Перед отъездом Шилов поманил пальцем Гошку и, когда тот подошёл, нагнулся с седла, доверительно сказал вполголоса:
— Ты вот что, Полторанин. У тебя лошадей сколько? Шестнадцать? Будешь завтра гнать на стройку пятнадцать — одну оставь здесь. Которую получше. Пусть дед пользуется в хозяйстве — он у тебя хороший, славный дед. А мы эту лошадь спишем. По акту.
— Дак ведь как же?.. — опешил, ослабел от радости Гошка. — Лошадь-то вроде казённая… Государственная.
— Не беспокойся. Ты государству вон какую пользу принёс. Без тебя кони всё давно бы околели. Оставляй лошадь по праву.
— Спасибо…
Возвращались в самую жару. Тайга будто скисла, растяжелела и обвисла от палящих солнечных лучей, душным дурманом несло от прожаренных лесных полян, и даже сумрачные ельники не держали прохлады: воздух здесь был тяжёлый, густой, напитанный запахами расплавленной смолы.
Корытина совсем разморило, развезло. Грузное тело его колыхалось в седле, как студень, голова телепалась, да так, что уже дважды подвыпивший новоиспечённый начВОХР терял по дороге свою войлочную шляпу-ермолку.
У брода через Выдриху Шилов заставил его сойти с коня и побултыхать в воде лохматую голову. Потом освежившись и сам, будто мимоходом, невзначай, спросил:
— Слушайте, Корытин, я вот всё время ломаю себе голову: как это ловко вы управились с экскаватором в карьере? Ведь даже следователь не нашёл за что зацепиться. Как это вы ухитрились?
— А вы, значит, догадывались? — хохотнул довольный Корытин. — Очень просто сделал: взял в руки динамитную шашку, вставил шнур-запал и бросил со скалы вниз. Как гранату. Такие гранаты когда-то мастерили анненковцы. У меня опыт по этой части. Понимаете?
— Тьфу, дьявол! — изумился Шилов. — И впрямь до смешного просто!
— На простоте и живём, — подмигнул Корытин.
А ведь Евсей Корытин действовал не столько глупо, сколько нагло, откровенно подумал Шилов. Да, собственно говоря, и он, Шилов, умевший и любивший лавировать, знающий цепу житейским тонкостям,
сейчас тоже поступает не лучшим образом. Но иначе нельзя, к сожалению… Приходится рисковать — некогда. Жизнь не даёт передышки.
Глава 21
Благодатная подходила пора. В мае-июне отхлестали ливневые дожди, а на июльскую макушку — теплынь, как по заказу. Отволглая земля пучилась травами, рожала-выплёскивала тугую соковитую зелень, наряжалась белорозовой пеной цветенья.
Небывалые травостои вымахали в логах — прямо по конскую холку, густые, как сапожная щётка. Без оселка и прокоса не пройдёшь: тупится литовка. Покосы делали всюду, даже на косогорах, на галечниках, где раньше лишь чахлая полынка кудрявилась, а нынче в пояс стеной вставало разнотравье.
Мужики спешили то там, то здесь прихватить даровой клок, матерно спорили, хватали друг друга за бороды. Особенно кержаки — народ нахрапистый и цепкий, где взял, там уж не положит. Потому и приходилось Вахрамееву целыми днями мотаться по окрестным увалам, логам и распадкам: уговаривать, урезонивать, мирить, а то и употреблять предоставленную власть.
Чудной народ! Мир бурлил и клокотал потрясениями, кипел революционными страстями, в Европе война разгоралась, вся страна жила невиданными рекордами лётчиков (на Дальний Восток махнули без посадки!), а Кержацкая Падь, знай, мусолила покосные делянки, сучила рукава, размахивала задубелыми кулачищами.
Живут-то поистине в щели! Справа — моховые утёсы, слева "Золотуха" каменными россыпями навалилась. Солнце четыре часа в день бывает, да и то летом, зимой — того меньше. Правильно доктора говорят: ущельная сырость — источник всяческой заразы, то бишь инфекции.
И какой только дурак придумал именно там в своё время рубить избы? Как будто где-нибудь можно спрятаться от мира. Нет такого места на земле…
И ведь будут корпеть в этой щели, как сурки, молитвы распевать, лбы поклонами расшибать, покуда не выкуришь их на свет, на волю, не сольёшь с трудовым сознательным черемшанским населением.
Теперь настало время браться за это вплотную — третьего дня, наконец-то,
райисполком прислал бумагу о выделении фондов на переселение кержаков в Заречье. Место тут удобное, открытый взгорок, земли тучной вволю: хочешь, огороды разводи, а то и ржаной клин отмеривай — хватит на всех. Перетаскивать избы хлопотно, конечно, но не так уж и трудно — трактора стройка даёт, сани-волокуши тоже. К тому же, кержацкие избы, рубленные венцом в лапу, для разборки удобны: вынул несколько скоб-клямор — и за полдня весь сруб расчехвостить можно. Ну, а кто желает — руби новую избу, деньги теперь имеются, лесозавод готов отпустить брёвна в необходимом количестве.
Как ни крути, ни верти, непригодна Кержацкая падь для жилья — вот что главное! Место опасное ко всему прочему, потому как по проекту именно в речку Кедровку пойдут сбросовые воды с плотины. В общем-то, их должно быть немного, ну а если необычный паводок перехлестнёт этот проект! Вода есть вода.
Надо переселять, но как подступиться, с чего начинать? Кержатня камнями закидает — только попробуй, сунься к ним на сходку с таким предложением. Не случайно Вахрамеев уже год тянул, откладывал это дело под разными предлогами, понимал: приросли кержаки к своей щели, как лишайник к камню. Соскабливать придётся, не иначе…
Силой тут не возьмёшь, да и какая у него сила! Один участковый Бурнашов (и он, наверняка, не пойдёт, прикинется больным — жена-то у него чистопородная кержачка из клинычевской семьи).
…Над всем этим размышлял Вахрамеев, возвращаясь ввечеру с покосов из-под Сорнушки. Разнузданный Гнедко плёлся устало, увалисто, то и дело прихватывая губами пыльную придорожную траву — за весь день ему лишь с полчаса удалось похрумкать кошенины.
У предпоследнего поворота к селу, где по откосу ершился молодой пихтач, Гнедко вздрогнул, тревожно дёрнул поводья, и это тотчас передалось Вахрамееву: подняв голову, он увидел двух мужиков — прямо на середине дороги. Они, пожалуй, поджидали его.
Привычно сдвинув под мышкой наганный ремень, он на всякий случай расстегнул пару пуговиц на гимнастёрке. Похоже,
