Глава 1

«Слышатся грома раскаты…»

Старая сибирская песня

Худой, горемычный год сошёл на Авдотьину пустынь — кержацкий монастырь-скит, затерянный в таёжных чащах, в недоступных отрогах Ерофеевского белка. Под великий пост околели две лучшие нетели, в мае, в пору первого черёмухового медосбора, медведь разорил пасеку, а на троицу, в духов день, утонули в Раскатихе три молодые монашки-белицы: Устинья, Меланья и Ульяна-хромуша. Мать-игуменья посылала инокинь на праздничные моления в Стрижную яму, а вышло вон как: угодили девки в царствие небесное…

«Божья милость, бог прибрал», — сказала мать Авдотья, и хотя бурная, бешено-грязная Раскатиха, вспоённая талыми снегами в верховьях, не вернула даже тела — унесла их в бурунах вместе с перевёрнутой лодкой-долблёнкой, — на махоньком сиром монастырском погосте нарыли три холмика, увенчанные кедровыми крестами. Кресты тесала, обстругивала рубанком сама мать-игуменья, завсегда делавшая в ските все плотницкие работы.

Как и положено по-кержацки, отпевания не делали — сотворили молебствие краткое «за упокой душ безгрешных, невест Христовых Устиньи, Мелании да Ульяны». Со слезами искренними, с возрыданиями — старицы от сердца жалели безропотных, работящих инокинь, на которых держался сенокос да и скотный двор тоже. Все при этом косились на стоящую в моленной Фроську-келейницу — она одна уцелела третьёводни из всей четвёрки «божьих посланниц», выплыла, выбралась на берег верстой ниже переправы — в синяках, избитая о камни. В диковатых Фроськиных глазах ни слезинки: смотрит по стенам, разглядывая берёзовые вязки-веники, единственное украшение божьего храма. Дерзостная, злоязыкая девка, да, видать, везучая, удачливой судьбой помеченная.

Неделю заладили дожди — холодные, беспросветные, лишь по полдням перемежаемые нудной моросью да волглыми утренними туманами, которые серой куделью скатывались с окрестных заледенелых хребтин. Бабки-старицы невылазно сидели по избам, пели псалмы, штопали изношенную Лопатину, судачили о скором Судном дне — преподобная Секлетинья, возлежащая в уготованной своей домовине, уже дважды слыхала голос архангельских труб. Мать-игуменья с Фроськой отбивали в сарае литовки — прошёл Никола-летний, пора уж подкашивать для коров.

Ввечеру у чёрных избяных срубов, под поветями затолклись комары — к перемене погоды, к теплу и вёдру. Серебряный колокол, которым звонарица Агашка звала к вечерне, пел раскатисто и чисто, будто откашлявшись от недельной сырой слизи. Пудовый колокол, привезённый в кержацкое Синегорье ещё первыми страстотерпцами, был единственной ценностью Авдотьиной пустыни; в лихие времена, почуяв опасность, монахини не раз снимали и прятали его в укромное место, старательно укутав в холщовое рядно.

Колокол был «гласом и зовом божьим», утехой и радостью стариц: услыхав на дальних покосах, в малинниках или на овсяном клину стеклянно-хрупкий перезвон, они истово двуперстно крестились, сразу светлели морщинистыми лицами. Да и то мастерица Агашка: истинно оживала холодная твердь под её женской ласковой рукой — колокол пел на разные голоса от густого перегуда до малинового перезвона, бывая временами торжественным и бодрым, тревожным и грустным, ветхой замшелой колоколенки Агашка первой и увидела незваного гостя: далеко внизу по единственной таёжной тропе с Рябинового волока спускался всадник к берегу Раскатихи. Агашка мигом бросила колокольный повод, перегнулась через перила:

— Гостя бог послал, матушка!

Игуменья вышла на крыльцо, пригляделась из-под ладони, вполголоса молвила недовольно:

— Кабы бог… То-то и оно. Дура непутёвая…

Монахини, что недавно копались в огороде и в дровнике, теперь столпились на яру у стены моленной, оживлённо шушукались, крестились, гадали: рискнёт ли странник перебираться через дурную Раскатиху в этакое многоводье? А когда тот смело направил коня через пенные шивера и успешно переплыл реку, тотчас разбежались по избяным кельям: видать, несёт в обитель антихристова посланника…

Вскоре, преодолев небольшой подъём в прибрежном осиннике, всадник въехал в монастырское подворье. Домотканные занавески на окнах мигом задёрнулись: приезжий был голец-бритоуеник да ещё в форменной фуражке (эту-то фуражку и приметила с первого взгляда глазастая мать Авдотья). Она по-прежнему стояла на крыльце и не тронулась с места, лишь ниже, на самые брови, сдвинула туго повязанный чёрный платок.

