надо стрелять, батя!
Впрочем, триумф не состоялся: подбежал разъярённый Вахрамеев и цепко схватил "снайпера" за шиворот, так что затрещала сатиновая рубаха.
— Кто тебе разрешил, охламон паршивый?! Марш с огневой позиции! Чтоб духу твоего не было!
Парень ловко вывернулся, в три прыжка оказался у кустов, лихо вскочил в седло. Помахал на прощание цветной тюбетейкой: не поминайте лихом!
— Что это у вас за ковбой выискался? — спросил у председателя Матюхин
.
— А ну его! Гошка Полторанин, местный возчик. Выпендривается вечно, как вошь на гребешке. Местного удальца из себя строит. Никак я не доберусь до него, паразита.
— У него и лошадь своя?
— Казённая. Он сейчас на заимке табунщиком. За овсом сюда приезжал. Не углядел я его, прохлопал. А патроны у него свои оказались.
— А по-моему, вы зря уж Так его честите, — с улыбкой произнёс Матюхин. — Парень он боевой, ловкий — хороший боец получится. Вам бы только к рукам его прибрать надо. Постепенно, с педагогическим подходом.
— Оно так… — сумрачно вздохнул Вахрамеев. — Только боюсь, как бы вам раньше не пришлось прибрать его к рукам.
— Это почему же?
— Да вот в связи с тем делом, по которому вы приехали. Разговоры ходят разные…
— Интересно… — следователь положил на землю винтовку, потряс в пригоршне неиспользованные патроны: что-то и стрелять ему расхотелось. — Очень любопытно. Хотя, признаюсь, не очень верится в это.
Глава 16
На липатовскую заимку Гошка возвращался не старой дорогой, а другой — обходной — мимо итээровского городка. Надо было заехать к начальнику стройки, к самому инженеру Шилову, да похвалиться: привет, мол, от кавалериста будущего Георгия Полторанина, который утёр всем вам нос в принародном масштабе. Лошадёнки, дескать, ваши живы-здоровы, того и вам желают. И насчёт сапа вы явственно заврались, а посему завкона Корытина — дьявола и прощелыгу, гнать надет в три шеи со своего поста. За сим — уважительно прощаюсь и кланяюсь на три кисточки.
Вот удивится-то начальник, вот обрадуется! Шутка ли: шестнадцать государственных лошадей он им возвернёт на блюдечке-тарелочке. А ведь ухлопать собирались, недотёпы-деятели…
Однако заготовленная Гошкина речь не состоялась: начальника не было дома. Отсутствовал. На тесовое крыльцо вышла громадная тётка и, перекрывая собачий лай, зычно гаркнула: "Уехал на пикник!"
Гошка ничего не понял, хотел переспросить, но тётка уже хлопнула дверью. "Пик-ник"… Что оно за слово такое дурацкое —
Гошка отродясь не слыхал. Может, конструкция какая на плотине или на пробивке туннеля? Ну, мудрецы, напридумывали слов, сам чёрт не разберёт! Гошка яростно хлестнул Кумека и отправился восвояси.
Проезжая мимо коттеджа немца-инженера, ещё больше разозлился: экий домище отгрохали на двоих-то! Прямо тебе терем-теремок. Чего они там делают на пару с этой лупоглазой Грунькой — в кошки-мышки, небось, играют, резвятся по комнатам? И двери литым стеклом заделаны — поди ж ты, выкуси. Надо бы как-нибудь ночью шурануть по этим дверям камнищем, чтоб тарарам — и вдребезги.
Вспомнилась Гошке недавняя Грунькина свадьба, сразу зачесался-заныл подбородок: ну и врезал ему проклятущий немец! Враз оглушило, и одуванчики в глазах замелькали. Ничего, авось доведётся ещё встретиться. А что касается бокса, то надо самому овладеть. Вон Стёпка-киномеханик обещает дать специальную книжку. А также скакалку верёвочную. Говорят, боксёру надо много скакать и прыгать, тогда сила, что в ногах — в руки переходит. Дополнительно.
Ехал Гошка нешибко, не торопил коня — Кумек, под тяжёлыми торбами с овсом, и без того кряхтел и ёкал, особенно на подъёмах. Мерин был слаб на ноги, да и кован плохо — месяц назад подковали его кое-как, на живульку, потому что оба кузнеца с перепоя и по гвоздям не попадали.
Цвело всё вокруг, буйствовало. Запахи навстречу шли волнами: то дудником сладким, медовым понесёт, аж слюна навёртывается, то запахнет боярышником с косогора, сараной придорожной, марьиным кореньем, синими слёзками — будто духи-одеколоны разлиты в воздухе, как в школьной учительской. Пчёлы летают медленно, жужжат басовито, перегруженные медосбором, а шмели, те вовсе забалдели, умытарились на своих делянках — прут тебе прямо в лоб, не сворачивая, как майские жуки слепошарые.
Обогнув Горелый мыс, Гошка выехал на спуск к ближнему броду через Выдриху, удивлённо натянул поводья: на перекате, на самом мелководье кто-то промышлял гальянов. Приглядевшись, удивился ещё сильнее: это была девка, одетая не
