со своей одноклассницей и, натянув тетиву, вогнал свою проволочную подковку ей в левый глаз, который в связи с этим вытек.
У девочки обнаружился папа, который пообещал Гарика убить. В виду того, что Гарик был недалёким соседом Новикова, он мог в течении дня несколько раз наблюдать его реакцию на все эти разнообразные события.
Реакция оказалась незатейлива в своей простоте: Гарику было по фигу.
Гарик не прятался от отца изуродованной и вовсе не переживал о самой, отныне одноглазой однокласснице. Гарик бодро косячил по двору вдоль и поперёк в поисках очередного веселья. Зенки малолетнего, всегда весёлого злодея щурились, зубы блестели на солнце.
Новиков старался никогда о Гарике не вспоминать, и даже лицо его забыть — и, кажется, добился в этом успеха, но сейчас память сделала странный выверт, и в одно мгновение Новиков поверил, что опер, который его мучил — это и был Гарик.
«Точно, он! — доказывал себе Новиков, — Только веснушки, эти поганые, грязные, отвратительные веснушки куда-то делись… А глаза — это сощуренные звериные глазки, эти уши в пушке, этот кривой какой-то лоб — всё осталось…»
Думать о Гарике, в любом его виде, хоть в прошлом, хоть в нынешнем, о катушках его слюны, о его газировке, о его бедренных костях, упиравшихся в самую грудь Новикова, оказалось натуральной мукой.
От этой муки нужно было бежать к людям, как из чёрного леса.
— Лёшка, ну, возьми трубку, — просил он, стоя посреди тротуара.
Лёшка трубку взял.
— Ты где? — поинтересовался Новиков.
— На работе, где же, — ответил Лёшка.
Новиков так искренне удивился, что несколько секунд молчал.
— А ты чего не на работе? — поинтересовался Лёшка равнодушно.
— Забыл совсем, — признался Новиков, — Я не заметил, как эти два… или три?.. когда это было? В пятницу ведь?.. как эти три дня прошли, не заметил. Как в бреду.
— Ты уволился, что ли, из магазина? — спросил Лёшка всё тем же голосом.
— Да нет… Сейчас позвоню, отпрошусь… И тебя наберу опять.
Новиков работал в
не самом крупном книжном. Магазин располагался в тихом и ароматном подвальчике. У Новикова был хозяин и напарник. И ещё была кассирша, с которой напарник иногда сближался в подсобном помещении прямо в обеденный перерыв, когда Новиков уходил за салатами в ближайший продуктовый. Они успевали минут за пятнадцать — и по возвращеньи, Новиков долго присматривался к столу и стульям, пытаясь понять как это было, где. Так ничего и не поняв, начинал звонить Ларке. Ну, просто так.
В принципе, напарник мог отработать и один — хотя приходилось носиться туда-сюда непрестанно. То принять товар, то ответить на звонок, то дать кому-то консультацию, да и присматривать, чтоб ничего не своровали, тоже стоило… Короче, когда один — и покурить некогда.
Новиков набрал напарника, тот первым сказал:
— Я уж понял, понял… Проблемы какие-то?
— Да. Проблемы, — ответил Новиков сипло; получилось очень искренне. Новиков давно заметил, что если говорить правду — получается какая-то ерунда с голосом, будто ты заранее подозреваешь, что тебе не поверят. А когда немного привираешь — голос становится крепче, уверенней, жёстче.
Проблемы у него были, конечно. Но позавчера. А сегодня у него не было проблем. Зато он точно не хотел работать.
— Лёш, я отпросился! — радостно доложился Новиков другу.
— И? — спросил Лёшка.
Новиков уже понимал, что ничем хорошим их разговор не завершится, но принять этого совсем не желал.
— Я к тебе зайду сейчас, я тут недалеко, — сказал Новиков и поскорее отключился.
* * *
Лёшка вышел на улицу через полчаса, не меньше. Новикова он будто бы не узнал, по крайней мере, лицо его было столь же одушевлённым, как если бы вместо лица вырос локоть.
Они даже не протянули друг другу руки поздороваться, и уж тем более не обнялись.
Постояли минуту молча, глядя, как едут машины.
Лёшка, приметил Новиков, не подёргивал плечом, будто его щекотный попугай потерялся.
— Я ничего не хочу, — сказал Лёшка.
— Почему? — спросил Новиков.
— Как ты
себе это представляешь, — сказал Лёшка, — Я буду рассказывать, что кричал «Адвокат! Адвокат!» — а в это время… меня…
Лёшка долго молчал.
— Я просто буду жить дальше, словно этого не было, — сказал он.
— Тогда я тебе помеха, — сказал Новиков, — Потому что я — был.
Новиков направился во дворы, подальше от людей: откуда-то пришло странное чувство, будто его могут узнать со всем тем позором, что он нёс внутри. Даже не понятно, кто именно узнает, — какие-то прохожие, любые: «Смотрите, это тот, которого лупили бутылкой по лицу… У которого ботинок буквой „Д“ на спине…»
Если Новиков видел кого-то — тут же отворачивался, делал вид, что читает объявление на заборе… или садился, расправлял штанину, терзал шнурки. Так часто завязывал, что оборвал один. Пришлось уже всерьёз рваные остатки шнурка связывать между собой.
В виду того, что человек ходит по родному городу одними и теми же маршрутами, Новиков вскоре понял, что он направляется точно к себе на работу, куда вовсе не собирался.
Развернулся и пошёл в другую сторону.
Он вдруг понял, с кого стоит спросить. С неё всё началось. Это она ткнула в него пальцем из-за угла. В него и в Лёшку.
Через сорок минут Новиков стоял всё в том же дворе, где случилось убийство.
«Это ведь та же самая тётка, что увидела нас тогда… Когда мы с Лёхой сюда зашли вечером пьяные… Наверняка, она нас опознала. Из-за неё нас пытали!»
Новиков зачем-то поискал глазами чайник, которым они кидали тогда друг в друга. Так бы он и валялся здесь же.
Подошёл к окну, из которого тогда выглянула перепуганная возможностью нового смертоубийства женщина.
Минуту стоял, вроде бы вглядываясь меж занавесок, но на самом деле рассматривая своё отражение. Так что когда занавески раскрылись, Новиков всерьёз испугался, отшатнувшись.
— Вы чего здесь делаете? — спросила женщина.
Голос звучал глухо, но расслышать слова было можно. Рама в окне стояла одна и старая.
У женщины были длинные серьги в ушах, морщинистая, бледная кожа, сильно