— Здравствуйте, бабушка! — всадник спрыгнул на землю, ослабил подпругу и, достав из перемётных сум тряпку, стал вытирать мокрый круп коня. — Ну и забрались же вы! Как говорится, в самую тараканью щель. Чуть было не заблудился: хорошо, колокол услыхал. Звонкий он у вас, голосистый. Серебряный?

— То богу ведомо, — сухо сказала игуменья. — Ты почто к нам? Проездом али по делу какому?

Приезжий обернулся, тычком сбил на затылок фуражку, крепко расставил, будто воткнул ноги в мощёное подворье. Был он молод, росл, немного скуласт — похоже, пожалуй, здешней породы. И нахален, судя по озорному взгляду. Ну а смелость свою да ловкость он только что выказал, переплыв Раскатиху.

— По делу, бабушка. По важному делу. Приехал, стало быть, в командировку. С вами лично встретиться, с народом поговорить. Кто я таков? Я есть председатель Черемшанского сельсовета. Вахрамеев Николай Фомич. Представляю в данном разе советскую власть.

— Единая власть от бога. Всё остальное — от антихриста, — строго перекрестилась игуменья.

Председатель рассмеялся, достал из кармана деревянный портсигар, однако, встретив негодующий взгляд старухи, крякнул и сунул его обратно.

— Чепуха и вредные заблуждения! Религиозный дурман, уважаемая бабушка. Но спорить с вами я не собираюсь, хотя вы и есть классово чуждый элемент. Вы лучше пригласите меня в помещение, и мы побеседуем на официальном уровне. Вы мне, например, расскажете, почему и как погибают у вас люди, и не какие-нибудь завалящие старухи, а цветущие девушки, которым советская власть открыла дорогу к социализму. Короче — проведём расследование. Вам понятно, о чём речь?

Гость посуровел и при этом выразительно похлопал по щеголеватой кожаной сумке, висевшей через плечо на тонком ремешке.

Игуменья качнулась, опустила глаза, стиснула в ниточку бескровные старческие губы.

— Нам мирские законы не указ. На всё воля божья…

— Но-но, бабушка! — рассердился председатель. — Вы это дело бросьте и антимонию не разводите. Или вы меня примете, или я сейчас же возвращаюсь в Черемшу, беру милицию, и мы живо прикроем вашу богадельню — рассадник прямого одурачивания трудящихся.

Горестно покачав головой, игуменья тут же кликнула Агашку, велела ей расседлать лошадь, поставить на ночёвку в стайку да всыпать меру овса. Потом пригласила гостя в «приезжую горницу», где была своя особая утварь, которую потом кропили и омывали святой водой, окуривали вереском, изгоняя «сатанинский дух».

Там мать Авдотья и беседовала с Вахрамеевым до глубокой полночи. Говорила и отвечала, сдержанно поглядывая на бегающий по бумаге председателев карандаш, морщилась, чувствуя временами тягостное удушье в груди уж больно едкий, непривычно смрадный мужичий дух исходил от приезжего, хотя он и воздерживался от курева. Да ведь провонял весь табачищем…

Игуменья думала о том, что мирская греховность зачастую воплощена в запахах, как отрава в печном угаре, и что безгрешность близка разве только бестелесности: вон и молодые белицы-монашки по вечерам, вернувшись с лесных делянок, смердят потом греховно, густо, и дух тот алчный не в силах угомонить ни святое масло, ни воскурения, ни окропления водою. Греховна плоть человеческая по сути своей.

Наконец спрятав бумагу в сумку, председатель устало потянулся, распахнул окошко и долго глядел в сырую темень. Вернулся, поправил на столе пламя свечного огарка.

— Крепко ж вы тут угнездились, мать Авдотья! Считай, что последний раскольничий скит, причём разношёрстный. По-научному называется конгломерат. У вас кого только нет среди этих тёток: и бывшие самокрестки, и дырницы, и оховки, и федосеевки. Одним словом, полный кержацкий букет. Это что же за религия такая: обряды разные, а потом все в одну кучу? Где принципиальность?

