.
Бабушка Таджи громко рыдает.
Я коротко отвечаю на расспросы бабушки, матери, потом надолго умолкаю, перебирая в памяти все виденное и пережитое.
Отец, оказывается, тоже побывал на вокзале. Он возвращается поздно. А наутро с рассветом снова отправляется в степь.
* * *
Учитель наш читает коран, пишет на блюдцах, пиалах, чашках молитвы-заговоры для исцеления больных. Если ученики расшалятся, хлещет их плетью. Устанет, закроет глаза, вздремнет сидя. А в сумерки отпускает нас по домам.
Однажды, когда я зубрил Суфи Аллаяра, учитель незаметно прислушался к моему чтению и сказал с улыбкой:
— Ты читаешь так гладко, будто ручеек воды струит, хватит тебе, мой мальчик!
— Я три раза подряд прочитал Суфи Аллаяра, много газелей знаю на память! — ответил я, смущенный похвалой.
— Правда?! — удивился учитель. — Да, ты парнишка толковый, молодец! Завтра начнем с тобой Навои, — сказал он. И ухмыльнулся. — Только условие: жирный плов, корзина сдобных лепешек и кредитка с большим портретом. Слышишь?
Вечером я пристаю к матери. Мать будто соглашается: «Хорошо». Но, подумав немного, легонько треплет меня по плечу:
— Дороговизна, сынок. Учитель твой, чтоб его, любит плов, знаю, да никак не извернуться мне. Корзину сдобных лепешек и рубль деньгами дам, так и быть…
Наутро мать дает мне корзину лепешек и рубль денег (деньги день ото дня уже начали падать в цене), и я, довольный, отправляюсь в школу, сунув в сумку сборник газелей Навои.
Учитель берет у меня книгу, кладет ее на низенькую табуретку перед собой. Говорит:
— Ну, начнем. Во имя аллаха!.. — И, не торопясь, начинает читать. Я повторяю вслед.
Стихи Навои — любовные, философские — исполнены глубокого смысла. Душа моя вдруг как бы озаряется, внезапной вспышкой света, — его аллегории, афоризмы, безукоризненно звучные рифмы западают мне в самую душу.
— Газели Навои любовные, но это любовь к аллаху, чистая любовь, — говорит учитель. — Продолжай читать, придет время, сам поймешь
.
VI. Времена меняются
И снова весна. Уже набухают почки на деревьях.
Мальчишки квартала носятся с крыши на крышу, запуская бумажных змеев, обыкновенных и большущих — куроки.
Однажды — видимо, в начале марта, и, кажется, в пятницу — я, забросив курок, с утра слонялся на гузаре. Тут из толпы взрослых в уши мне молнией стрельнули слова:
— Николая свалили с трона!
— Престол вдребезги разнесли!
— Избавились от тирана!
— Сгинуть Николаю! Довел, что подыхаем с голоду.
По всему базару пошла молва из конца в конец.
Оказывается, губернатор, чтобы скрыть от народа то, что произошло в Петрограде, приказал придержать в первые дни все телеграммы, и все-таки народ узнал правду.
Наутро, наспех попив чая, я побежал на улицу. Хожу, прислушиваюсь ко всему, что говорится на перекрестке. Вдруг со стороны Хадры показалась группа людей, с виду интеллигентов. Среди них несколько ремесленников, бедняков. Слышится духовая музыка, но такая сумбурная, что и мелодии не уловить: оркестр недавно только введен в обиход, и все музыканты — любители из народа.
— Чудно! Слышали, объявилась такая штука — «музыка»? — спрашивает своего соседа один из лавочников, имея в виду оркестр.
— Чудеса! — удивляется сосед.
А интеллигенты кричат:
.. — Конец деспотизму! Долой кровопийцу Николая! Да здравствует Временное правительство! — И удаляются в сторону нового города.
Вслед за ними повалили люди нашего перекрестка, мы, мальчишки, тоже присоединяемся к толпе.
В новом городе собралось много русских рабочих и интеллигентов. Оратор, какой-то рабочий, что-то с жаром говорит. Я не знаю по-русски ни слова, стараюсь хоть что-нибудь понять по глазам окружающих, по выражению их лиц.
Домой я возвращаюсь далеко за полдень и до мелочей рассказываю обо всем матери.
— Подлого тирана Николая сковырнули с трона и спровадили в ад. Слышно, что поводья взяло в руки какое-то Временное правительство…
— Слыхали, слыхали. От соседей слыхали уже, — говорит
мать. — И Рохат откуда-то принесла эту новость. Николая, подохнуть ему маленьким, прогнали, и очень хорошо сделали!
* * *
Баи, владельцы земли, купцы неистовствуют больше прежнего. Роскошные пиршества, разгул принимают невиданный размах. Улемы получают огромные доходы от вакуфов. А народ по-прежнему разут, раздет, бедняки, неимущие нуждаются в куске хлеба.
Между улемами и джадидами начинается распря, дело доходит чуть ли не до драки. И те и другие кричат, пересыпая речь арабскими и персидскими словами, грозными цитатами из корана. Джадиды вопят о «просвещении нации», «о славном прошлом Туркестана» и вместе с баями организуют «Шура ислам»— Совет Ислама. Улемы создают «Общество улемов».
Помнится, в июне началась подготовка к выборам в думу. Она сопровождается острыми столкновениями. На ноги встают все улемы. К ним присоединяются русские реакционеры, часть местных баев. Народ, не разобравшись, поддается агитации улемов, и они одерживают верх в старом городе.
30-е июля. У Балянд-мечети собрались тысячи людей. Улемы, довольные результатами выборов, выпускают листовку с «Изъявлением благодарности». Кто-то из моих товарищей сует мне один экземпляр: «Читай!»
«Хвала аллаху! Исполненные благочестивого рвения и благородного усердия, жители Ташкента — мусульмане на гласных выборах 30-го июля сего 1917!? года, выполняя необходимую и непреложную национальную обязанность и наиважнейший долг свой, следуя за досточтимыми улемами, коим уготовано быть нашими наставниками на этом свете и предстателями-заступниками в загробной жизни, и на деле руководствуясь их указаниями, преисполненные доверия, с открытым сердцем, жители каждой общины утром к 9-ти часам дружно собрались у своих участков, бережно, как бесценный дар, храня в руках своих выборные конверты и отвращая слух свой от дьявольских наущений некоторых коварных обманщиков и соблазнителей, пренебрегая усталостью и не поддаваясь раздражению, ожидали с должным терпением и выдержкой, даже если приходилось стоять
