пытаясь раскусить сам и поведать другим их сокровенный смысл. «План — закон, выполнение — долг, перевыполнение честь» — читал он на скрипучей арбе люли Ибодулло-махсума и рассуждал вслух:
что такое закон? План? Тогда, что такое план? Вот бывало у нас — план по выполнению закона, тьфу, то есть закон по выполнению плана… Во времена моего отца, Сами-вонючка что делал? Он ставил моего отца надо всеми законщиком — и попробуй не выполни план — законно уничтожал! Вон, немца Рейтера так зафиндилючил — да, да, этот самый Сами-вонюк…
Ладно, выполнение — это и собачьему хвосту понятно. Что же значит выполнение? Выполнение — значит долг. Долг — это когда кто-то у кого-то взял взаймы. Взял взаймы — верни подлец, так велит закон! А иначе как же? А иначе — противозаконно! Тогда на что вам милиция? Вон, Ульмас-куккуз взял двадцать целковых взаймы у отца и двадцать лет хвоста не кажет. И не разыскивают ведь! Дали бы в розыск, такого пистона вставили бы…
— Э, а что говорится здесь? Перевыполнение — честь. Чересчур все это сложно для разумения! Архисложно! Эге! Сколько уставов я перечитал! Честь это что? Честь — это «Здравия желаю, товарищ командир!» Вот это что такое!
— А что пишут здесь? «Решения XХIII съезда — в жизнь…» Погоди-ка, и в этом никак какой-то смысл. Х-Х-III… Х-Х-III… Что же это значит? Постой, постой, понял! «Хочущий хозяин… школы? шерстьфабрики? А-а — съезда! — в жизнь… что в жизнь? „Внедрить?“ Как Зухур-бакалейщик внедряет Нури-зобовке? Или… Говорил же я, что здесь что-то есть…»
— «Учись, учись, учись, Лелин». Правильно люди пишут. Пусть учится, как и мы. Вон, сколько я всего перечитал, и что? Так что, учись, учись, Лелин…)
Глава 9
Как любили в это время Бахриддина-певца!
Наверняка никогда и никого так не любили, как его! В чайхане у сына Умарали-судхура появилась афиша, на которой эта «море веры» — а именно так переводится его имя — вырастал из музыкальной шкатулки, сделанной в виде мусульманской Каабы, а может быть наоборот — из Каабы, замаскированной под черную шкатулку с драгоценностями нации. Словом, весь Гилас, якобы за квелыми лепешками, ходил смотреть на афишу азиатского Рашида Бейбутова.
Оппок-ойим,
купившая к тому времени место гиласской паспортистки, и за этим набравшая столько денег, что пожелай — могла бы прикупить и место директора филармонии, к которой якобы относился всеобщий любимец, и та потеряла от любви свою поседевшую, а потому скрасившую ее альбиноскость голову. В перерывах между штемпелями, каждый из которых стоил две пенсии Октама-большевика, доживающего свой коммунистический век в доме престарелых, она размышляла о поводе, дабы устроить здесь любое пиршество — да хотя бы славные большевистские похороны брата, чтобы пригласить на это пиршество Бахриддина, и принародно, при всем Гиласе выйти в круг и надеть на него златотканый халат, и подвязать его златотканым шёлковым поясом, и по этому случаю, вернее, за этим случаем хоть однажды в жизни, принародно, прилюдно обнять его, подержать его на мгновение в своих объятиях, а потом уже хоть и сама умирай, не дожидаясь беглого мужа…
Но, увы, Октам не умирал из большевистской принципиальности, дожидаясь победы коммунизма, дочери же Оппок повыходили в городе замуж «по-комсомольски» — без пиршеств и угощений, втихую — в студенческих столовых, сын ее — слесарь автобазы — Кувандык — женился и вовсе на русской, пристрастившись поначалу к их водке. Что возьмешь с племянника своего дяди — тоже не повод для свадьбы, а потом и сам Бахриддин оказался не шибко уловимым.
Только придумала было Оппок-ойим повод — муж ее Мулла Ульмас-куккуз, вернувшийся из лагерей, был назначен на должность «носителя вымирающих языков» в городской институт, как из того же самого Города пришла страшная весть, будто бы Бахриддин, ее любимый Бахриддин — море её веры — с такими же, как и он, знаменитостями, дескать, устроил публичный дом из оркестранток под управлением некоего то ли Согинча, то ли Севинча, пропади они пропадом! Будто бы в этом доме все ходили в чем мать родила, распевая между делом, или как самое дело — своими ангельскими голосами лучшие песни своих репертуаров. И вот, как рассказывали, туда же попал однажды некий министр