— А потому, сын мой, — сказала игуменья, — как гонения испытываем антихристовы. Повсеместно и повседневно. А обряды что же? Дело не в обрядах, а в вере. За веру наши предки на гари шли. И мы не поступимся — в огонь пойдём за веру святую.

— Ну-ну! — усмехнулся Вахрамеев. — Зачем же такая постановка вопроса? Советская власть за веру не преследует. По закону. Лично я уважаю человека, ежели он во что-то верит. Веруй на здоровье, однако так, чтобы обществу, народу вреда от этого не было. Понятна моя мысль?

— «Учуся книгам благодатного закона, как бы можно было грешную душу очистить от грехов», — сказывал протопоп наш Аввакум, да святится имя его. Какой же вред от сего?

— А такой! — упрямо рубанул рукой Вахрамеев. — Такой, что отвлекаете трудящихся от полнокровной жизни, засоряется индивидуальное сознание. Ладно, ладно, не перечьте, уважаемая мать Авдотья! Я сам из кержацкой семьи и хорошо знаю, что такое религиозный опиум для народа. Родителей своих и по сей день осуждаю за их духовную ограниченность. На сегодня всё. Завтра буду говорить с народом.

— С каким-таким народом?

— Ну, с вашими монашками.

— Побойся бога, председатель! Негоже, не положено в обители. Да и не будут они слушать тебя.

— Будут! — рассмеялся Вахрамеев. — Ещё как будут — под бурные аплодисменты. У вас заутреня в шесть? Вот вместо службы будет моя речь. От имени и по поручению Черемшанского сельсовета депутатов трудящихся. Спокойной ночи, мать Авдотья!

Игуменья, мелко крестясь и сутулясь, вышла из комнаты, в сенцах брезгливо — не за ручку, а ногой — притворила дверь.

Монастырский «митинг» поутру всё-таки состоялся — куда же было деваться старицам и белицам? Правда, только не в моленной (игуменья категорически запретила туда входить Вахрамееву), а прямо на подворье. Слегка по-кавалерийски корячась, Вахрамеев стоял на бревенчатом крылечке моленной и, посмеиваясь, не давал монашкам ходу в храм — так помаленьку они собирались, подходили парами, серые, белолицые, с восковыми свечками в руках. Чёрные платки обрамляли брови и снизу — линию рта, и в эти чёткие одинаковые амбразуры проглядывали одинаково встревоженные, недобро прищуренные глаза.

Как мыши, подумал Вахрамеев, которых потревожил из тёплого амбарного сусека непоседливый кот. Председатель смотрел и подсчитывал подходящих — набралось двадцать три. Пожалуй, всё. Откашлявшись, гаркнул:

— Граждане женщины! Товарищи!

От этих слов серая толпа качнулась, а передние попятились, образовав перед крыльцом солидный полукруг (а может, от табачного перегара, которым дыхнул Вахрамеев, — он успел только что тайком покурить за сараем).

— От имени советской власти я хочу вас призвать покончить с религиозным мракобесием и приобщиться к полезному труду. Наша страна дала женщине полные права, поставила на высокий пьедестал. А вы здесь ютитесь в сырых тёмных избах, живёте впроголодь — пробовал я вчера вашу овсяную похлёбку, это же нищенская еда! У нас в Черемше затевается громадное дело: строится высокогорная плотина, Позарез нужны рабочие руки, в том числе — женские. Бросайте свои молитвы и айда к нам на стройку! Жильё, семьи, дети, кино, радио — всё будет у вас. Полная чаша человеческого счастья. Имеется также электрическое освещение — круглосуточно. Предлагаю обсудить моё предложение. Какие будут вопросы и пожелания? Можно и критику. Валяйте!

Подворье угрюмо безмолвствовало. На выгоне замычала корова, в соседнем сарае брякнули стремена, вроде кто-то седлал коня. «Уж не моего ли Гнедка?» — подумал Вахрамеев. Из-за хребта выглянуло солнце, обрезало-осветило часть монашеской толпы, и тогда сразу отчётливо проявилась откровенная ненависть, злоба во взглядах, обрамлённых выцветшими платками.

— Благословиша дела наши благости твоея, господи! — громко прозвучал голос игуменьи, и Вахрамеев только сейчас заметил, что она стоит рядом, а вернее, чуть сзади него. Когда успела подойти? Или, скорее, вышла из моленной?

