вон, гляди, коты на двор просятся, двери скребут. Поди, приспичило им?
— Да уж пойду, прогуляю, — поняла намёк комендантша, неодобрительно покачала головой: до чего ушлая девка! Набросила полушалок на плечи. — Ты полегче крути, не поломай машинку — я за неё головой в ответе.
Фроська с детства ненавидела кошек, когда-то ей, девчонке-батрачке, доводилось в драке отбирать у хозяйского кота лакомые куски со стола. Однако сейчас она, пожалуй, впервые в жизни, с нежностью проводила взглядом торчащие у порога кошачьи хвосты. Тут же принялась крутить телефонную ручку.
— Але, але! — прокричала она в трубку, чувствуя, как быстро потеют пальцы, сжимающие — гладкую деревяшку. — Але, я говорю!
— Коммутатор слушает, — женский голос прозвучал сухо и равнодушно.
— Мне Вахрамеев нужен! Который председатель сельсовета.
— Не кричите, я слышу, — трубка зашелестела, два три раза тренькнула, и опять бесцветный голос. — Сельсовет не отвечает.
— Дайте мне Вахрамеева! — упрямо, сердито повторила Фроська.
— Хорошо. Постараюсь найти.
Вот то-то и оно, отметила Фроська про себя, с ними надо говорить построже, они все тут такое любят. Подумав, добавила в трубку.
— Ищи давай. Быстренько!
Вскоре трубка заговорила, и, к немалому удивлению, голос опять был женский, только другой — чуть дребезжащий и вроде бы заспанный.
— Квартира Вахрамеева слушает.
— Квартира? — опешила Фроська. — А ты кто будешь?
— Я жена Вахрамеева.
— Вот те раз… — Фроська отняла трубку от уха, поглядела на неё изумлённо-испуганно. — Жена… Учительница, что ли?
— Она самая. Другой у него нет.
— Да уж, конечно, — вздохнула Фроська. — Так-то оно так…
— Ну говорите, что вам нужно? — с досадой и раздражением спросила квартира. — Что ему передать?
— Ничего не надо передавать. Он где?
— Уехал на лесосеку и вернётся поздно. Завтра с утра будет в сельсовете. Можете его там увидеть.
— Его-то я увижу… — в медленном раздумье, словно размышляя вслух, проговорила Фроська. — Да вот хотелось
бы увидеть тебя, какая ты есть…
— Меня? — вскрикнула трубка. — Зачем? Кто это говорит?
— Да кто говорит — обыкновенная баба в юбке…
— Что за глупости? Что всё это значит?
— Ладно, ладно, ты не кипятись. Я ведь так, про себя говорю, оставляй без внимания. Ложись-ка спать: утро вечера мудренее…
Фроська долго гуляла по ночной улице, сидела на камне у берега Шульбы, слушала глухое бормотанье воды. Усмехаясь, вспоминала телефонную трубку: а ведь напугалась учительница… Другой, говорит, жены у него нет. Ну, это ещё поглядим…
На душе было легко, покойно-радостно и немножко стыдно, словно она сделала нелёгкое, очень необходимое дело, не совсем честно сделала, обманув кого-то при этом. Может быть, даже самое себя…
Один из котов Ипатьевны всё время крутился рядом, тёрся о ногу, щекотал икры вздыбленным хвостом, игриво кусал суконные казённые тапочки. Экий варнак! — подумала Фроська. — Противный, а ласковый. Надо будет завтра разглядеть, какой он из себя, да кличку спросить у Ипатьевны.
Утром, собираясь на работу, Фроська долго не могла найти свои кержацкие бутылы. Видать, их выбросили или припрятали куда-то вернувшиеся поздно с гулянки девчата, из тех, которые не терпели вонького дегтярного духа. Бутылы помог найти Фроськин вчерашний друг — дымчатый кот с белым колечком на хвосте. Он повёл Фроську по коридору во двор, спустился по ступенькам и ткнулся носом прямо в подкрылечные дверцы. Там на старых мётлах и лежала просмолённая Фроськина обувка.
Глава 9
Вахрамеев к Кержацкой Пади подбирался давно, крепкий был орешек, с ходу не раскусишь, не угрызешь. С переселением он явно затянул, хотя решение на этот счёт состоялось ещё в прошлом году.
Кержацкая Падь — проросток Черемши, давнее её корневище. Тут первое семя проклюнулось, тут когда-то легли бревенчатые венцы первого кержацкого сруба. Именно здесь свил своё гнездо Троеглазовский раскольничий скит, пришедший с низовьев Бухтармы, а уж потом, много позднее, появилось Приречье, понаехали
скобари-переселенцы, прилепилось и новое название — Черемша.
Даже стройка с её адскими машинами, сотнями пришлых рабочих, корёживших заповедную "Адамову землю", не очень-то встряхнула Кержацкую Падь, может быть, только потревожила столетнюю медвежью спячку. Десятка три парней да с дюжину девок ушли-таки на строительство, соблазнились новой жизнью, "кином, вином да табаком", как говаривали-брюзжали старики.
Падь жила жизнью последней осаждённой крепости, у которой уже качались башни и бастионы, опасливо трещали бронированные ворота: новое неудержимо напирало со всех сторон.
Честно говоря, Вахрамеев побаивался Пади. Он вон даже на Авдотьиной пустыни обжёгся. Из райисполкома прислали письмо (нажаловались!), в котором председателя журили и советовали впредь действовать осмотрительнее, "не преследовать граждан за религиозные убеждения". Рекомендовали также хорошенько изучить проект новой Конституции он будет скоро опубликован в печати. Самому изучить и людям растолковать как следует.
Да, времена меняются. Помнится, военком эскадрона инструктировал их перед увольнением в запас: "Идите вперёд смело и решительно, если надо, действуйте напролом. Помните: революция продолжается!"
Нет, с кержаками напролом не выйдет, настырный и завзятый народ. Потому и начинать приходилось издалека — с углежогов.
Артельщики-углежоги изумили Вахрамеева: ни дать ни взять лесные черти, чумазые, прокопчённые, пропахшие древесным дымом и горелой смолой. Они показывали ему чадящие, заваленные землёй угольные ямы, в которых тлели сухие брёвна, объясняли хитрости своего непростого дела, как запаливать и какой держать огонь, с какого боку ловить ветер-свежак и какая должна быть окончательная кондиция готового уголька.
Кузнечный уголь — это тебе не самоварная шелуха, потому как железо жар любит. Ты ему сперва подай солового хрусткого "березнячка", а уж потом ядерно-чёрного листвяжного, а то и кедрового уголька — "едино для аспидного сугреву". А уж тогда куй-молоти на здоровье. Ежели
