участвовал в каких-то никому не важных исследованиях.
Но и в этой ситуации отец привычной бодрости не терял. Принимал холодный душ по утрам, вечером пил молоко и насвистывал песни, которые кроме него не помнил никто.
Новиков умудрился прожить всю юность, толком не узнав, чем занимается отец.
Отцу, к тому же, самому было всё равно: интересуется сын его деятельностью или нет.
По большому счёту, между ними не было никаких личных отношений. Мать это объясняло сыну просто «…ну, отец — он такой, его не переделаешь». И ещё один раз обмолвилась: «Пока ты рос, он всё по командировкам ездил — толком и не видел тебя. Ты заговорил без него, пошёл без него… Всё без него. Да и время было такое, никудышнее. Все дети росли как Маугли. Мы только бегали за рублём…».
Не смотря на всё это, у Новикова сохранилось традиционное детское восприятие родителя: он был уверен, что приключившегося с ним сейчас — с отцом произойти не могло бы никогда. Его никто не стал бы бить пластиковой бутылкой по лицу и называть «голубем».
То, что он ничего не скажет отцу, Новиков знал заранее.
Можно было б построить ситуацию так, что обо всём узнает мать — и уже она расскажет отцу… Но мать — зачем это всё знать ей.
Она была тихая, аккуратная, чистоплотная. Новиков всё время помнил её белые, какие-то застиранные пальцы. Если нужно было зачем-то вспомнить мать, то сразу представлялись маленькие материнские руки, которые не знали покоя и вечно что-то протирали, перебирали, гладили и подшивали.
Что мать будет делать этими руками, если он скажет ей?
Старшая сестра давно съехала — вышла замуж раз, вышла два, вышла три, в общем, ни разу не скучала. Последний муж, уроженец гор, — у которого рот, лоб и подбородок удивительным образом отражали суровый горный рельеф, — и так с некоторым презрением относился к Новикову, а тут ещё сестра наверняка ему всё расскажет, женщины имеют обыкновение делиться с мужьями всем, чем не следует.
Короче говоря, оставалась одна Ларка.
Придя домой, Новиков
не включил свет в прихожей, и, когда мать вышла ему навстречу, сразу присел якобы затем, чтоб расшнуровать ботинки — в то время, как до сегодняшнего дня вылезал из них, наступая носком на пятку.
— Что-то вы быстро, — сказала мать, — С лёгким паром.
— Ага, — ответил он снизу, — Пойду к себе, отдохну.
— Ты чего без света-то, — сказала мать, но когда она щёлкнула включателем, он уже спешил к своей двери и не обернулся.
* * *
«А если меня посадят?» — спросил он себя на ночь тысячу раз, совершенно парализованный этой мыслью.
Новиков спал без снов, но очнулся, словно вынырнул — громко схватил воздух, как собака хватает подброшенный кусок.
Вся голова была сырая, грудь со свалявшимися волосами, живот влажный, и ноги — ледяные.
Мать тихо и едва-едва приоткрыла дверь — он терпеть не мог этой её привычки. Но мать, кажется, действительно не могла даже предположить в повзрослевшем ребёнке желание, скажем, рассмотреть при дневном свете какой-нибудь свой орган.
— Ты что? — спросила она.
— Что? — спросил он быстро, и провёл рукой по лицу.
— Как будто кричал, — сказала она нерешительно.
— Нет, — сказал он, и снова потрогал лицо.
— Ты что ж так опух-то, — сказала мать, открыв, наконец, дверь.
Он быстро повернулся на бок, лицом к стене, и так же быстро ответил:
— Пива вчера много выпили. Напарились, потом много выпили.
— Да? — сказала мать, — От тебя и не пахло, когда пришёл.
— Выпарилось всё, — упрямо повторил он.
Мать молча стояла в дверях.
— Посплю ещё, — Новиков хотел это строго произнести, но получилось, что попросил.
Услышав, как щёлкнул язычок замка, привычным движеньем хотел было дотянуться до телефона, но ему словно плеснули в лицо тёплой и густой водой, причём попала она не на кожу, а куда-то сразу внутрь черепной коробки. Новикова едва не вырвало.
Он упал обратно на кровать, и пролежал так с пол минуты, громыхая сердцем. Сквозь этот грохот возвращались зрение и слух, — слух донёс, что мать так и не отошла
от дверей: он не помнил звука её шагов.
— Мам, уйди, — громко попросил Новиков.
Помедлив, мать, наконец, пошла. Вскоре на кухне включилась вода. Вода лилась беспрерывно и ровно — мать стояла возле крана, ничего не делая.
На этот раз куда медленнее, Новиков протянул руку к рубашке, лежавшей на стуле — там был мобильный.
— Ох, ты, сколько времени, — удивился Новиков.
Он проспал с восьми вечера до десяти утра.
Один пропущенный от Ларки.
Новиков поймал себя на мысли, что ждёт увидеть смску от Лёши. И чтоб эта смска была какого-то удивительного, радостного содержания: что всё, например, выяснилось, и…
И всё исправится, и всё забудется, и вообще это оказалось глупым недоразумением.
Новиков поскорее набрал Лёшку.
Лёшка не отвечал пять, десять, пятнадцать секунд.
Новиков был готов поклясться, что Лёшка видит звонок. Телефон у него, да, на выбросигнале, но он видит, видит.
Это всегда так обидно — когда звонишь, а тебе не отвечают. Никогда не поверишь ведь, что человек просто отключил звук и ушёл в другую комнату смотреть телевизор на полной громкости.
Новиков и сам, когда не отвечал, чувствовал себя жуликом, даже руки потели. Сидел, смотрел на телефон и был истово уверен, что звонящему про него всё известно. Никогда не выдерживал, и всё-таки хватал трубку. На том конце как раз отключались в эту секунду. После чего Новиков минут пять ещё ходил как оплёванный.
Лёшка взял трубку — по голосу было слышно, что подбежал откуда-то.
— Алё, Новиков, привет, я в душе был, — скороговоркой вполне себе бодрым голосом сказал Лёшка, — Приходи скорей, я тут кое-что придумал.
Новиков готов был захохотать — настолько легко стало оттого, что Лёшка бодро и уверенно говорит с ним.
— Да! — ответил он коротко, отключился, посидел три секунды, ударил кулаком правой о ладонь левой и бросился одеваться.
* * *
— Тебе ведь тоже предъявляли убийство, — спросил Лёшка, разливая чай.
Новиков кивнул.
— Якобы мы, — продолжил Лёшка, — убили
