Читалка - Обида

на телятник идти…

Поднялась потихоньку. Ночь лунная выпала, в избе как днём видать. Смотрю, и душа радуется. Разметались во сне мои мужики, раскинули руки, только груди ходят, и такой страшный храп стоит, что рюмки на столе звенят.

Очень уж я люблю, когда мужики храпят. Это из них здоровье прёт. За день-то, вишь, не потратили. Какой заморыш, так и сопит тихо, как мышь.

Спят мои богатыри, а мне сладко. На ком одеяло, на ком телогрейку поправлю, а слёзы наворачиваются.

Потом по хозяйству похлопотала. Посуду последнюю прибрала.

А бочка стоит в углу пузатая, обручи так и светятся. Я мимо-то хожу, а она в глаза так и лезет. И шланга, через которую Степан вино цедил, блестит, как змея.

Это что ж такое, думаю? Как навалятся мужики с новыми силами поутру, так и опростают. Ведь какая тьма винища, а всё прахом пойдёт. Надо бы схоронить немножко, их же самих другой раз попотчевать.

А когда он будет, другой-то раз, коль поедем? Ну, поедем не поедем, а облиться людям не позволю. Ведь какая пропасть в этой бочке! Жуть!

Взяла я малированное ведро, шлангу эту приспособила… Видела, как Степан обращается, ну и я так. Дую, подую, обожду В бочке пузырится, булькает, а из шланги, окромя винного духа, ни капли. Тогда я в себя стала тянуть. Наберу полный рот винца, а куда его дальше девать, не знаю. А оно, винцо-то, сладенькое, так в глотку и просится. Не плеваться же добром?! Ну, я и глотаю. А шланга опять молчок.

Набирала я так, набирала в себя и чувствую — набралась… Аж ноги не слушаются. Тут я ведро в угол сунула… Хотела на лавку поставить, да не попала… толкнула под лавку. Шум, грохот, а мне всё равно. Вышла на крыльцо, присела на ступешке и пою потихоньку. Стыдоба-стыдобушка, коли кто услышит, а всё равно пою. И песни-то из меня идут душевные да печальные.

Слышу, кот на мой голос прибежал, об спину трётся, в колени мордой суётся, хочет, чтоб за ухом почесали. Жалко мне его стало, я и заплакала.

А уж как мы с ним на телятник ходили, я до сих пор не помню

.

* * *

Ох и долго же наступало утро на другой день! Даже скотину, я помню, выгнали часа на два позже. Оборалась скотина. А как же, пастух-то с нами гулял.

Выгнали кое-как, а на улицу никто носа не кажет. Солнышко уж на что осенью поздно встаёт, а тут выкатилось на полнеба. Как вымерла Козловка. Ни души. Затаились все. Переживают за вчерашнее. Каждый, понятно, по своей причине. Кто зато, что лишнего хватил и вгорячах своему же соседу наговорил чего не след, кто за то, что смолчал и только дома ответ своему обидчику придумал, а кто за то, что не помнит ничего. И неизвестно, чем дело вчера закончилось. Можно ли ему теперь на люди или срамота…

Я и сама не знаю, как теперь мне перед земляками ответ держать за всю эту свистопляску. Хорошо, что дело есть. По хозяйству хлопочу, путятинским и своим мужикам завтракать собираю да раздумываю: поднести им на опохмел души или обойдётся? Решила пока не подносить, а то как бы по новой не завертелось…

Потом смотрю, по улице Пётр Лексеич бредёт, сердешный, спотыкается, а под глазом у него фонарь светится с хорошее яблоко. И когда, думаю, успел? Вроде вчера целый выходил. Потом-то обнаружилось, что как он от нас выскочил, так на Константина налетел. Только они с ним разобрались, как председатель идёт, Василий Евграфович. Вот они и сцепились на идейной почве. Председатель-то, понятно, потрезвее был…

Идёт Лексеич, бедолага, с вёдрами к колодцу, дойти не может. А к нам зайти подлечиться, стало быть, стесняется. Я думаю, его, горемычного, Варвара с утра уже так пропесочила, что свет не мил, а тут и так всё нутро перегорело…

Ну, и я тут ведро подхватила и тоже к колодцу, вроде у меня воды нет. Надо, думаю, мужика выручать.

Гляжу, по всей деревне занавески на окнах шевелятся, а никого не видать…

Доплёлся Лексеич до колодца и ведёрную ручку поймать не может, до того руки дрожат. А тут председатель как ни в чём не бывало подкатил на газике и тоже с ведром к колодцу А Лексеич-то его не замечает и из последних силёнок

ворот крутит. Он уж было ведро совсем достал и вдруг председателя увидел. Ворот у него вырвался и как загрохочет на всю деревню! А ведро как бомба в колодец. А Лексеич только здоровым глазом хлоп-хлоп. Второй-то у него заплыл совсем. Тут на меня смех напал.

Председатель, уж на что серьёзный был, и то не выдержал, рассмеялся.

А на нас глядя, и Лексеич захихикал. Стоим мы втроём посреди деревни у колодца и разливаемся, остановиться не можем. Потом ещё кто-то подошёл, к нам присоединился, потом кто-то ставни отворил, издалека поддерживает.

Даже Матвей, вижу, сидит у окошка, чай в блюдце удержать не может, а у самого глаза мокрые… Потом-то он мне признался, что специально мужиков на скандал вызвал. Видел, что мы с Колюшкой как в тумане ходим и не понимаем, что делаем, вот и решил нам показать, как это всё со стороны-то выглядит. Увидели. Вовек не забудем…

Так и смеялась вся деревня. А об чем, спроси, никто не ответит. Смешно, и всё тут. И вроде полегчало всем от этого смеха, вроде все с этим смехом с души камень стрясли. А об вчерашнем и не вспомнил никто. Как сговорились. Об отъезде, конечно, никто и слова не сказал, будто и мыслей таких ни у кого и не было.

А Степан заспешил почему-то, засобирался. Нас даже и не спросил ни о чём. В тот же вечер уехал. Не простился ни с кем. Молчком уехал. Тревожный.

А мы с Колюшкой остались. Вроде и не собирались никуда…

* * *

А в тот день до самого вечера так и смеялись всей деревней. Как вспомнит кто Лексеича с фонарём у колодца, да как он ведро утопил, так и прыскает.

Люблю, когда всё по-хорошему Когда друг на дружку зла не помнят. Молодцы мужики — портвейного вина много выпили, а ума не пропили. И Козловку свою родную тоже. И слава богу.

НОЛЬ — ТРИ

1

Фёдор Кузьмич Перевалов жил серьёзно. Основательно жил. Даже двигался он как-то крупно и спокойно, и создавалось впечатление, что он прекрасно знает цену каждому своему движению и поступку Впрочем, так оно и было.

Фёдор Кузьмич