кишлачных женщин и устроили бы маленький праздник. А теперь… Вот я, твоя мать, забыла о тебе. И ты сам напомнил о своем существовании, дитя старого Мирзы-Каримбая. Дитя, которое будет младше его правнука!..»
Со стороны ичкари послышался голос Ярмата. Спрятав под мышку тюбетейку, Гульнар, спотыкаясь и утирая слезы, побежала на зов.
— Где ты пропадаешь? В доме столько добра, а двери все нараспашку. Какая ты беззаботная, дочь моя! — недовольный, упрекнул Ярмат.
Гульнар промолчала. Она вошла в комнату, открыла один из сундуков и спрятала тюбетейку на самое дно.
Кряхтя и обливаясь потом, Ярмат принялся грузить вещи на арбу. Он заставил дочь выносить из дома разную мелочь, помогать ему завалить на спину тяжелые тюки.
Когда все было погружено, Гульнар попросила отца позвать Унсин. Ярмат, сплюнув нас, проворчал:
— Какую Унсин?
— Не знаете разве…
— А, эту, сироту…
Ярмат неохотно направился к воротам.
Через некоторое время во двор ичкари вбежала Унсин.
. — А я и не знала, что вы переезжаете, — запыхавшись, проговорила она, обнимая Гульнар. — Я бы помогла вам уложиться.
Гульнар повела девушку в комнату. Всюду — огромные, обитые жестью сундуки, ящики, стопы ковров, одеял, вороха подушек, разная посуда.
— Неужели все это повезете? — удивилась Унсин.
Гульнар улыбнулась.
— Разве столько добра поместишь на одну арбу? Отец говорит, в доме наберется самое малое полтораста арб. Вчера отвезли пять арб да сегодня вот нагрузили одну. — Молодая женщина вздохнула. — Но все это лишнее, ненужное, Унсин. Для меня дороже всего этого добра одна старая тюбетейка…
Унсин не поняла последних слов, мельком взглянула на Гульнар, но спросить почему-то постеснялась. Гульнар же промолчала о находке, чтобы не бередить рану девушки.
Они присели рядышком на один из сундуков и, как бывало прежде, тихонько разговаривали. Гульнар просила сообщить ей, если будут какие вести от Юлчи или вдруг сам он выйдет на свободу. Она обещала под разными предлогами присылать
в город мать, через нее и можно будет передавать новости.
Ярмат уже несколько раз звал дочь. Они обнялись. Гульнар вынула из кармана серебряное колечко с простым красным камешком, сказала, еле сдерживая слезы:
— Это мне купила мать, когда я была еще девушкой. До замужества я его постоянно носила. Возьмите… Если брат освободится, передайте ему. Пусть бережет мой подарок…
Гульнар передала кольцо девушке, еще раз обняла ее. Они накинули паранджи, спустили чачваны и вышли на улицу.
Ярмат запер на замок все двери, усадил дочь на арбу, тронул лошадь. Унсин некоторое время шла вслед, затем на углу остановилась и долго провожала их взглядом.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
I
Жаркий, безветренный день. Пестрят на солнце цветы у беседки, отливает глянцем листва деревьев в саду.
Распорядившись полить двор водой, Салим-байбача расположился на супе у хауза, в тени карагача. Под ним сложенное вчетверо шелковое одеяло, голова покоится на большой пуховой подушке в белоснежной наволочке.
День был праздничный — пятница. Хаким-байбача и Мирза-Каримбай разъехались по знакомым в гости.
Приятели Салима тоже должны были собраться у одного известного молодого купца. Компания подобралась веселая, пирушка предстояла шумная, поэтому Салим еще с утра велел заседлать для себя каракового иноходца. Но на иноходце уехал старший брат, а в коляске — сам Мирза-Каримбай. Оставался резвый, но неказистый на вид конь, и Салим-байбача был в нерешительности: то приказывал оседлать, то, негодуя, снова отменял свое распоряжение — прилично ли ему показываться на таком коне среди гордых купеческих сынков…
Из калитки внутреннего двора выглянула Шарафат. Удивляясь, что муж все еще дома, она подошла к супе:
— Вы же раньше всех собирались! А вот уже и жарко стало!..
— Принеси чаю, — оборвал жену Салим, не поднимая головы.
Шарафат принесла чайник чаю, налила в пиалу, поставила перед мужем и присела на край супы. Обмахиваясь белым шелковым платком, довольная, что муж не прогоняет
ее, принялась болтать: жаловалась, что в доме много хлопот, что Гульнар до крайности возгордилась, никого не признает, часто сказывается больной.
— А что с ней? Она похудела — наша молодая мать, — насмешливо сказал Салим-байбача.
— Все это не больше как баловство и притворство! Ломается перед отцом. Только вчера была рабыней, а сегодня матерью всей семьи стала. Вот и доказывает нам: «Стерпите — терпите, а нет — широкая вам улица!» Это не вслух, а про себя, на сердце. — Шарафат перевела дух, оглянулась кругом и продолжала, понизив голос: — Правда, некоторые женщины, когда понесут, слабеют, голова у них кружится… Только какая же это болезнь! А Гульнар не успела забеременеть — каприз за капризом…
— Что ты говоришь? — встрепенувшись, поднял голову Салим-байбача.
Шарафат усмехнулась, чиркнула пальцами по животу, будто на домбре сыграла.
Салим уставился на жену:
— Правда?
— А зачем мне врать? Я давно заметила. Да сейчас она и сама не скрывает. Как скроешь, когда живот вспух!
Салим побледнел, сердито отодвинул пиалу, откинулся на подушку.
Шарафат встала.
— Подождите, — усмехнулась она. — Это только первая ласточка. Скоро эта змея окружит нас целым выводком братцев и сестренок…
Довольная, что угодила своим разговором мужу, Шарафат, уверенно ступая толстыми ногами, направилась в ичкари.
Салима-байбачу всего корежило, как после укуса змеи. То, что с первых дней женитьбы отца угнетало его только как предчувствие надвигавшейся опасности, теперь стало неотвратимой реальностью.
Уставившись неподвижным взглядом на ясное голубоватое зеркало хауза, Салим-байбача думал: «Кто такая Гульнар? А я поссорился из-за нее с отцом. Мучился страхом, когда выкрадывал. Потом, чтобы все прикрыть, задаривал. Зятю одному дал пять тысяч! Да элликбаши — две. Эти шакалы, конечно, и дальше не оставят меня в покое. Недавно зять снова намекнул, что нуждается в порядочной сумме. И я должен молчать, терпеть… Эта Гульнар стала подпилком, который рано или поздно подточит
