заворожённо, и ей вдруг постепенно открывалась какая-то новая, очень просторная даль, в которой виделось многое, незаметное раньше, а главное, в ней собиралось в тугой узел всё: вчерашнее, сегодняшнее и даже будущее из её, Фроськи-ной, жизни. И всё разрозненное, случайное, на первый взгляд, приобретало строгий смысл, объяснимость и разумную последовательность.
Пока ещё смутно, но она уже начинала понимать, что между ней самой и этими притихшими черноглазыми девчатами, между плотиной и далёким Харьковом существует невидимая, но прочная связь, а за этой связью — породившая её грозная и неумолимая по своей требовательности причина: приближение войны.
Подумав об этом, Фроська тяжело перевела дыхание и, оглянувшись вокруг, устыдилась, неожиданно вспомнив свои догадки и предположения насчёт причин приезда в Черемшу Оксаниной бригады. Они показались теперь мелочными, зряшными.
И ещё она подумала насчёт рабочей спешки: может, от этого и вся торопливость происходит? Как вон бывает на покосе в предгрозье, когда сено гребут. Бегом бегают, сил не жалеют, себя не берегут — опоздаешь перед дождём, пиши пропало: весь труд покосный насмарку пойдёт.
Механик теперь говорил уже сидя. Взобрался чуть повыше на замшелый гранитный уступ, свесил ноги в парусиновых сапогах, курил папироску. Надо полагать, речь свою он закончил, а сейчас размышлял, вроде бы раздумывал вслух: они тут все были свои, старые приятели-знакомцы, и дела предстояло решать житейские, с кладкой бетона связанные, с тачками, с потной беготнёй по деревянным мосткам.
Фроська удивлялась: ловко он к бетонной кладке подвёл! И всё разумно, потому что в жизни так оно и есть: одно из другого проистекает, большое из малого складывается, как речка из лесных родников. И то, что про житейские дела стал говорить без крика, по-простому — тоже хорошо. Тут сразу с разбегу не решишь — советоваться надо.
Тридцать тачек за смену — ничего себе загнул парень! А девчата молчат, притихли. Только Оксана не выдержала, крикнула:
— Одной силой не возьмёшь!
Верно, подумала Фроська, двадцать пять — предел на такой жарище. Чего-то придумывать надо, соображать…
Стали вразнобой говорить про мостки — самое больное место на транспортировке бетона. Выщерблены, плохо залатаны, поворотные места без страховочных бортиков: сколько уж тачек перевернули… Надо большинство плах менять, солидный ремонт делать. А плотников не затянешь — магарыч требуют.
— Цэ зробымо! — уверенно сказал механик Слетко. — Завтра на свитанку прийдем с мехцеховскими хлопцами. Сделаем до начала вашей смены.
Фроська всё это восприняла скептически: ну отремонтируют мостки, пусть даже новые плахи положат, а какая выгода? Быстрее дело вряд ли пойдёт, ежели опять придётся в очереди торчать у разливочной. Как они не понимают этого?
Нет, оказывается, понимали. Решив с мостками, бригадирша взялась и за разливочную: надо переоборудовать бетоноприемник, сделать три-четыре выпускных створки. Чтобы на каждую пустую тачку замесы получать сразу, без очереди.
Долго ещё галдели, прикидывали и подсчитывали. В конце решили: завтра с утра заступать на "стахановскую вахту". С красным лозунгом, который напишет киномеханик Степан (утренний Фроськин знакомец).
В посёлок возвращались с песней. По логам ползли вечерние сумерки, голоса звучали чисто и гулко, песня улетала к придорожным скалам, переламывалась там, множилась, уходила далеко, постепенно набухая трубным органным звучанием.
За мостом уже, перед барачным крыльцом Фроська случайно услыхала, как, прощаясь, Оксана-бригадирша сказала долговязому художнику-киномеханику:
— Спасибо за помощь, Степан! Ты нас выручил. Крыса твоя здорово сработала.
— Не за что, — сказал парень. — Я рисовал по твоему проекту, Только и всего.
Фроська не сразу сообразила. А когда поняла, что означает слово "проект", задохнулась от негодования. Так вот почему нарисовал её такой похожей верзила-киномеханик, с которым они впервые повстречались только сегодня! Ну и Оксана, ну хитрюга — лиса рыжая…
Пока раздумывала, бригадирша куда-то пропала. А уж потом искать её было некогда: Фроська и без того опаздывала в ликбез.
Глава 18
Бикфордов шнур не давал покоя следователю Матюхину. Он просидел над ним несколько часов, вперив напряжённый взгляд, словно старался загипнотизировать обгоревший, задымлённый обрывок. Это был обыкновенный кусок шнура, длиной с карандаш или столовую вилку, жёлтый, с чёрными прожилками, с выгоревшей пороховой мякотью. Словом, отработанный и отброшенный взрывной волной запал.
Дело в том, что кусок шнура являлся единственным, но зато красноречивым, просто кричащим, свидетельством тому, что в скальном карьере строительства была совершена диверсия. Именно диверсия, а не случайное происшествие.
Но эта очевидная версия вела расследование в глухой тупик: бикфордов шнур начинал и тут же обрывал путеводную нить.
На площадке карьера в тот воскресный вечер находилось только три человека — бригада взрывников-отпальщиков Ивана Тимофеева. Часовой на плотине пропустил их на участок по специальным пропускам (с ними была тележка с пиропатронами). Потом прошла отпалка, в ходе которой оказался взорванным крайний "Бьюсайрус" — у экскаватора взрывом заклинило поворотный механизм.
Карьер размещался в отвесной скале, за несколько лет в гранитной тверди вырубили внушительную площадку — попасть туда по совершенно отвесным стенам никто из посторонних не мог. Разве что специалист-скалолаз, но он должен быть в таком случае идиотом или сумасшедшим, чтобы спускаться в самое пекло карьерных взрывов! Значит, диверсию совершил кто-то из самих отпалыци-ков, круг замыкался на троих, если не считать часового на плотине, но подозревать его — бессмысленно, так как он находился в трёхстах метрах, на гребне плотины.
Никто из посторонних в карьере не появлялся ни до, ни после отпалки — это единодушно показали на допросах все четверо.
Но кто-то же взорвал экскаватор…
Допустим, один из отпальщиков. Рассчитал время и, когда бежал от подожжённого
