.
— Ты знаешь, что со мной сделали в этом здании в пятницу? — почти закричал Новиков, — Меня били там! Ты не слышал? Не слышал, как я кричал? Теперь ты слышишь, как я кричу, а тогда не слышал? Вызовете мне сюда понятных! Присяжных! Я уже вызвал прессу, сейчас приедет. Я хочу немедленно провести дознание. Я вам сейчас покажу кабинет, и в кабинете следы преступлений! Назвать номер кабинета?
Новиков назвал.
Из здания больше никто не выходил, и не входил в него.
Голос Новикова метался в пустом фойе, полицейский в будке был то ли напуган, то ли задумчив — так сразу и не поймёшь. Новиков и не хотел понимать — ему надо было высказаться, он говорил очень быстро — весь его монолог не занял и минуты.
— Пьяный, ты мне сказал? — кричал Новиков, — Я трезвый. Давай дыхну! — Новиков наклонился и дыхнул в окошко с такой силой, что мог случайно выплюнуть какой-нибудь неважный внутренний орган.
Полицейский встал со стула, и отошёл от своего окошка. В помещении КПП он был один — изнутри помещение напоминало бессмысленную картонную коробку со стационарным телефоном.
— Ты так не почувствуешь, пьяный я или нет! — жаловался Новиков, пытаясь засунуть голову подальше в окошко. Когда вылезал обратно, с хрястом проехался затылком и одновременно ударился подбородком.
Обежал контрольно-пропускной пункт, увидел дверь, дёрнул её, но она была закрытой.
Новиков наклонился и громко дыхнул в замочную скважину.
— Не пахнет? — спросил он, заглядывая глазом в скважину.
Вскочил, вернулся обратно. Полицейский так и стоял посреди своей коробки.
— Чего ты прячешься? — спросил Новиков, — Не хочешь со мной разговаривать? Знаете, кто вы? Сейчас напишу тебе на память, — Новиков, как следует подышал на стекло, и постарался написать, одновременно повторяя вслух то, что пишет, — Му-да-ки! Не очень видно… Давай ещё раз!
Тут, наконец, Новикова подхватили двое выбежавших откуда-то из недр здания полисменов, завалили на пол, нацепили наручники, небережно подняли, поставили в угол, лицом
к стене.
Новиков крутнул головой, тут же получил по затылку.
— Перед собой смотри, — порекомендовали ему.
Некоторое время Новиков смотрел перед собой.
Он был совсем не пьяным, но чувствовал себя как будто пил долго, с самого утра, или даже со вчерашнего дня. Одним из признаков такого состояния у Новикова являлась манера не просто размышлять, а проговаривать свои мысли.
Он закрыл глаза, но тут же сообщил себе: «Велели смотреть перед собой — надо смотреть. Буду смотреть».
Он стоял и смотрел в покрашенную стену, думая: «Я смотрю в стену».
— Ну, что — когда наряд приедет? — громко спросил один из стоявших за спиной Новикова того, что сидел в будке.
Новиков долго ждал его ответа, но его не прозвучало — видимо, полицейский из будки ответил каким-то жестом.
Прошла, наверное, ещё минута, Новиков немного заскучал. Он совсем не боялся, напротив, ему было очень хорошо и спокойно на душе.
Новикова аккуратно повернули, прихватив за рукав. Перед ним стоял его опер, тот самый. Правда, совсем не похожий на Гарика из школы.
— Чего пришёл-то? — спросил он тихо, — Опять тоскуешь без меня? Может, тебя оформить по «хулиганке», книжный червь? Раз хочешь сесть — сядешь, никто тебе не запретит. Тебя там быстро опустят, я попрошу.
Новиков слышал его, закрыв глаза. Потом тихо попросил:
— Отпустите меня, пожалуйста, — и дрогнул плечом, указывая на затянутые наручники.
Опер, видимо, кивнул полицейским, один из них быстро снял наручники, и отошёл.
Новиков весело сморгнул и, глядя в глаза в оперу, произнося слова громко и чётко, сообщил ему:
— Я в прокуратуру пойду. У меня зуб выпал, когда вы меня били. Я его там спрятал, в вашем кабинете. Заявимся с проверкой, я свой кровавый зубик-то и вытащу. Посмотрю, как ты будешь доказывать, откуда там у тебя мой зубик. Понял? А задержишь меня — я из ментовки маляву кину, чтоб зуб мой искали у тебя. И не отвертишься.
Новиков тряхнул головой и легкой походкой двинулся к выходу. У дверей обернулся и сказал:
— Книжный червь, да? В наш магазин заходят самые известные деятели правозащитного движения. Я их всех знаю лично. В ближайшие дни прочтёшь свою фамилию в газетах.
Так что, иди, ищи мой зубик. Зубик в яйце, яйцо в ларце, кто раскрыл ларец — тому срочный, ага, привет!
* * *
Новиков успокоился только минут через двадцать.
Домой пришлось идти пешком — это часа полтора.
Пару раз оглянулся — не идёт ли кто за ним; нет, никто не шёл.
Он чувствовал какое-то удивительное облегчение, как будто — победил. Новиков даже подпрыгивал слегка, и всё раздумывал, какую ему запеть песню. Нужно было что-то простое, но преисполненное сил и надежд.
Тут очень подходили барды, из тех, что не боролись с проклятым режимом, а демонстрировали чудесный, пропахший лесом и костром идиотизм.
«Ах, гостиница моя, ты гостиница… на кровать присяду я, ты подвинешься…» — попробовал Новиков, но почему-то представил Ларку, и расхотел эту песню.
Отец пел такую песню в стародавние времена, ласково поглядывая на мать. Он тогда ещё поглядывал не неё ласково. И она подыгрывала ему — взглядом. Новикова уже в детстве всё это раздражало. Казалось, будто он был зачат не от родителей, а от этой песенки. Присели, подвинулись — и вот Новиков появился вследствие некоторых блудливых передвижений.
«А я еду, а я еду за туманом, за мечтами и за запахом тайги», — попробовал Новиков, это понравилось больше, но он дальше не помнил слов. К тому же прицепился к этому «зазапахом». Что ж это за зазапах, а? Настолько простые слова, а весь их нехитрый смысл как-то разом провалился в зазапах. Такое случается иногда.
Новиков неосмысленным движением извлёк телефон из кармана, там обнаружилась смска. Зачем-то понадеялся, что от Ларки — но нет, от матери. Что ж там у нас? Может, чёрная капуста предложила чудесный выход из положения? Развести ромашку в стакане самогонки, поставить на ночь за икону, утром натереть этим спину и шесть раз повторить заветные слова. И сразу станешь, как дядька говорит,
