же приглашай народ на стройку и не выставляй меня дураком. Не то хуже тебе будет. Приглашай!
Шилов, признаться, несколько опешил, даже забеспокоился: мало ли что можно ожидать от этого увальня с бесноватым, бегающим взглядом. К тому же он то и дело недвусмысленно кладёт правую руку на задний брючный карман. Чёрт знает, что ему ещё взбредёт в голову.
— Не горячись, товарищ! — примирительно усмехнулся Шилов. — Мы всё болеем за общее дело. Не нужно скандалить, потому что потом будете жалеть.
— Мне плевать, что будет потом! Ещё раз говорю: зови народ надстройку. Ну!
Шилов сожалеюще развёл руками: пожалуйста, он вынужден отступить перед наглостью. Взобравшись на придорожный гранитный валун, начальник стройки произнёс несколько вежливых, не очень бодрых фраз в том смысле, что помощь местных возчиков-кержаков весьма своевременна и будет оценена по достоинству. Он, пока говорил, всё время чувствовал за спиной присутствие сельсоветчика, неприятно холодел затылком, будто стоял под револьверным дулом.
Обоз двинулся по дороге мимо Шилова, а он всё стоял на камне, глотая пыль и кисло улыбаясь. Председатель сельсовета на прощание сказал ему, пряча ехидную ухмылку:
— Хорошо высказались, товарищ Шилов! Очень вы понятливый человек. Мы толково поговорили.
Боюсь, что разговор не окончен, — нахмурился Шилов. — И его придётся, продолжить на заседании парткома. Или даже в райкоме партии.
— Не советую! — нахально рассмеялся председатель, и Шилов только теперь разглядел, какие у него дерзкие, зелёно-жёлтые кошачьи глаза. — Вы ведь как начальник проявили здесь политическое недомыслие. Вредное недомыслие!
Сельсоветчик внушительно поднял над головой палец, показывая, до какой степени опасно это политическое недомыслие, к тому же, если оно будет предъявлено и квалифицировано представителем советской власти. А в свете некоторых известных событии это может прозвучать не очень красиво и не в пользу товарища технического специалиста.
Шилов глядел на скуластую весёлую физиономию
председателя и думал, что сегодняшний случаи ненароком свёл его с настоящим и серьёзным врагом, человеком, как бы олицетворяющим собой подлинный образ супостата, стоящего по другую сторону жизненной баррикады, Он современен, молод, обаятелен, полон сил, напорист и дерзок. Он многого лишён, у него нет должной гибкости и проницательности, зато он обладает железной хваткой. О его фанатизм будут безнадёжно разбиваться утлые челны самых замысловатых и хитромудрых теорий. Сколько их таких и что они могут? Вот вопрос…
Почему-то вспомнились недавние выкрики берлинского диктора, модный девиз "сила через радость". А ведь этот черемшанский молодец тоже исповедует приоритет силы, только порождается она совсем иной идейной закваской. Там и там — сила. А вот кто в конце концов испытает радость?
Наблюдая за тем, как председатель сельсовета бегом догонял обоз, как легко, с ходу вскочил в последнюю бричку, Шилов досадливо поморщился. Каким же глупым и жалким выглядел он сам только что на этом дурацком камне: эдакий заспанный писклявый пижон в не заправленной в штаны рубахе.
Умываться на речку он так и не пошёл.
Глава 14
Как раз напротив окон стройуправления, справа от карьера, в каменной россыпи жила лиса. Приютилась она там давно, наверно, ещё задолго до начала стройки, жила себе припеваючи, шныряла между камнями на глазах у сотен людей и начхать хотела на дробот перфораторов, машинный скрежет, на всю эту рабочую колготню. Её динамитные взрывы не пугали, во время отпалки она пряталась поглубже в нору — только и всего.
Она даже как-то украшала пейзаж: серые унылые скалы и средь этого однообразия, на тебе — ярко-оранжевое пятно. Причём движущееся, живое.
По утрам лиса лежала на камне, валялась на боку, грелась на солнышке. Но только до начала работы — с первым гудком мотовоза — вскакивала, энергично, по-собачьи потягивалась и, вильнув хвостом, исчезала в расселине. Надо полагать, у неё тоже начинался трудовой день.
А может, это был лис, потому что лисят
никогда не видели у норы.
Парторг Денисов сидел у окна, как обычно, окутанный клубами табачного дыма. Кивнув вошедшему Вахрамееву, поманил его пальцем.
— Иди, полюбуйся. Видишь, вон лиса? Да на скале, правее бери. Видишь? Трётся об кусты, шубу свою расчёсывает — облепиха-то с колючками. Как гребень получается. Ну и смышлёная, шалава!
— Линяет, — сказал Вахрамеев. — Стрелять её сейчас нельзя.
— Стрелять? — нахмурился Денисов. — Ну и живодёры вы все, таёжники! Только спробуй стрельни эту лису, тебя рабочие живо в отвал сбросят, и не поглядят, что ты местная власть. Эта лиса общественная, собственность коллектива, понял?
— Блажите, гегемоны, — ухмыльнулся Вахрамеев. — А я удивляюсь, чего, думаю, народ ваш у конторы на скалы пялится, уж не медведя ли узрели? А оно — лиса. Между прочим, ты не на лису дивуйся, а погляди вон туда, на дорогу. Видишь подводы?
— Вижу… — прищурился парторг. — Кто эти бородачи? Откуда?
— А всё оттуда: из Кержацкой Пади. Вот тебе пополнение рабочей силы, здоровое и крепкое. Так что задание парткома выполнил, о чём и докладываю.
— Не шутишь, Фомич?
— Какие шутки! Вон они в полном естестве — десять кержаков-возчиков да десять справных лошадок. Так что зачисляй в личный состав и определяй им производственное задание. Добро начальника на этот счёт имеется. Устное. Мы с ним только что на дороге встретились. Потолковали, знамо дело, по душам.
— И это уже успел?
— Стараемся, Михаила Иванович… — Вахрамеев положил на подоконник аккуратную ведомость: фамилия — имя — отчество, кличка лошади и всё такое прочее. Вот, мол, и документ официальный готов.
Парторг поднялся, обрадованно потискал Вахрамеева, похлопал по плечу, нахваливая. Дескать, орёл черемшанский, самородок таёжный, деятель неутомимый. И ещё — оратор пламенный, настоящий глашатай революционных идей.
— Слетко сказал, что ли?
— Он. Информировал меня о кержацком собрании в радужных красках. Говорит, гремел ты и грохотал, как Марат.
— Да ничего такого не было
