Читалка - Я вас жду

столько времени ради «бессовестной выскочки»? Не понимаю её, не понимаю: как можно так ставить с ног на голову понятие о чести и совести? Интересно, как бы расценил поступок Кулик профессор Багмут? В своей книге «Семья, школа, ученик» он подчёркивает, что порой ошибка педагога не менее опасна, чем ошибка хирурга.

Началось с того, что мальчишки из третьего «А» подкараулили свою сверстницу Наталочку Меденец, вырвали у неё портфель, высыпали всё, что было в нём, в лужу, затем пустили в ход кулаки. Я как раз возвращалась домой после занятий в одном из кабинетов производственного обучения. Услышав громкий плач, я кинулась на помощь. Кто-то из мальчишек, заметив меня, воскликнул: «Заместительница!» — и все, словно вспугнутая стайка воробьёв, разлетелись в разные стороны и до того быстро, что я не успела ни одного из них разглядеть.

Подхожу к девочке, плачущей, наверное, не столько от боли, сколько от обиды.

— За что тебя так? — спрашиваю, а сама с ужасом гляжу на лужу, в которой разбросаны потемневшие от грязи тетради, учебники. — За что, Наталочка? — повторяю вопрос, вытаскивая из талой мутной воды то, что ещё можно спасти.

— Ни за что, — бросает девочка с вызовом, размазывая слёзы на щеках.

Девочка, судя по всему, сердится не на тех, кто с ней так жестоко расправился, а на кого-то другого. На кого? Она, понимаю, сейчас ничего не скажет.

— Не плачь, иди домой. Потом разберёмся, — произношу как можно спокойнее. Появляется мысль: пойти с ней, а то ей и дома достанется. В моём присутствии родители не посмеют накинуться. — Пойду с тобой, ладно?

— Не хочу, я сама, — отвечает раздражённо девочка. Отвернулась и через плечо: — Больше председателем отряда не буду. Вот!

Иду рядом. В одной руке у меня Наталочкин портфель, под мышкой книги, тетради, с которых текут, катятся по моему светло-серому пальто тёмные ручейки. Пионерка не обращает на меня никакого внимания. Она занята исключительно собой, продолжает тихо всхлипывать. Вопросов не задаю. Мой расчёт прост:

Наталочке самой захочется выговорить наболевшую душу. И в самом деле — она останавливается и категорическим тоном объявляет:

— Они не виноваты.

«Они», догадываюсь, те самые мальчишки, которые только что расцарапали ей лицо, высыпали из портфеля в грязь всё содержимое, порвали воротник. Девочка не только прощает им мерзкий поступок, но и заступается за них! Что это значит? Нет ли тут более виновного?

У директора нашего Павла Власовича учусь не торопить события, молчанием добиваться откровенности. Конечно, мне это не всегда удаётся — нет-нет да и сорвусь! Всё же стараюсь. Поэтому и сейчас упорно молчу.

Чавкают в талом снегу сапоги, хрустят тоненькие плёночки льда, урчит трактор позади фермы, чей-то петух ни с того ни с сего распелся.

— Оксана Ивановна виновата! — выкрикивает Наталочка со слезами в голосе. Тут же она, наверное, мне в отместку за то, что я своим молчанием заставила её заговорить, добавляет с возмущением: — Чему нас учите? Предателями быть, доносить на товарищей, да?

— Наталочка, нельзя так, — отзываюсь. — Никто нас не учит предательству. Напротив, мы хотим, чтобы вы были верными…

— Да? Да? — перебивает меня третьеклассница. — А наш классный руководитель? Сказала, чтоб я каждый день записывала, кто себя плохо ведёт на уроках и показывала ей. Я не хотела, а она заставляла. Вот!..

Эта печальная история и стала предметом обсуждения на совещании при директоре. Такие совещания, как и педсоветы, в сулумиевской школе никогда не были безмятежными, но на этот раз разыгрался двенадцатибалльный шторм. Поговорку «худой мир всегда лучше доброй ссоры» мы отбросили. Мы воевали, объявили войну тем наставникам, кто, сам не сознавая этого, превращает хороших ребят в маленьких классных надзирателей, ставит их в ложное положение, затрудняющее их жизнь в детском коллективе.

Поскольку я была «свидетелем обвинения», то слово для информации предоставили мне. Я резко осудила поступок моей подруги, назвав его толчком к «маленькому предательству».

Оксана

вскочила, точно в неё впилось жало осы, взглянула на меня с отвращением и бросила гневно: «Бессовестная выскочка, неблагодарная!» У меня перехватило дыхание. Все ахнули от возмущения, накинулись на Кулик. Один лишь директор оставался спокойным. Выждав немного, он строго заметил: «Я бы на вашем месте, Оксана Ивановна, выслушал Троян до конца. Продолжайте, Галина Платоновна».

Мне потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Меня трясло, сердце колотилось, под левой лопаткой разлилась жгучая боль.

18 июня, пятница.

Историю педагогики я вчера сдала на пять. Отвечала немного робко, а в общем, кажется, неплохо. Десять-пятнадцать минут волнения — и профессор Багмут придвигает к себе мою новенькую зачётку.

«Пять!» — готова вырваться наружу острая захватывающая радость.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Не ухожу, топчусь на одном месте, как первоклассница, которая собирается задать учителю вопрос, да только стесняется.

— Такой отметкой, знаете, кому я обязана? Оксане Ивановне Кулик. Она здесь училась. Может, помните? — спрашиваю. Я ужасно возбуждена, поэтому не даю Трофиму Иларионовичу рта раскрыть. — Это она посоветовала мне поступить в педагогический и два года готовила, нашпиговала — ох, извините, пожалуйста! — захлопываю я рот ладонью.

— Ничего, ничего, — прощает мне профессор. — Помню ли я Оксану Кулик? — улыбается он. — А как же!..

«Ему очень идёт улыбка».

— Способная, но весьма странная. Аспирантуру, поймите, ни с того ни с сего оставила! Да, сбежала по известной лишь ей причине.

Открытие, впервые слышу! Три года дружили — водой не разольёшь, — и Оксана словом не обмолвилась об этом.

— В одной школе, стало быть, работаете? — открывает Багмут дверь, пропуская меня вперёд в опустевший, уже залитый электрическим светом коридор.

— М-м, вместе.

— Дружите?

— В общем-то да.

Буквально на долю секунды задержалась с ответом, и проницательный профессор с той же быстротой определил, что между мной и Оксаной пробежала чёрная кошка