Читалка - В городе Сочи темные ночи (сборник)

1989 года.

Оркестр заиграл Рахманинова. "К чему бы это?" — лихорадочно думала я. Ладно, хоть испанец на сцене. Это как-то утешало, можно будет что-то понять. Он единственный из мужчин был в ярко-оранжевом пиджаке и изумрудных брюках.

Шигулла зачем-то вытащила из своего нарядного ридикюля серый камень, с одного бока раскрашенный яркими красками, и торжественно отдала его Альмодовару, произнося на английском бесконечную речь. Как я узнала позже, камень этот был обломком Берлинской стены.

"Сейчас я умру", — обреченно подумала я, глядя на их беззаботное воркование. Я покосилась на человека, садящего рядом со мной справа. Он елозил по креслу, раскачиваясь взад и вперед. Это меня заинтересовало. Я вспомнила про человека слева. Он, наоборот, замер и уставился не мигая на сцену.

Мы умрем втроем, поняла я, и мне стало смешно. Тут я услышала свое имя, потом, с любопытством глядя в зал, Альмодовар произнес и фамилию. Я сразу же забыла про платье.

"Надо дойти красиво", — подумала я, а идти надо было под уклон через весь зрительный зал. Шаги получились немного больше, чем хотелось бы, а пояс на платье поехал куда-то под мышки. По пути мне попались Зайцева и Фима, а у самой сцены я нашла и своего мужа Васю, затиснутого среди режиссеров. Тут и переводчица подбежала.

Из оркестровой ямы на меня с большим интересом смотрели музыканты.

Вот наконец добралась я до микрофона. Пока показывали фрагмент из фильма, Альмодовар обнял меня и прошептал, что поздравляет. Я посмотрела на густо напудренное лицо Шигуллы. Она вся тряслась.

"А из зала не видно", — равнодушно подумала я. Фрагмент закончился, надо было что-то говорить.

— Моя мама тоже испанка, — сказала я по-испански в микрофон Альмодовару в надежде, что испанский король смотрит вручение Феликсов и тоже порадуется. Альмодовар изобразил большую радость от этого известия. Я перешла на русский и выразила большую благодарность моему мужу режиссеру за то, что по моему сценарию он снял хороший фильм и я теперь

стою на этой сцене. Вася вытаращил глаза.

"Ну вот, опять сказала что-то не то", — все так же равнодушно подумала я и передала пламенный привет своей маме.

Зал захлопал. Альмодовар сунул мне медную статую носатого алкоголика с курицей под мышкой — таков был столь вожделенный мною в тот вечер Феликс.

Опустошенная, я вернулась на свое место и стала ждать, когда на сцену пойдет Вася.

Но этого не произошло.

Лучшим режиссером выбрали венгра, а лучшим фильмом был назван греческий. И Зайцевой ничего не дали.

Когда пошел финал-апофеоз, всех призеров попросили подняться на сцену. Там нам на голову начали сыпать папиросную бумагу, олицетворяющую рождественский снежок, а старейшие французские актеры вдруг принялись энергично, как в московском метро, работать локтями и отпихнули меня в задние ряды, для того чтобы самим радостно махать в телевизионные камеры.

Я постояла немного сзади, а потом ушла со сцены к Васе.

Вася был мрачен.

— Ну чего ты расстраиваешься, — сказала я, чувствуя себя виноватой, — если бы хоть деньги давали с этим призом… Зачем нам две одинаковые статуи алкоголиков дома?

К нам подошли мрачные Фима, Зайцева и Негода.

— Поздравляю, — кисло кивнула мне Негода, — очень скучный праздник.

— Не портите Маше настроение, — сказала Зайцева.

Мимо шел веселый член жюри Душан Макавеев.

— Ну что же ты, Душан? — спросил у него Вася. У нас столько номинаций было, а приз отдали Ангелополосу?

— Ну, во-первых, у Ангелополоса хороший фильм, а сделан за французские деньги, во-вторых, Див Ульман не любит, когда на экране мучают и обижают животных, а у вас девочка-подросток так страдает. А в-третьих, мы сразу решили дать Маше приз за сценарий, потому что она единственная женщина-сценарист. Одного приза на семью — достаточно. Негода и без этого приза много награждалась, Зайцевой хотели дать, мы долго спорили, очень долго спорили. Жалко, что ей не дали…

Потом нас повезли на банкет в Музей современного искусства.

Есть хотелось

страшно. По гостеприимные французы на стол поставили только одно блюдо — паштет с вареной морковкой. Когда мы попросили вторую бутылку вина, официант посмотрел на нас как на своих личных врагов.

— Когда французский министр культуры приезжал к нам в голодную Москву, то мы его щедрее кормили, — ковыряя морковь вилкой, заметил Андрей Смирнов. — Что-то мало денег французское правительство выделяет на культуру.

На следующий вечер мы решили сами сделать себе праздник, и, так как деньги у нас были, мы пошли в дорогой ресторан с Негодой. Ресторан должен быть не только дорогой, но и знаменитый. Выбор пал на "Максим". Все мы с детства помним арию из оперетты, которую часто передавали по радио; "Пойду к "Максиму" я, там ждут меня друзья…" Пошли.

У входа, в гардеробе, нашим мужчинам насильно повязали на шею засаленные галстуки, потому что в этом заведении сидеть без галстуков не принято.

Потом официанты попытались посадить нас куда-то в угол, но мы так активно сопротивлялись, что оказались за круглым столом в центре зала.

— Смотри-смотри! Сейчас будут по очереди к нам бегать! — захихикала Негода.

На каждое блюдо был свой официант: один приносил закуски, другой хлеб, третий первое, четвертый вино, пятый воду и т. д.

Один из официантов уже успел изрядно выпить и, наклоняясь, чтоб налить нам вино, ронял в бокалы из нагрудного кармана свою авторучку.

Поели мы в этом "Максиме" нежную пресную рыбку, оставили там по пятьсот долларов каждый, вышли на улицу, погуляли полчаса и почувствовали такой зверский голод, что побежали б первое же попавшееся кафе и заказали там себе омлетов с бутербродами.

Вот такой город Париж. Никак не хочет он поворачиваться ко мне своей волшебной, праздничной стороной. Ходили мы по холодным улицам, смотрели, как парижане готовятся к Рождеству, ставят на площадях елки с искусственным снегом на мохнатых лапах. Дворники в ярких зеленых или оранжевых куртках с такими же яркими оранжевыми или зелеными метелками из пластмассы наводят