к стене.
Новиков крутнул головой, тут же получил по затылку.
— Перед собой смотри, — порекомендовали ему.
Некоторое время Новиков смотрел перед собой.
Он был совсем не пьяным, но чувствовал себя как будто пил долго, с самого утра, или даже со вчерашнего дня. Одним из признаков такого состояния у Новикова являлась манера не просто размышлять, а проговаривать свои мысли.
Он закрыл глаза, но тут же сообщил себе: «Велели смотреть перед собой — надо смотреть. Буду смотреть».
Он стоял и смотрел в покрашенную стену, думая: «Я смотрю в стену».
— Ну, что — когда наряд приедет? — громко спросил один из стоявших за спиной Новикова того, что сидел в будке.
Новиков долго ждал его ответа, но его не прозвучало — видимо, полицейский из будки ответил каким-то жестом.
Прошла, наверное, ещё минута, Новиков немного заскучал. Он совсем не боялся, напротив, ему было очень хорошо и спокойно на душе.
Новикова аккуратно повернули, прихватив за рукав. Перед ним стоял его опер, тот самый. Правда, совсем не похожий на Гарика из школы.
— Чего пришёл-то? — спросил он тихо, — Опять тоскуешь без меня? Может, тебя оформить по «хулиганке», книжный червь? Раз хочешь сесть — сядешь, никто тебе не запретит. Тебя там быстро опустят, я попрошу.
Новиков слышал его, закрыв глаза. Потом тихо попросил:
— Отпустите меня, пожалуйста, — и дрогнул плечом, указывая на затянутые наручники.
Опер, видимо, кивнул полицейским, один из них быстро снял наручники, и отошёл.
Новиков весело сморгнул и, глядя в глаза в оперу, произнося слова громко и чётко, сообщил ему:
— Я в прокуратуру пойду. У меня зуб выпал, когда вы меня били. Я его там спрятал, в вашем кабинете. Заявимся с проверкой, я свой кровавый зубик-то и вытащу. Посмотрю, как ты будешь доказывать, откуда там у тебя мой зубик. Понял? А задержишь меня — я из ментовки маляву кину, чтоб зуб мой искали у тебя. И не отвертишься.
Новиков тряхнул головой и легкой походкой двинулся к выходу. У дверей обернулся и сказал:
— Книжный червь, да? В наш магазин заходят самые известные деятели правозащитного движения. Я их всех знаю лично. В ближайшие дни прочтёшь свою фамилию в газетах.
Так что, иди, ищи мой зубик. Зубик в яйце, яйцо в ларце, кто раскрыл ларец — тому срочный, ага, привет!
* * *
Новиков успокоился только минут через двадцать.
Домой пришлось идти пешком — это часа полтора.
Пару раз оглянулся — не идёт ли кто за ним; нет, никто не шёл.
Он чувствовал какое-то удивительное облегчение, как будто — победил. Новиков даже подпрыгивал слегка, и всё раздумывал, какую ему запеть песню. Нужно было что-то простое, но преисполненное сил и надежд.
Тут очень подходили барды, из тех, что не боролись с проклятым режимом, а демонстрировали чудесный, пропахший лесом и костром идиотизм.
«Ах, гостиница моя, ты гостиница… на кровать присяду я, ты подвинешься…» — попробовал Новиков, но почему-то представил Ларку, и расхотел эту песню.
Отец пел такую песню в стародавние времена, ласково поглядывая на мать. Он тогда ещё поглядывал не неё ласково. И она подыгрывала ему — взглядом. Новикова уже в детстве всё это раздражало. Казалось, будто он был зачат не от родителей, а от этой песенки. Присели, подвинулись — и вот Новиков появился вследствие некоторых блудливых передвижений.
«А я еду, а я еду за туманом, за мечтами и за запахом тайги», — попробовал Новиков, это понравилось больше, но он дальше не помнил слов. К тому же прицепился к этому «зазапахом». Что ж это за зазапах, а? Настолько простые слова, а весь их нехитрый смысл как-то разом провалился в зазапах. Такое случается иногда.
Новиков неосмысленным движением извлёк телефон из кармана, там обнаружилась смска. Зачем-то понадеялся, что от Ларки — но нет, от матери. Что ж там у нас? Может, чёрная капуста предложила чудесный выход из положения? Развести ромашку в стакане самогонки, поставить на ночь за икону, утром натереть этим спину и шесть раз повторить заветные слова. И сразу станешь, как дядька говорит,
нормальным.
Мать сообщила радостную весть: они с отцом в самом начале недели снялись с якоря и отбыли на дачу. «Отдохни сынок, подумай».
«Как это прекрасно, — подумал Новиков, — Как это чудесно. Спасибо тебе, мать».
Какая-никакая, а мать — понимает печаль сына. Неясно, конечно, о чём именно она предлагает подумать — но спасибо хоть за пустую жилплощадь.
Через час дома, даже не раздевшись, врубил кран в ванной. Вода была только холодная. Набрал холодной в таз, на кухне зажёг сразу четыре конфорки — разместил на огне и таз, и чайник, и две кастрюли.
«Пельменей ещё напускай себе… — подумал иронично, — Будешь в ванной отмокать — заодно и пожрёшь… Поиграешь с пельмешками…»
Сам себе хохотнул.
Зазвонил домашний телефон.
«Ларка!» — снова глупо понадеялся Новиков — с чего понадеялся, непонятно — она сроду на домашний не звонила, чтоб не напороться на мать.
Это был дядька. Дядька был пьяный и настроенный сурово.
— Я тебе говорил… — начал дядька, долго обдумывая и взвешивая каждое своё слово.
— Чего надо? — спросил Новиков, до недавнего времени, кстати сказать, вообще не склонный хамить взрослым, и тем более родне.
— Ты про вшей понял всё?
— И про вшей и про петухов, — сказал Новиков.
— Вша на швах живёт, — сказал дядька. Судя по всему, он вовсе не слышал Новикова. — Намажь шов мылом, и вша…
Слово «вша» дядьке давалось трудно, он произносил его как «в ша».
— …и… в… ша…
— И будем вшам швах, — завершил Новиков.
— Ты, сука, тупой, — сказал дядька, — И отец твой тупой.
Новиков положил трубку и в сердцах рванул шнуром телефона. Шнур вылетел вместе с розеткой. Розетка зависла как больной зуб, вся на нервах.
На кухне засвиристел чайник.
Пока Новиков успокаивал чайник, домашний телефон снова начал дребезжать и подрагивать.
Успокаивая себя, Новиков снял чайник с плиты, сбил с него колпачок, прекратив слабый свист и выпустив пар. Некоторое время стоял так, с чайником в руке, раскачивая его.
Вернулся к трубке, выдумывая
