.
На Новикова и Лёху поглядывали неприязненно.
— Чего ты на них взъелся? — негромко спросил Новиков.
— Суки, я говорю, — упрямо повторил Лёха.
— Пойдём отсюда, — засмеялся, впрочем, не очень уверенным смехом Новиков.
— Куда? — выдёргивал руку Лёха.
— В тот двор, — неожиданно предложил Новиков, — Где всё было.
— Что? — прошептал Лёха.
— Убийство, что, — ответил Новиков.
Минуту Лёха шёл за ним молча.
— Откуда ты знаешь? — спросил он, когда Новиков уверенно свернул в ближайший двор.
— Дурак! — вдруг догадался Новиков о чём молчал Лёха, — Мне же опер говорил: во дворе по адресу Сретинский, дом десять… Тебе разве не говорил?
— Точно, — выдохнул Лёха.
Новиков почувствовал, что они оба по-прежнему пьяны, но вдобавок к этому ещё и чем-то напуганы.
Это было странное и общее чувство: они шли на место преступления, которое не совершали, но ощущенье было такое, что — совершали.
Молодые люди появились во дворе, озираясь, будто боялись увидеть труп, который так и лежит здесь с тех пор.
Во дворе никого не было. Стояла лавочка, тосковала пустая грязная песочница, вяло пах мусорный контейнер.
— Как ты думаешь, где? — спросил Лёха.
— А ты? — спросил Новиков.
— В песочнице, — решительно ответил Лёха и зачем-то указал пальцем на песочницу.
— А я думаю, у мусорного контейнера, — ответил Новиков негромко и пошёл на вялый запах.
Из контейнера, когда они уже подходили, то ли взвизгнув, то ли гавкнув, вдруг выпрыгнула собака — Новиков едва дух не испустил от ужаса, а Лёха так вообще подпрыгнул.
Они чуть ли не на цыпочках подошли к мусоросборнику и долго вглядывались внутрь.
Отвлёк их неприятный мужской голос:
— Вот вы где, обсосы.
Новиков с Лёхой оглянулись, увидев пред собой мужика под два метра ростом. Разноцветный хохол на голове и подведённые глаза внятно пояснили, кто пришёл.
— Вы кого там «суками» называли, обсосы? — спросил тип с хохолком.
Тип явно был под каким-то будоражащим кайфом.
Новиков с Лёхой переглянулись
. Лёха вдруг перегнулся в контейнер и выхватил оттуда первый попавшийся предмет — им оказался старый чайник.
Лёха поднял руку — и стоял так с чайником, как проводник в поезде.
Новиков встал между другом и недругом, ещё не придумав как исправить ситуацию, но этот, с хохолком, странным, женским каким-то, но очень сильным движением толкнул его в грудь, и Новиков повалился — в падении успев заметить, как Лёха взмахнул чайником, угодив противнику ровно в голову.
Спасла всех немолодая женщина, раскрывшая занавески в окне первого этажа и закричавшая:
— Вы что ж теперь каждый день тут будете убивать?!
Новиков поднялся, подхватил Лёху… не сговариваясь, они побежали, роняя слюни и матерясь…
«Убили!» — подумал Новиков, оглядываясь, и видя сначала женщину в окне, а потом этого, с хохолком, валяющегося на земле.
Но спустя секунду Новикову в спину очень больно попал чайник.
— Ах, ты гад! — взбеленился теперь уже он, кинулся было искать этот чайник на земле, но тут уже Лёха подхватил Новикова, повлёк прочь из дворика.
* * *
Новиков старался матери никогда не врать. Она, безусловно, не знала многого, но если б вовремя посмотрела сыну в глаза и спросила: расскажи, что там у тебя, мой хороший — он открыл бы всё. Под материнским взглядом терялся, как в детстве. Тем более, кто сказал, что оно кончилось? Детства нет только у родителей, а наше детство не прекращается никогда.
Утром она позвала его завтракать. Новиков, забыв про своё опухшее лицо, побрёл на запах омлета с сыром.
— Отец ушёл уже? — спросил, как ни в чём не бывало, и только по материнскому молчанию понял, что мать о чём-то случившемся догадалась, и теперь не отстанет.
Он сдался очень быстро; тем более, что втайне, кажется, всё-таки хотел этого. К матерям очень часто отношение двойственное: с одной стороны, мать неизменно всего боится и неуёмно переживает о любой ерунде — но, с другой, когда её видишь, почему-то не покидает уверенность, что она переможет такое, отчего любой мужик
сломается пополам.
В общем, Новиков всё рассказал под омлет. И чем больше рассказывал, тем омлет становился вкуснее, да и сам Новиков будто прибавлял в собственных глазах — его страдание, и материнская реакция на это страданье, неожиданно придали ему ощущение почти уже гордости, и даже некоторого восторга. В конце концов, что такое счастье, как не страстно разделяемая кем-то наша любовь и жалость к себе.
Мать уговорила Новикова раздеться по пояс. Он будто нехотя позволил стянуть с себя майку. Мать трогала его спину, шею, грудь, спросила сто сорок раз: тут болит, а тут, а вот здесь, а если так?..
В конце концов, Новиков подустал, и обрадовался, когда позвонила Ларка.
После материнского утешения он явно почувствовал себя парнем, годным хоть куда.
— Приезжай, надо поговорить, — попросил Новиков подружку.
— У тебя нет, что ли, никого? — поинтересовалась Ларка.
— Нет. В смысле, есть, — Новиков скосился на мать, которая мыла посуду.
— Может, ко мне тогда? — предложила Ларка.
— Ну, давай к тебе, — согласился Новиков.
Ларка хмыкнула.
Мать всё это время так и стояла спиной, но даже по её спине Новиков понял, что она догадалась о содержании разговора, и не очень довольна.
— Трудно ей, что ли, до тебя доехать? — сказала мать, когда Новиков уже одевался, — Мало ли что с тобой случится.
— Да чего случится! — отмахнулся Новиков, чувствуя себя при этом как первокурсник, собравшийся на первую ночную студенческую пьянку.
— И надо что-то решить, что с этим делать, — наседала мать, — Чего ты носишься туда-сюда!..
Как всякий внимательный сын, Новиков примерно мог догадаться, что мать собиралась сказать и не сказала.
Она собиралась сказать:
— Носишься туда-сюда. Нужен ты ей. Сама бы приехала, не надорвалась.
А подумала при этом: «Эта, что ли, вертихвостка будет тебя беречь, если с тобой что произойдёт? Да она немедленно замуж выскочит…»
Как всё это могло уживаться с тонкими, застиранными, жалостливыми материнскими пальцами, её нежнейшими
