вырубить небольшую дырку в массивной листвяжной двери, когда к коттеджу лихим кавалерийским намётом подскакали представители местной власти: председатель Вахрамеев и участковый милиционер Бурнашов. Они спешились и тут же кинулись помогать Груньке тушить горевшее добро.
Дверь уже трещала под ударами топора, и милиционер на всякий случай расстегнул кобуру нагана.
— Не спеши, — предупредил его Вахрамеев. — Тут, понимаешь ли, международный инцидент.
Снял фуражку, привычно хлопнул донышком о голенище, спросил у измазанной, всхлипывающей Груньки:
— Он что, пьяный?
— В стельку, — сказала Грунька. — Матерится и буйствует, паразит. С работы его выгнали.
— Да… — осуждающе протянул Вахрамеев. — Вот тебе и Европа. Тот же мат и бытовое хулиганство. Да ещё с политическим уклоном: ишь ты, как честит он Советскую власть! Непотребными словами.
— Занесём в протокол? — спросил Бурнашов, поднимая на ремешке планшетку.
— Пока не надо. У нас и так напряжённые отношения с гитлеровской Германией. Сам знаешь. Поди-ка урезонь его, приведи в порядок.
— Открыть дверь?
— Ни в коем случае. Скажи пару слов как представитель власти. В эту самую дырку.
Однако надобность в "отрезвляющих" словах отпала: едва увидав фуражку со звездой, Крюгель сразу же залопотал что-то, а после вовсе затих. Через минуту он уже храпел за дверью.
— Вот и лады, — сказал Вахрамеев. — Пусть дрыхнет, пока не проспится. А мы к тому времени подадим ему подводу — для благополучного отъезда.
— А мне где теперя жить? — всхлипнула Грунька.
— Ступай к матери, — сказал председатель. — Здесь тебе не положено: дом ведомственный, целевого назначения, для руководящих итээр. Собери всё, что тут осталось, и отчаливай.
Грунька скорбно оглядела груду обгоревшего тряпья, подняла голову и только сейчас заметила за оградой толпу любопытных сельчан, а у самой калитки — знакомые зарёванные мордашки своих единоутробных сестёр. И тут Груньке впервые сделалось по-настоящему тошно, горько, невыносимо обидно,
стало жалко себя, непутёвую, глупую, невезучую дурёху-горемычницу. Она завыла, заголосила, запричитала, точь-в-точь как матушка Матрёна Селивёрстовна на прошлогодних отцовских похоронах.
Председатель Вахрамеев мягко, но крепко положил ей руку на плечо:
Ладно, гражданка, перестань реветь! Обойдётся — у тебя вся жизнь ещё. Двигай вперёд.
— А как же развод? Оформите? — сквозь слёзы спросила Грунька.
— Пара пустяков! — рассмеялся Вахрамеев. — Дело в том, что твоё замужество не оформлено в законном порядке, ещё не получено разрешение на брак с иностранцем. Мы его просто не будем регистрировать и вся недолга.
Через час из итээровского городка вдоль берега Шульбы в село шествовала живописная процессия: впереди тётка Матрёна вела на верёвке пегую "продуктивную" Бурёнку, а следом, пятка к носку, семенили все пятеро сестёр, и у каждой в охапку остатки домашнего скарба: вёдра, чайник, вилки-ложки, сковородки, коромысло — всё, что не билось, не ломалось, не горело и надёжно обещало устойчивое будущее.
Бурёнка шагала неспешно, важно, уверенно ставя раздвоенные копыта, и, когда временами задерживалась, чтобы полакомиться придорожными лопухами, вся компания благоговейно останавливалась, замирала, слушая вкусное похрустывание травы.
Глава 20
Викентий Фёдорович Шилов не любил вспоминать своё детство. Необузданная деспотическая любовь родителей рано сформировала в нём неприязнь ко всему, что давит и закабаляет, уже гимназистом он наглухо замкнулся в себе, ощетинился на весь мир. Он считался вундеркиндом, а это требовало сдержанности и давало право на жестокость.
Его всегда занимали потёмки человеческой психики — вопиющая непоследовательность и дисгармония рядовой натуры. Ему нравилось делать пакости, обставляя их таким образом, что именно ему же потом лизали руки в знак благодарности.
Вероятно, он далеко бы пошёл, если бы родился в другое время. Старый мир рушился, и под его обломками хрустели человеческие судьбы, выживали лишь те, кто сумел заранее
переориентироваться. Он не испугался и не собирался меняться — верил в свою судьбу. И ещё верил в то, что такие, как он — непримиримо последовательные, навсегда одержимые — нужны обществу в любые времена.
И не ошибся: примитивно-напыщенные народнические взгляды отца, демократствующего присяжного поверенного, молодой Шилов сумел удобненько трансформировать в прокрустово ложе девизов эсэра-боевика (отрубив и отбросив кое-что из явно крикливого, архаического), а ещё позднее, тоже без труда, приспособил всё это к красному сундуку идейного багажа приверженцев Троцкого. Ему особенно нравилось, что безудержную брызжущую энергию самовосхваления Троцкий выдавал за "кипучую революционную страстность".
В конце концов, он видел прямую преемственность в главном: не массы, а выдающиеся одиночки решали судьбы истории. Народные массы лишь создавали фон, бесконечно варьировали рецепты и компоненты гигантской социальной каши, которую варили опытные, изощрённые и прозорливые повара-вожди. Что касается идей и лозунгов, то это были своего рода специи и соусы, придававшие остроту, привкусы так называемой классовой борьбе. И не более того. Торчать и держаться, даже если захлёстывает девятый вал, советовал когда-то Троцкий… Ну, а смысл? Именно в этом и смысл. Рассуждающий становится дряблым. Если и размышлять, то только о том, как успешнее, лучше, рациональнее исполнить своё высокое предназначение. Как надёжнее торчать…
Шилов усмехнулся, подумав, что в этом "торчании" есть нечто унизительное, рабски подавляющее и обезличивающее. Может, он и в самом деле похож на эдакий длинный, кованный в специальной кузнице "крепёжный гвоздь", наподобие тех, которыми сшивают брёвна избяных венцов деревенские плотники? Его усердно "забили" в далёкой Черемше германские генштабисты (для порядка поставив крестик на секретной оперативной карте). Забили и… забыли. Забавная игра слов, за которой кроется мрачная тревожность (уже пятую неделю никаких сигналов на условленной волне). Да и он пока совершенно