Монашки дружно принялись креститься и отбивать поклоны, однако Вахрамеев решил не отступать, да и отступать уже было поздно;

— Внимание, внимание, граждане! Какие дела? Про какие-такие ваши дела вы тут распространяетесь? Настоящие дела там, на стройке, на быстрине жизни, А вы какие полезные дела делаете? Никаких. Стало быть, вы даром хлеб едите. А это в корне неправильно: кто не работает, тот не ест. Учтите: идёт тридцать шестой год — год полной победы социализма по всему фронту!

Председатель нарочно заострял фразы, чтобы вызвать возражения; развернуть дискуссию. А уж тогда он мог выдать по-настоящему: не то что в Черемше, во всём кавалерийском полку, где ещё недавно служил Вахрамеев, не было, не находилось никого, кто смог бы пересилить в споре азартного, изворотливого и находчивого Николая Фомича.

Монашки продолжали молчать. И опять раздался за спиной громкий, со старческой хрипотцой, голос игуменьи Авдотьи:

— Не хлебом единым жив человек.

— Чем же ещё? — Вахрамеев живо обернулся: кажется, наклёвывалась возможность поспорить. Пусть хотя бы только с одной игуменьей. — Чем ещё жив человек?

— Помыслами, верою, благостию своею, — врастяжку сказала мать Авдотья. — И ещё греховностью, потому как мир лежит во зле, торжествуют в нём сыны Каина. А мы, дети Авеля, не признаём дающих и вершащих. Грядёт великий суд божий, и почтение тогда сотворит господь ко всем живущим на земле, к обременённым и страждущим. Старые небеса погибнут сожигаемые, всё растает. Будут небеса новые с землёй новой, и всё земное обновится. Всякое естество человеческое уравняется, перегородки между людьми огонь поест. Установятся новые порядки, перестанет человек ненавидеть человека и наступит царствие божие на земле, царствие мира и радости…

— Стой, стой! — возмущённо закричал Вахрамеев. — Ты мне, бабушка, проповеди не читай! Ты не отвлекайся, а говори по существу. По конкретному вопросу.

Послышался неровный шум, толпа тихо осуждающе загудела, зашевелилась, и в задних рядах медленно выслаивался коридор, узкий просвет. Вахрамеев увидел в этом образовавшемся «пятачке» странную белую фигуру и сперва смутился, не понимая, в чём дело. Потом сообразил: на «митинг», оказывается, явилась преподобная Секлетинья, прямо в саване восстав из своего обжитого долблёного гроба. Она шла, как привидение, неслышно, небыстро и легко — на негнущихся ногах, будто слегка парила над землёй. У старухи был немигающий шалый взгляд, который она вперила в крест, сжатый вытянутой жилистой рукой.

— Чую антихриста, вижу два рога антихристова… — старуха говорила негромко, жарким ненавидящим шёпотом. — Антихрист — это чудище, плоть его смрадна, черно дурна, огнём дышат его рога, из ноздрей его, из ушей пламя смрадное исходит. Чур меня, чур! Сгинь, сатана, исчезни и провались!.

Пока Вахрамеев бестолково глядел на происходящее, старуха приблизилась, неожиданно дико, взвизгнула и огрела оратора увесистым деревянным крестом. От второго удара председатель успел увернуться, но тут в него полетели камни, свечи, какие-то палки. Он метнулся с крыльца вправо: только здесь было свободное узкое пространство; с кавалерийской лихостью перемахнул через тесовый забор и удивлённо-обрадованно замер — на лужайке мирно пасся его осёдланный и стреноженный Гнедко! Осталось лишь растревожить коня, взнуздать и вскочить в седло — что Вахрамеев и сделал с максимальной поспешностью.

…Наступила сушь. Солнце ярилось с утра до вечера, тайга парила, дышала сизым маревом, дурманящим духом вздыбленного буйного разнотравья, сладким тленом моховых грибников и черничных полян. Вяли в логах покосные угодья, чередой и чистотелом зарастали монастырские огороды — старицы вторую неделю исступлённо готовились к «святой гари». Таскали из лесу валежник, тщательно обкладывая им сруб моленного храма, отбеливали на речке холсты для непорочных саванов, готовили толстые восковые свечи. Ждали второго прихода антихриста, с появлением которого и будет возжена «гарь святого искупления».

