Категории

Читалка - Обида


во сколько же ты вчера явился? — спросил он машинально, глядя с пониманием на то, как Петька с отвращением глотал горячий чай.

Сын не ответил, только передёрнулся от крупной внутренней дрожи.

…Вечером Василий Петрович, не заходя домой, отправился прямо в сарайчик. Ему очень хотелось тут же, немедленно., приняться за работу, но он одёрнул себя, как нетерпеливого мальчишку. Плита стояла в глубине, и рассмотреть с улицы её было невозможно. Поэтому он смело распахнул дверцу сарайчика, пододвинул табуретку к самому порогу и закурил. Со своего места он хорошо видел, как снуёт по кухне жена. Она была раздражена и потому двигалась быстрее обыкновенного. Раньше это вызвало бы в нём смутную тревогу, желание пойти и успокоить её, но теперь он совсем не беспокоился.

Вот теперь ему предстояло приступить к работе художественной, настоящей, и это занимало его мысли целиком. К тому же ещё надо было решить: дописывать «от жены и детей» или оставить так. Ведь тогда придётся переделывать весь карандашный рисунок, а его было жалко. Не обязательно писать от кого, на многих памятниках и вовсе нет этого, думал он, да и не по справедливости будет написать — «от жены и детей». Они вон надулись оба и знать ничего не знают, а он ведь не для себя. Для них всё, чтобы их в расход не вводить.

Стоило Василию Петровичу так подумать, как другая внутренняя и сокровенная мыслишка будто пропищала в голове: как же не для себя? Точно для себя и ни для кого больше. Он весь напружинился, даже выпрямился на табуретке — так неожиданна и откровенна была эта мыслишка. Какая-то уж очень неприкрытая. Он так опешил, что забыл про папироску в углу рта, и дым попал ему в глаза. Он прослезился, выругался и, решительно встав, задвинул табуретку под верстак. «Да, для себя, и ничего в этом нет плохого. Ведь не за чужой счёт и не чужими руками, и нечего тут стесняться, — думал он. — А то жмёшься, ёжишься всю жизнь, всё чего-то неудобно, чего-то стыдно, а люди тем временем загребают — кто сколько может… Так-то

оно так, но кладбище… могила… памятник. Да ещё живому… Что о нём скажут, когда узнают-то? Ну и чёрт с ними! Пусть говорят что хотят. На каждый чих не наздравствуешься…»

На этом Василий Петрович успокоился. Надо заметить, что он и раньше на каждый свой верный или неверный шаг находил соответствующую пословицу или поговорку. Это неизменно поднимало его в собственных глазах и делало неуязвимым для любой критики.

Он решил в тот же вечер объясниться с Зиной, чтоб на эту тему больше и разговоров или каких-либо недомолвок не было. Отложив работу до более спокойного времени — помнил твёрдо, что к мрамору надо приступать со спокойной душой, — он направился домой. Шёл объясниться, а объяснение поджидало его уже в лице соседа и старого знакомого Никиты Епифанова.

— Я к тебе по делу, — начал Никита, не дав ему толком переступить через порог. — Помнишь мой шкаф, материн ещё, тот, что масляной краской она сдуру покрасила, когда я в армии был?

Василий Петрович кивнул ему в знак приветствия и, не отвечая, прошёл в ванную мыть руки. Когда дело касалось его работы, то тут уж он умел выдержать марку. Вернувшись на кухню, он долго и основательно пристраивался на табурете, солидно покрякивал, сперва спросил у жены, будет она его сегодня кормить или нет, а уж потом повернулся к Никите Епифанову и тихо, внимательно переспросил:

— Так что ты говоришь, шкаф?

— Шифоньер, — подобострастно пояснил Никита.

— Трёхстворчатый, орехового дерева, с резьбой по бордюру и овальным зеркалом?

— Он, он, — с готовностью закивал головой Никита.

— Ну и что же ты от своего шифоньера хочешь? — вкрадчиво спросил Василий Петрович.

Никита смутился. Зина, присутствующая при этом разговоре, укоризненно покачала за его спиной головой, но вмешиваться не стала. Хоть и не любила, что Василий Петрович, как она сама говорила, выкобенивается с клиентами, по в его рабочие дела не встревала. Уважала профессию.

— Ну, хорошо бы ему ремонт, что ли… — сказал оробевший Никита Епифанов.

— Зачем

же ему ремонт? — якобы очень сильно удивился Василий Петрович и придвинул к себе тарелку с борщом. — Он у тебя ещё сто лет простоит. Орех — это материал. Ему сносу нет. Его топором-то не вдруг расшибёшь.

— Да, понимаешь, заезжал ко мне свояк, ножичком поколупал, говорит, вещь антикварная. В божеский вид привести — цены не будет. Вот я и подумал, что если краску содрать, полирнуть или как там положено… Зеркало новое заказать, сейчас в мастерских свободно, ручки модные поставить — вещь будет. А то стоит пугало, хоть на помойку выбрасывай.

— То, что ты хочешь, — это не ремонт, — веско произнёс Василий Петрович. — Это настоящая реставрация, по всем правилам, и стоить это тебе будет не меньше, чем новый шифоньер. Правда, вещь может получиться действительно художественная.

— Да не в деньгах дело. Тут жена пристала… Говорит, у людей давно вся мебель из комиссионного магазина, а у нас стоит шкаф под сурик крашенный. Знаешь, на нём ещё разводы, как на старых сейфах, нарисованы. Ну, точно, живёшь как в казённом доме. Выручай, Петрович. За деньгами не постою.

Василий Петрович тем временем доел борщ и отодвинул тарелку. Он закурил и уж было открыл рот, чтобы произнести своё традиционное уклончивое «посмотрим», как всегда говорил, когда соглашался приняться за работу, но отчётливо представил себе всю работу в целом и ещё ту заветную работу в сарайчике, которую ему придётся отложить на неизвестный срок. Рот его, готовый произнести эту фразу, закрылся и открылся уже для другой:

— Извини, Никита Епифанов, но придётся тебе подождать с месячишко или чуть больше, а в ином случае ищи себе другого мастера.

— Да уж кто лучше тебя сделает, — польстил Никита. — Я уж тебя дождусь. По мне-то, не горит, вот жена поедом ест. Ну, теперь я её успокою, скажу — раньше нельзя.

Когда Никита ушёл, Зина спросила:

— Почему же ты сразу не взялся? Зачем мурыжить человека? Или у тебя какая другая работа есть?

Василий Петрович, уж было совсем собравшийся объясниться, что-то вдруг