на плохом польском языке:
— Идем, польская свинья! Ну, подымайся скорее!
Стефан жалобно взглянул на жену, на родителей. Подталкиваемый автоматом, он не успел сказать ни слова. Когда немцы были уже у дверей, мать рванулась за ними с криком:
— Куда вы уводите моего сыночка?! Пощадите его, господин офицер! Он не виноват! Ее берите! Это все из-за нее. — И она с ненавистью показала на Ирену.
— Кончайте этот спектакль, мадам, не то всех заберем, — пригрозил ей гестаповец Бельке и ушел вслед за Стефаном и солдатами.
Утром в квартире был произведен обыск. Немцы искали мешки с сахаром, мукой и деньги. Бельке давно заметил, что Брошкевич не чист на руку, но Стефан был хорошим пекарем, и хозяин до поры до времени терпел. Когда же сахар и мука стали пропадать целыми мешками, он обратился в полицию. В комнате Стефана над пекарней нашли целый склад продуктов и бутылки с самогоном. Парни, которые работали со Стефаном, тоже воровали, но свалили всю вину на старшего пекаря. Они не любили его за скупость и жестокость.
Граевские и хозяева дома Бернась заступились за Ирену. Они убедили немцев, что девушка ничуть не виновата в случившемся. Ирену не тронули. В память о ненавистном муже ей осталась только его звучная фамилия. Ирену стали называть теперь пани Брошкевич.
На второй день после свадьбы фольксдейч Краузе потребовал, чтобы Ирена со своими «выродками» сейчас же убиралась вон. Она попыталась было возразить, но Краузе заорал:
— Молчи, польская стерва! Захочу, сгною и тебя и твоих щенков так же, как вашего папашу, в лагерях. Не все ли равно, где вам подыхать, коммунисты проклятые! Чтобы завтра же ваше барахло было на чердаке! Не нравится, можешь жаловаться Отто Шмаглевскому! Он тебя живо отправит вслед за муженьком-вором!
Краузе позволил взять из мебели только большую кровать да два стула. На большее в каморке не нашлось бы и места. Теперь, когда в их доме поселился немец, жить стало еще труднее. Ирене казалось, что даже у стен есть уши.
События последних
месяцев: смерть матери, свадьба — не прошли бесследно для Ирены. Она заболела. Снова приехала тетя Марта и привезла с собой известного на всю округу знахаря Зиберта. Он осмотрел Ирену, оставил мешочек с сухими травами, объяснил, как их заваривать, получил за труды бутылку керосина и уехал.
Ирена проболела больше месяца. Тетя Марта с трудом выходила ее. Каждый день после работы прибегала Леля. Усевшись на край кровати, рассказывала:
— Немцы на фабрике стали злющие-презлющие. Плащей и плащ-палаток, простреленных, как решето, поступает навалом. Верно, русские здорово бьют фрицев.
— Слава богу! Наконец-то у фашистов земля начала гореть под ногами, — обрадовалась Ирена.
Леля наклонилась и прошептала ей на ухо:
— Вчера директор говорил надзирательницам Лотте и Берте, я случайно услышала, что фабрику придется эвакуировать в Шнейденмиль. Здесь оставаться опасно — в округе объявились партизаны. — И закончила громко: — Вот какие дела, Ирка! Поправляйся быстрее.
Годы без солнца
Юзефу исполнилось пятнадцать лет. Он заметно возмужал и манерами стал походить на отца. Столяр пан Грабовский взял его в ученики. Теперь каждую неделю Юзеф приносил домой несколько марок, выкладывал их перед сестрой на столе и солидно говорил:
— Держи! Скоро буду получать больше. Вместо стульев и табуреток начну делать шкафы. Мастер обещал.
— Спасибо. Дай я тебя расцелую.
— Еще что надумала! Что я, маленький или девчонка? После Рождества неожиданно получили долгожданную весточку от отца. Ее привез незнакомый, худой и изможденный мужчина. Отец писал:
«Дорогие мои! Я жив, здоров. Нахожусь в лагере для политических под Кенигсбергом. Как я живу, расскажет товарищ, который передаст это письмо. Я очень беспокоюсь за вас. Держись, Настка! Береги детей.
Бронек.»
Ребята обступили незнакомца.
— Скажите, как выглядит тато? Скоро ли вернется к нам? — спрашивали они.
— Я видел вашего отца всего два раза и то лишь издали, на лагерной поверке. А его письмо
попало ко мне случайно. Заболел я и ослаб настолько, что уже не мог работать. Товарищи, которыми, я узнал, руководил ваш отец, устроили меня в лагерный лазарет, а потом помогли мне и еще нескольким заключенным бежать. Перед побегом нам зашили в одежду письма с тем, что, если все будет хорошо, эти письма передать по адресам. Вот и все.
Ирена накормила гостя, напоила горячим желудевым кофе с сахарином. После ужина он стал разговорчивее.
— Лагерь, в котором держат заключенных, — рассказывал он, — находится на окраине Кенигсберга, на самом берегу Балтики. А военный завод, куда водят работать под конвоем, в пяти километрах от лагеря. По четырнадцать часов в сутки заключенные точат на станках гильзы для снарядов, грузят в вагоны ящики с оружием и патронами. Работа изнурительная, а кормят два раза в день одной брюквой. Сколько раз валились около вагонов или у станков без чувств. Отольют ледяной водой — и снова работать. На ночь загоняют в бараки, в каждый по пятьсот человек. А всего таких бараков в лагере девять. Успеешь занять нары — хорошо, нет — ложись на пол. Пол цементный, сырой. От моря дует пронизывающий ветер. В лагере, кроме поляков, русские, французы и чехи. Все живут одинаково…
Гость закашлялся и долго не мог успокоиться. Прощаясь, он попросил Ирену никому не говорить о нем, а письмо сжечь.
Письмо Ирена не сожгла и долго носила с собой серый клочок оберточной бумаги. Доставала его из-за выреза платья и перечитывала по нескольку раз в день. Она воспрянула духом: отец жив, а это главное.
Несмотря на опасения немцев, фабрика дождевиков не только осталась в Гралеве, но и разрослась чуть ли не вдвое. На школьном дворе построили еще два корпуса, завезли новые машины и оборудование. Теперь на фабрике работало уже свыше трехсот человек. От едкого клея руки у женщин покрывались язвами, распухали и нарывали. Ирена не спала по ночам от боли. Даже никогда не унывающая Леля жаловалась:
— Ох, болят, ну прямо мочи нет! Поджечь нам, что ли, эту проклятую фабрику