В ночь на пятницу из обители сбежала Фроська. Собрала все манатки в торбу, даже деревянные чашку с ложкой прихватила, а «псалтырь» демонстративно бросила на пол, в сорный угол близ двери.

Побег обнаружился только утром и никого особенно не удивил. Ни гнева, ни сожаления старицы не выказали: уж больно злоречива да занозиста была девка. Такой в инокинях не век вековать.

Мать-игуменья, узнав про побег, на минуту помрачнела, перекрестясь, только и сказала: «Так-то оно лучшее. Впрочем, на заутренней прочитала-пропела подходящий для случая заговор-молитву: „Святые божие исповедницы Гурие, Самоне и Авиве, яко же есте возвратили девицу погибшую в град свой, во Едес, тако и сию возвратите погибшую Ефросинью. Аврааме, свяжи, Исааче, погоняй, Иакове, путь ей замети и путь ей сотвори тёмен. Во имя отца и сына и святаго духа ныне и присно и во веки веков, аминь!“

В протяжных словах игуменьи не было ни искренности, ни живой горчинки: по правде сказать, Фроська и ей давно опостылела. Прямо из моленной монахини отправились на погост и наскоро соорудили там четвёртый могильный холмик. Справедливость была восстановлена.

Фроська всё это видела. Ещё с ночи сидела она на вершине Листвяжной горы, приглядывалась — куда может быть направлена погоня? Погоню мать-игуменья не отрядила, не нашла нужным, и это Фроську немного обидело. А когда утром черницы копошились над её собственной могилкой, Фроська вовсе рассердилась, нехорошо выругалась и, подняв увесистый камень-голыш, размахнулась, бросила его вниз, в старушечью толпу на погосте.

Правда, камень не долетел.

Глава 2

Черемша гуляла троицу. С утра поселковская комсомолия прошлась шумным "антирелигиозным маршем" под треск барабанов и неистовое дудение горнов — от школьного двора, через пустую базарную площадь, вдоль единственной Приречной улицы. Несли разноцветные плакаты, а жилистый Стёпка-киномеханик держал во главе колонны фанерного попа — страшноватого, вымазанного дёгтем, с патлатыми соломенными волосами.

За поскотиной на Касьяновом лугу попа спалили в огромном костре. Пели песню "Наш паровоз, вперёд лети" и читали гневные стихи Демьяна Бедного против попов и монахов.

Старухи-староверки плевались, заслышав горны — "антихристовы трубы", хотя на Степкиного дегтярного попа смотрели равнодушно: все местные кержаки были "беспоповцами", так что сожжение церковного чина не волновало их ни с какого боку.

Уже к полдню зашевелилась, понемногу загомонила Черемша, несмело забренькала, будто застоявшаяся лошадь, встряхнувши сбруей. По тесовым подворьям кое-где уже пиликали гармошки, а с яру, из-под повети крепко рубленого троеглазовского пятистенника полилась нестройная полутрезвая песня.

Грунька Троеглазова выходила замуж за немца-инженера Ганса Крюгеля — в посёлке, переиначив по-местному, его называли Ганькой Хрюкиным, а на строительстве — "американцем".

Ганс Крюгель был мужик видный из себя, заметный. Носил шляпу, спортивный френч, замысловатые штаны с вислыми боками и ярко-жёлтые краги над коваными добротными ботинками. Черемшанских собак эти краги приводили в ярость, поэтому инженер всегда появлялся в селе с увесистой заграничной тростью.

Крюгель работал на стройке с самого начала, однако за три года русский язык так и не изучил как следует, за исключением ругательств — они нравились ему своей наивной витиеватостью.

Тётка Матрёна — Грунькина мать, показывала дотошному, слегка подвыпившему зятю иконостас в переднем углу, украшенный березняком по случаю святой троицы. Крюгель хлопал поросячьими ресницами, разглядывая суровые лица на деревянных иконах; Николая Угодника, Казанской богоматери, Параскевы-пятницы, равноапостольного святого Владимира…

Кивал и улыбался, ежели нравилось: "Гут, гут, карашо", или хмурился, кривился: "Шлехт, совсем отшень плёхо". Хотя все иконы писаны были на одно лицо местным богомазом из Стрижной Ямы и, в общем-то, почти не отличались. Таким вот он, Крюгель, был и на стройке: въедливым и беспрекословным. "Плёхо" или "карашо" — третьего для него не существовало.

