переселение на новую Зареченскую улицу" Ну, это не по его части, хотя по существу правильно: давно надо вытурить кержатню из замшелой щели, "за ушко да на солнышко".
— Штрафами интересуемся? — ехидно прозвучал с крыльца женский голос.
Гошка обернулся: у перил подбоченилась паспортистка-учётчица Нюрка Шумакова, завзятая клубная артистка (в местных постановках она всегда играла революционных женщин — отчаянных и настырных. Какой и сама была в жизни).
— Вон там, справа, список нарушителей общественного порядка, — Нюрка выбросила картинно руку и показала пальцем, как какой-нибудь матрос на бронепоезде, идущем в атаку.
— А мы не нарушаем, — с достоинством сказал Гошка.
— Давно ли?
— С самого свержения царизма, — сказал Гошка. — А сельсовет посещаем только по общественным делам.
— Да что вы скажете! — пропела "артистка-паспортистка". — И какое у вас зараз дело?
— Вот это самое! — Гошка постучал пальцем по плакату на доске. — "Всенародный сбор средств в пользу испанских детей". Выписывайте квитанцию.
— Дак это же производится на предприятии, через профсоюзы. А у нас только единоличные граждане.
— А я говорю: принимайте! — Гошка набычившись двинулся на учётчицу, поднялся на крыльцо. — Не имеете права глушить патриотический подъём!
Та сразу сменила тон, вежливо защебетала, препроважая Гошку вперёд, в распахнутую дверь. В канцелярии Гошка вынул из кармана часы, торжественно поднял их за ремешок и сказал:
— Вношу! Записывайте в ведомость: часы серебряные карманные на двенадцати камнях. От гражданина СССР Полторанина Георгия Митрофановича.
Нюрка-учётчица разинула рот, обмакнула ручку в чернильницу и… решительно отложила в сторону.
— Да ты опять, никак, пьяный, Гошка?
— Молчать! — закричал Гошка. — Прекратить оскорбление моего достоинства! Иначе напишу жалобу.
На крик сейчас же заглянул в дверь встревоженный председатель сельсовета Вахрамеев. Выслушав объяснения, рассерженно обернулся к Гошке:
— А ну дыхни!
Гошка набрал полные
лёгкие и дыхнул; председатель изумлённо поскрёб затылок, долго и внимательно разглядывал парня. Затем приказал Нюрке:
— Прими, зарегистрируй и оприходуй. А ты, Полторанин, зайди на минутку ко мне. Разговор есть. Ты ведь у Денисова был?
— Был…
— Ну заходи.
Глава 28
Прилетел ещё один аэроплан — такой же трескотной, растопыренно-неуклюжий, лягушачьего зелёного цвета. Этот появился рано утром и не стал куролесить над селом да водохранилищем, а будто зная, что ему надобно, сразу нацелился на Выдриху, с ходу прилип к сенокосному лугу, как пчела к патоке.
Однако ремонтники прилетели, сообразила Фроська, а ну как заберут с собой Светлану-лётчицу да улетят — она и проститься с ней не сможет! Фроська быстренько договорилась с бригадиршей, скинула робу и босиком побежала прямой тропкой к Выдрихе.
Версты две, пожалуй, отмахала и всё зря: справа из села, по пыльному просёлку, в урочище накатилась оголтелая орава черемшанской пацанвы — перед ними на пути к самолётам насмерть встал милиционер Бурнашов. Он дико орал, выкатив глаза и вскинув над головой руку с наганом: "Назад, стервецы!! Стрелять буду!"
Фроську он тоже не пропустил, упрямо крутил башкой и грозился спустить с поводка собаку — видно, совсем одичал мужик за несколько караульных суток у сломанного аэроплана.
Пришлось ей вертаться не солоно хлебавши. А на участке Оксана-бригадирша накинулась: "Зачем на виду у всех прямо перед директорскими окнами побежала? Соображать надо, тёлка недоеная. Теперь вот иди объясняйся: вызывают тебя к главному инженеру".
Фроську это не испугало, хотя и приятного было мало: кому охота выслушивать нудное брюзжание мордатого Брюквина, который теперь наловчился часами бродить по стройке, записывая всяческих нарушителей в засаленный блокнот.
Она вымыла ноги, надела резиновые "спортивки" и отправилась в управление, на ходу закручивая, пристраивая на затылок косу.
В приёмной у пожилой напудренной секретарши спросила:
— Ругать меня вроде вызвали? Дак я
пришла.
Секретарша посмотрела на Фроськины тапочки.
— Просекова? Не ругать, а беседовать по кадровому вопросу! — И показала на боковую дверь. — Заходи сюда.
В комнате за столом сидели двое: глыбастый пухлолицый Брюквин в вышитой полотняной косоворотке, а сбоку — залётка Коля Вахрамеев собственной персоной. При своём русом чубчике и при реденьких ещё, но уже солидно выглядевших соломенных усах. Чужой, вежливо-улыбчивый и отчего-то заметно настороженный.
Пахло в кабинете начальственно: дорогими папиросами, одеколоном и хромовой кожей (ну, это, возможно, от брюквинского портфеля или от Колиной полевой сумки).
— Вот она, — Брюквин широким жестом указал на Фроську. — Бетонщица Просекова, передовая наша работница, стахановка. Вырастили в собственном коллективе. Жалко отдавать. Но раз требуют интересы культуры… Мы понимаем — нужна рабочая прослойка.
Брюквин налил из графина воды, залпом выпил целый стакан и опять сокрушённо повторил:
— Жалко отдавать…
— Куда это отдавать? — удивилась Фроська.
— Да вот относительно тебя, товарищ Просекова, сельсовет ходатайствует. О переводе на клубную работу: завхозам. Девушка ты боевая, инициативная, к тому же, на музинструменте играешь. А вообще, с такой внешностью, конечно, надо занимать более видную должность. Ну, это моё личное мнение, и я его когда-то высказывал.
Фроська всё поняла. Исподлобья взглянула на Вахрамеева, укоризненно прищурилась: эх, Коленька-соколик, что же ты учудил-принадумал? Ни поговорил загодя, ни совета не спросил. Захотел кружным путём да на людях петлю арканную накинуть, чтобы потом до себя притянуть поближе? Дескать, принародно отказаться побоится, постесняется.
— А я, дорогие начальники, — с улыбкой сказала Фроська, — не только на гармошке играю — ещё и пляшу. Цыганочку, барыню, камаринского — всё что хошь.
Она опять посмотрела на председателя: у того багрово наливались щёки, под виском поблёскивала струйка пота. Наклонив голову, чешет мизинцем в усах. Ишь ты, усы-то небось отпустил,
