выложенными из жженого кирпича, томился в дреме под жарким солнцем. Где-то в дупле жалобно пищали воробышата, на крыше сиротливо ворковал голубь. Высокие двери обеих михманхан заперты, окна закрыты тяжелыми ставнями.
Взгляд Гульнар упал на прижавшуюся в дальнем углу двора людскую. Тонкая тесовая дверь и сломанная рама небольшого оконца невзрачной лачуги были распахнуты. Гульнар вошла вовнутрь. На нее пахнуло сыростью. Стены, потолок, даже паутина в углах покрыты копотью. В помещении пусто. Только на деревянном колышке, вбитом в стену, висела старая, запыленная тюбетейка.
Гульнар сняла тюбетейку, выбила пыль, поднесла к окну. Тюбетейка Юлчи! Она несказанно обрадовалась, словно нашла самую редкостную вещь на свете. Приложила тюбетейку к глазам, затем крепко прижала к губам. Сердце молодой женщины сладко заныло. Комнатка, казалось, ожила и посветлела, а в памяти, как наяву, возникло недавнее прошлое. Однажды зимним вечером… С каким страхом она тогда вошла в эту каморку! В темноте они провели всего несколько минут… Перед Гульнар как живой встал Юлчи. На мгновенье ей почудилось, что она слышит могучее дыхание джигита, ощущает на губах огонь его поцелуя.
Гульнар прислонилась к стене у окошка и стояла так целый час, отдавшись воспоминаниям. Во дворе — тишина. Только время от времени слышался все тот же жалобный писк воробышат в гнезде да воркование голубя…
Вдруг молодая женщина вздрогнула — в животе у нее что-то шевельнулось, толкнуло в правый бок. Чувствуя, как закружилась голова, подкашиваются ноги, Гульнар схватилась за косяк окошка и закрыла глаза. В ее сознании, перебивая одна другую, заметались тревожные, горькие мысли: «Несчастный ребенок! Торопится появиться на свет, чтобы семенить за внуками и правнуками старого отца… Если бы ты был ребенком Юлчи, я давно бы уже поведала ему о тебе и радовалась бы, получив от любимого суюнчи. В тот день, когда ты впервые увидел бы свет, когда впервые прозвенел бы твой детский голосок, мы собрали бы в нашей хижине простых
кишлачных женщин и устроили бы маленький праздник. А теперь… Вот я, твоя мать, забыла о тебе. И ты сам напомнил о своем существовании, дитя старого Мирзы-Каримбая. Дитя, которое будет младше его правнука!..»
Со стороны ичкари послышался голос Ярмата. Спрятав под мышку тюбетейку, Гульнар, спотыкаясь и утирая слезы, побежала на зов.
— Где ты пропадаешь? В доме столько добра, а двери все нараспашку. Какая ты беззаботная, дочь моя! — недовольный, упрекнул Ярмат.
Гульнар промолчала. Она вошла в комнату, открыла один из сундуков и спрятала тюбетейку на самое дно.
Кряхтя и обливаясь потом, Ярмат принялся грузить вещи на арбу. Он заставил дочь выносить из дома разную мелочь, помогать ему завалить на спину тяжелые тюки.
Когда все было погружено, Гульнар попросила отца позвать Унсин. Ярмат, сплюнув нас, проворчал:
— Какую Унсин?
— Не знаете разве…
— А, эту, сироту…
Ярмат неохотно направился к воротам.
Через некоторое время во двор ичкари вбежала Унсин.
. — А я и не знала, что вы переезжаете, — запыхавшись, проговорила она, обнимая Гульнар. — Я бы помогла вам уложиться.
Гульнар повела девушку в комнату. Всюду — огромные, обитые жестью сундуки, ящики, стопы ковров, одеял, вороха подушек, разная посуда.
— Неужели все это повезете? — удивилась Унсин.
Гульнар улыбнулась.
— Разве столько добра поместишь на одну арбу? Отец говорит, в доме наберется самое малое полтораста арб. Вчера отвезли пять арб да сегодня вот нагрузили одну. — Молодая женщина вздохнула. — Но все это лишнее, ненужное, Унсин. Для меня дороже всего этого добра одна старая тюбетейка…
Унсин не поняла последних слов, мельком взглянула на Гульнар, но спросить почему-то постеснялась. Гульнар же промолчала о находке, чтобы не бередить рану девушки.
Они присели рядышком на один из сундуков и, как бывало прежде, тихонько разговаривали. Гульнар просила сообщить ей, если будут какие вести от Юлчи или вдруг сам он выйдет на свободу. Она обещала под разными предлогами присылать
в город мать, через нее и можно будет передавать новости.
Ярмат уже несколько раз звал дочь. Они обнялись. Гульнар вынула из кармана серебряное колечко с простым красным камешком, сказала, еле сдерживая слезы:
— Это мне купила мать, когда я была еще девушкой. До замужества я его постоянно носила. Возьмите… Если брат освободится, передайте ему. Пусть бережет мой подарок…
Гульнар передала кольцо девушке, еще раз обняла ее. Они накинули паранджи, спустили чачваны и вышли на улицу.
Ярмат запер на замок все двери, усадил дочь на арбу, тронул лошадь. Унсин некоторое время шла вслед, затем на углу остановилась и долго провожала их взглядом.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
I
Жаркий, безветренный день. Пестрят на солнце цветы у беседки, отливает глянцем листва деревьев в саду.
Распорядившись полить двор водой, Салим-байбача расположился на супе у хауза, в тени карагача. Под ним сложенное вчетверо шелковое одеяло, голова покоится на большой пуховой подушке в белоснежной наволочке.
День был праздничный — пятница. Хаким-байбача и Мирза-Каримбай разъехались по знакомым в гости.
Приятели Салима тоже должны были собраться у одного известного молодого купца. Компания подобралась веселая, пирушка предстояла шумная, поэтому Салим еще с утра велел заседлать для себя каракового иноходца. Но на иноходце уехал старший брат, а в коляске — сам Мирза-Каримбай. Оставался резвый, но неказистый на вид конь, и Салим-байбача был в нерешительности: то приказывал оседлать, то, негодуя, снова отменял свое распоряжение — прилично ли ему показываться на таком коне среди гордых купеческих сынков…
Из калитки внутреннего двора выглянула Шарафат. Удивляясь, что муж все еще дома, она подошла к супе:
— Вы же раньше всех собирались! А вот уже и жарко стало!..
— Принеси чаю, — оборвал жену Салим, не поднимая головы.
Шарафат принесла чайник чаю, налила в пиалу, поставила перед мужем и присела на край супы. Обмахиваясь белым шелковым платком, довольная, что муж не прогоняет
