Категории

Читалка - Черемша


переориентироваться. Он не испугался и не собирался меняться — верил в свою судьбу. И ещё верил в то, что такие, как он — непримиримо последовательные, навсегда одержимые — нужны обществу в любые времена.

И не ошибся: примитивно-напыщенные народнические взгляды отца, демократствующего присяжного поверенного, молодой Шилов сумел удобненько трансформировать в прокрустово ложе девизов эсэра-боевика (отрубив и отбросив кое-что из явно крикливого, архаического), а ещё позднее, тоже без труда, приспособил всё это к красному сундуку идейного багажа приверженцев Троцкого. Ему особенно нравилось, что безудержную брызжущую энергию самовосхваления Троцкий выдавал за "кипучую революционную страстность".

В конце концов, он видел прямую преемственность в главном: не массы, а выдающиеся одиночки решали судьбы истории. Народные массы лишь создавали фон, бесконечно варьировали рецепты и компоненты гигантской социальной каши, которую варили опытные, изощрённые и прозорливые повара-вожди. Что касается идей и лозунгов, то это были своего рода специи и соусы, придававшие остроту, привкусы так называемой классовой борьбе. И не более того. Торчать и держаться, даже если захлёстывает девятый вал, советовал когда-то Троцкий… Ну, а смысл? Именно в этом и смысл. Рассуждающий становится дряблым. Если и размышлять, то только о том, как успешнее, лучше, рациональнее исполнить своё высокое предназначение. Как надёжнее торчать…

Шилов усмехнулся, подумав, что в этом "торчании" есть нечто унизительное, рабски подавляющее и обезличивающее. Может, он и в самом деле похож на эдакий длинный, кованный в специальной кузнице "крепёжный гвоздь", наподобие тех, которыми сшивают брёвна избяных венцов деревенские плотники? Его усердно "забили" в далёкой Черемше германские генштабисты (для порядка поставив крестик на секретной оперативной карте). Забили и… забыли. Забавная игра слов, за которой кроется мрачная тревожность (уже пятую неделю никаких сигналов на условленной волне). Да и он пока совершенно

не готов к действию. Надо полагать, в Берлине рассматривают эти недели, как его своеобразный "пусковой период", потому не тревожат указаниями (он в них, собственно, и не нуждается).

Его предупредили насчёт возможного сокращения сроков задания: приказ может поступить неожиданно — и через год, и через несколько месяцев. А может, и завтра — этого никто не знает.

А у него ничего нет, кроме общего плана. Схематичного и расплывчатого. Собственно говоря, у него пока не было даже общей аналитической картины, содержащей конкретное знание обстановки, на которой следовало базировать план действий.

Шилов уже несколько вечеров допоздна засиживался в своём кабинете — квадратной комнате с широкими окнами. Дом стройуправления именно здесь опасно близко выходил к самому торцу утёса, и директорский кабинет парил над провалом, врезался углом в ветреный упругий простор, В кабинете всегда было свежо, чуть-чуть неуютно от гуляющего лёгкого сквозняка — табачный дым тут не держался, оставался только запах.

Но зато был вид, от которого с непривычки захватывало дыхание: пугающая пустота за подоконником, а чуть выше — безбрежная густая синева воды, вся в живых переливах белёсых волн, будто торопливо убегающих к черте далёких хребтов.

В сумерках оживала иная красота: вспыхивал и висел над ущельем ажурный огненный мост, позднее в чернильной темноте он казался нереальным, фантастическим — эдакой вычурной цепочкой-украшением, парящей в ночи между небом и землёй. Впрочем, если присмотреться, белый гребень плотины всё-таки был виден меж рядами огней, и это тоже вызывало смутное волнение: чем не начало его личного "большого огненного пути" в будущее?

Иногда, распахнув окно, Шилов курил папиросу и долго глядел на плотину, усмехаясь, не сдерживая затаённого торжества: в эти мгновения он чувствовал себя историческим палачом, призванным свершить исторический приговор… Временами ему даже казалось, что серый бетонный колосс вздрагивает под его прищуренным взглядом.

Однако он понимал и

хорошо представлял реальность: от приговора до исполнения — дистанция очень большого размера. Щелчком отбросив в темноту горящую папиросу, он возвращался к столу, чтобы снова и снова преодолевать эту дистанцию, и садился за схемы, чертежи и расчёты.

Его интересовало всё — от первого колышка до сегодняшнего дня — всё, чем жила и дышала плотина. От подготовки фундамента, забивки шпунта и цементационной завесы до укладки в секции бетонных блоков по вчерашней рабочей сводке. Он знал напряжение каменных ряжей по отводьям плотины, знал все места, где "фильтрует" бетон и монолит даёт ощутимую течь, математически точно рассчитал водяной напор на решётки водосбора и приёмной камеры гидротоннеля местной ГЭС — он многое уже знал. Но пока не знал, не сумел ещё определить наиболее уязвимое место обречённого бетонно-каменного монолита. А оно должно быть, потому что своим творениям человек обязательно передаёт свои достоинства и слабости, в том числе и пресловутую "ахиллесову пяту".

В сущности, он в одиночестве решал архисложную задачу, пытаясь разрушить то, что создавалось сотнями людей в течение нескольких лет. Неправда, что разрушать легче, чем создавать: разрушение столь же сложно, как и созидание, только здесь счёт идёт не на физическую, а на интеллектуальную силу.

Неожиданно зазвонил телефон, и Шилов машинально взглянул на часы: без четверти двенадцать. Интересно, кому он понадобился в самую полночь?

— Слушаю.

Как ни странно, на другом конце провода оказался завкон Корытин: нельзя было не узнать его тяжкого медвежьего сопения.

— Я слушаю! — громко повторил Шилов. — Ну, говорите.

— Добрый вечер, Викентий Фёдорович. Мне передали, что вы разыскивали меня. Так я на проводе.

Язык у завкона явно заплетался опять, кажется, напился, мерзавец.

— Я вас разыскивал вечером. А сейчас уже полночь, — сухо сказал Шилов и отстранил трубку: показалось, что от неё крепко несёт водочным перегаром.

— Прошу извинения. Так сказать, нижайше… — бормотал Корытин. — Однако