Читалка - Алхимик

отрывался от книги.

     Юноша  молча   разглядывал   спутников,   вместе   с   ним

пересекавших  пустыню. Теперь они были не похожи на тех, какими

были перед началом пути - тогда царила суета:  крики,  детский

плач и ржание коней сливались с возбужденными голосами купцов и

проводников.

     А  здесь,  в  пустыне,  безмолвие  нарушали  лишь  посвист

вечного  ветра  да  скрип  песка  под  ногами  животных.   Даже

проводники хранили молчание.

     - Я много раз пересекал эти пески, - сказал как-то ночью

один погонщик  другому.  - Но пустыня так велика и необозрима,

что и сам поневоле почувствуешь себя песчинкой. А песчинка нема

и безгласна.

     Сантьяго понял, о  чем  говорил  погонщик,  хотя  попал  в

пустыню  впервые.  Он  и сам, глядя на море или в огонь, часами

мог не произносить ни слова,  ни  о  чем  не  думая  и  как  бы

растворяясь в безмерной силе стихий.

     "Я  учился  у  овец,  учился  у  хрусталя, - думал он. -

Теперь меня будет учить пустыня. Она кажется мне самой  древней

и самой мудрой из всего, что я видел прежде".

     А  ветер  здесь  не стихал ни на миг, и Сантьяго вспомнил,

как ощутил его дуновение, стоя на башне в Тарифе. Должно  быть,

тот  же самый ветер слегка ерошил шерсть его овец, бродивших по

пастбищам Андалусии в поисках корма и воды.

     "Теперь они уж больше не мои, -- думал  он  без  особенной

грусти.  - Забыли меня, наверно, привыкли к новому пастуху. Ну

и хорошо. Овцы, как и каждый, кто странствует с места на место,

знают, что разлуки неизбежны"

     Тут ему вспомнилась дочка суконщика -  должно  быть,  она

уже  вышла  замуж. За кого? Может, за продавца кукурузы? Или за

пастуха, который тоже умеет читать и  рассказывать  невероятные

истории  -  Сантьяго не один такой. То, что он почему-то был в

этом уверен, произвело на юношу сильное впечатление:  может,  и

он  овладел  Всеобщим Языком и знает теперь настоящее и прошлое

всех на свете? "Предчувствие" -  так  называла  этот  дар  его

мать.  Теперь он понимал, что это -- быстрое погружение души во

вселенский поток жизни, в котором  судьбы  всех  людей  связаны

между собой. Нам дано знать все, ибо все уже записано.

     - Мактуб,   -   промолвил   юноша,   вспомнив   Торговца

Хрусталем.

     Пустыня  песчаная  иногда   вдруг   становилась   пустыней

каменной. Если караван оказывался перед валуном, он его огибал,

а  если  перед целой россыпью камней - шел в обход. Если песок

был таким рыхлым и мелким, что копыта верблюдов увязали в  нем,

- искали  другой  путь.  Иногда шли по соли - значит, на этом

месте было когда-то озеро, - и вьючные животные жалобно ржали.

Погонщики  спешивались,  оглаживали  их  и  успокаивали,  потом

взваливали   кладь   себе   на   плечи,   переносили  ее  через

предательский отрезок пути  и  вновь  навьючивали  верблюдов  и

лошадей.  Если  же проводник заболевал или умирал, товарищи его

бросали жребий: кто поведет его верблюдов.

     Все это происходило по одной-единственной причине: как  бы

ни  кружил  караван,  сколько бы раз ни менял он направление, к

цели он  двигался  неуклонно.  Одолев  препоны,  снова

звезду,  указывавшую,  где расположен оазис. Увидев, как блещет

она в утреннем небе, люди знали: она ведет  их  туда,  где  они

найдут  прохладу,  воду, пальмы, женщин. Один только англичанин

не замечал этого, потому что почти не отрывался от книги.

     Сантьяго в первые дни тоже пытался  читать.  Однако  потом

понял,  что  куда интересней смотреть по сторонам и слушать шум

ветра. Он научился понимать своего верблюда, привязался к нему,

а потом и вовсе выбросил книгу. Это лишняя тяжесть,  понял  он,

хоть ему и казалось по-прежнему, что каждый раз, как откроет он

книгу, в ней отыщется что-нибудь интересное.

     Мало-помалу он сдружился с погонщиком, державшимся рядом с

ним. Вечерами,  когда  останавливались  на  привал  и разводили

костры,  Сантьяго  рассказывал  ему  всякие  случаи  из   своей

пастушеской жизни.

     А однажды погонщик начал говорить о себе.

     - Я жил в деревушке неподалеку от Эль-Кайрума. Был у меня

дом и  сад,  были  дети,  и  я  согласен  был жить так до самой

смерти.  Однажды,  когда  урожай  был  особенно  хорош,  мы  на

вырученные  за  него  деньги всей семьей отправились в Мекку -

так я выполнил свой долг верующего и теперь уж  мог  умереть  с

чистой совестью. Я всем был доволен.

     Но  вот  задрожала земля, Нил вышел из берегов. То, что -

казалось мне раньше  -  ко  мне  отношения  не  имеет,  теперь

коснулось  и  меня.  Соседи опасались, как бы разлив не смыл их

оливковые деревья,  жена  тревожилась  за  детей.  Я  с  ужасом

смотрел, как погибает все нажитое и достигнутое.