Категории

Читалка - Обида


всё-таки пригодился. Значит, так, в общих чертах: стоит мастер, по топору видно, что деревянных дел, а плотник или столяр — это не важно, левую руку зацепил большим пальцем за лямку, рука же сжата в кулак. Это особенно нравилось Василию Петровичу когда он репетировал перед зеркалом и с тихой гордостью рассматривал свой кулак, переплетённый жилами, как на картинке учебника, а следовательно, натруженный. Правая рука опущена вдоль туловища вместе с топором. И сжата она слегка, только-только чтоб удержать топор. Это должно показывать, что работа сделана, закончена и наступило расслабление. И жилы на правой руке столь же рельефны, но уже от усталости. Значит, правая — усталая и расслабленная, а левая — судорожно сжата в кулак и напряжена. Это должно говорить о том, что мысли все натянуты в душе мастера, как струны. Что хоть и кончилась работа, но мысли, рабочая горячка ещё не отпустили.

А голова… Вот с головой тут самый главный фокус. Долго потел над головой Василий Петрович. Всё ему хотелось поднять её повыше, устремить в будущее. Хоть и неудобно было как-то устремлять, но ведь не опустишь… Не раб же он, а вполне сознательный советский рабочий. Передовик производства. А как только он её задирал, ещё на рисунках, так делалось ему не по себе. Становился весь памятник похож на скульптуру, какие обычно стоят по паркам культуры, на станциях метро и ещё на крышах некоторых домов. Да, с головой была задача. Просто проблема была с головой, и казалось, что неразрешимая. И вот как нашёл он её решение.

Стоял он задумавшись и рассматривал очередной эскиз, очередную творческую неудачу, и случайно скосил глаза на зеркало, которое стояло рядом на полу. И увидел себя со склонённой набок головой, с полными глубокого раздумья глазами.

Так и решил он проблему собственной головы. И ещё больше склонил он её на рисунке. И даже чуть-чуть вниз опустил и вперёд самую малость подал. И именно наклончик вбок снял со всего облика приниженность, которой он так боялся. Ведь перед собственными

мыслями не грех и склониться. Совсем другое значение появилось у всей фигуры.

Стоит мастер. И не работу очередную закончил, а всю трудовую жизнь, и вглядывается, что же из-под его рук вышло, что же он такое сотворил, наработал… Оценивает свою жизнь и размышляет. Подводит итоги…


15

И тут Василий Петрович начал спешить. Если раньше он работал с чувством, с толком, в охотку, то теперь заторопился, будто делал работу к сроку.

Прежде всего стало понятно, что бронзовую статую он не потянет, не по карману…

Он развалил глиняного гиганта с топором в руке. Развалил, надо сказать, скрепя сердце, потому что, дело прошлое, работа у него вышла. И страшно себе представить, какая работа.

Глину он попробовал размочить в специальном ящике. Но глина не мокла, и он её выбросил.

Расчистил он мастерскую, вымыл пол и сел колдовать над блокнотом.

Дни шли, а ничего путного ни в этом блокноте, ни в другом, ни даже в третьем не появлялось.

Надоумил же его начальник цеха Борис Владимирович. Он однажды вёл по цеху какую-то делегацию, да и не делегацию, а так, бывших однокурсников, и показывал им своё хозяйство. С особым удовольствием показывал Василия Петровича.

Остановились они неподалёку и перекрикивались, потому что работала в цеху циркулярка. Но вдруг циркулярка смолкла, а начальник то ли не смог сразу остановиться, то ли, увлёкшись своей мыслью, не заметил, что внезапно стало тихо, и Василий Петрович ясно расслышал конец фразы.

— И нет ничего красивее этого! — кричал Борис Владимирович. — Мастерство — это гармония движений, а гармония — это и есть подлинная красота.

Потом начальник, конечно, опомнился и замолчал, но было поздно. Василий Петрович, конечно, понял, что речь шла о нём. О том, как он красиво работает. А он тем временем фуговал хорошую сосновую доску, и фуганок летал в его руках легко и стремительно, как ткацкий челнок. И, как челнок, вёл кудрявую ленту стружки и обнажал ослепительное тело доски, ряд за рядом, с неукоснительной точностью,

будто доска эта была заранее разлинована только одному мастеру видными линиями.

Долго ещё гости вместе с Борисом Владимировичем любовались на его работу. А он ещё наддал, повеселевший и окрылённый. Ему стала ясна тема будущего памятника.

Он работал и как бы со стороны наблюдал за собой, и даже чуть-чуть улыбался, довольный тем, что вот начальник стоит любуется, а сам не знает, какую важную идею он только что подсказал.

В мастерской он прежде всего установил поудобнее зеркало, спасённое со шкафа Никиты Епифанова, достал фуганок, хватился — доски порядочной нет. Всё израсходовал. Сбегал на стройку, достал доску и стал позировать. И, стесав доску-сороковку чуть ли не до основания, он решил, что именно поясной портрет, именно с фуганком и именно на замахе он и будет делать. В натуральную величину и из гранита, лучше всего из серого, и не полируя весь портрет, а только, в крайнем случае, руки, лицо и фуганок.

Он даже не стал рисовать, а приступил сразу к маленькой модели в глине.

Сноровку кое-какую он уже приобрёл, и дело двинулось споро и весело. Во всём ощущалось то самое лихое настроение, которое он обычно испытывал, фугуя хороший, качественный материал.

С гранитом и с глиной для большой модели было сложнее. Денег не было, опять пришлось залезть в долги на фабрике. Доставил он глыбу и глину в мастерскую, всё одним махом на одной машине, и, еле переводя дух после разгрузки, приступил к лепке.

Принялся и спохватился, задумался. Куда он спешит как на пожар? Никогда ещё с ним не было так, чтоб приступал к работе, не перекурив предварительно, не поразмыслив, что к чему… Ничего он не мог ответить на эти вопросы. Только твёрдо знал, что надо спешить.

Он не давал теперь себе ни минуты передышки. И не то чтоб торопился в самой работе, нет, он её делал спокойно и вдумчиво, как и прежде, но теперь уже не прекращал, пока не валился от усталости на топчан. Чаще всего у него и сил не было подняться «туда, на четвёртый, к ним» — так он теперь думал о своих