В избе пахло самогоном, медовухой, варёной картошкой и дурманящим немецким одеколоном — Крюгель то и дело промокал лысину надушённым клетчатым платком. Обычного свадебного чада не чувствовалось: вдова Матрёна жила скудно, бедствовала с пятью дочками. Поросёнок да дюжина кур — весь приплод-приговор.

Курносенькая смазливая Грунька, пунцовая от выпитой медовухи, счастливо перебирала переброшенные на грудь кончики косы — впервые расплетённой надвое. Младшенькие — круглолицые, сопливые, носы пуговкой, как на подбор — ёрзали на лавке у окна, ели шаньги с творогом, восхищённо разглядывали невестино кружевное платье — свадебный подарок "американца". Двухгодовалая Настюшка, не допущенная к столу, сосала на печи леденцы, обиженно отпихивала надоедливую кошку.

Соседские мужики выпили по очередному стакану картофельного самогона, гаркнули положенное "горько!" и, не дожидаясь традиционного поцелуя, завели двухголосую надрывную "Скакал казак через долину". Крюгель неожиданно запротестовал, стал колотить алюминиевой ложкой.

— Замолчайт! Я есть жених, который говорит слово. Их фанге ан!^[1] Сильно замолчайт!

Не тут-то было: уже подключились бабы. С душевной слезой, подвывая, выводили: "Скакал он садиком зелёным, блестит колечко на руке"… Уж больно трогательное пропевалось место, неостановимое.

Горластая тётка Матрёна всё-таки навела порядок, устыдила гостей: "Всяка песня только опосля добрых слов на лад идёт. А на свадьбе словам — первое место, потому как свадьба и есть сговор". Послушались, приутихли.

Жених расстегнул френч, развязал-ослабил полосатый галстук:

— Камераден, товарищи! Медьхен Грунька есть моя отшень большой любовь. Она был пролетариат — убираль музор наша контора динрекцион. Эс ист унмеглих вайтер! ^[2] Теперь Грунька есть майне фрау. Аграфен — хозяйка большой дом. Майн хаус. После стройка плотина вир коммен нах Дойчланд.^[3] Вместе мы строим зоциализмус ин Германия.

— Брешет Хрюкин! — подал голос углежог Устин Троеглазов, Матрёнин деверь. — Брешет сукин сын. Он её там на скотный двор отдаст. Бывал я у них в плену, в ихнем распрекрасном фатерлянде.

Крюгель ничего не понял, радостно осклабился:

— Да, да! Прекрасный фатерлянд! Грунька будет самый счастливый фрау. Гроссе глюкхайт! ^[4]

— Клюкнем, клюкнем! — поднял стакан дядька Устин. — Вот это правильно — кончай болтать. Знаем мы вас, немцев. Давай лучше клюкнем по единой.

Сивуху заедали кержацкой "закваской", черпали из двух больших деревянных мисок: холодный квас на тёртой редьке и прошлогодней квашеной капусте. Резкое терпкое пойло, аж слезу вышибает…

От такой закуски все на мгновение трезвели и постно, с откровенной жалостью поглядывали на Груньку. Понимали, кто тут не понимал: не в свои сани впрягается девка, не в те ворота норовит проскочить… Как ни крути, а этот Хрюкин, почитай, годков на двадцать постарше своей сопливой невесты. Да и Матрёну понять можно: куда ей деваться с пятью-то ртами? А так хоть помощь какая будет, Хрюкин не чета местным парням-обормотам. Главный инженер стройки, а нынче уже второй месяц за начальника строительства действует. Дом-то какой имеет — залюбуешься! С шиферной крышей, с застеклённой верандой, с собственной баней, в которой, говорят, установлено чугунное эмалированное корыто. Оно всё и называется звучно, не по-здешнему — "коттедж".

Дед Спиридон, большой любитель газетной политики, изрядно захмелев, протиснулся к инженеру и стал "прояснять международную обстановку". Старик был издавна худогорлый: чтобы говорить, ему требовалось затыкать пальцем на шее дырку в железном колечке.

— Хрюкин, а Хрюкин! — пьяно сипел Спиридон. — Ты, слышь-ка, объясни, мил-человек, что же такое происходит-получается в твоей Германии? Девку нашу в жёны берёшь, а там у вас обратно же никакого порядка нету — куды повезёшь-то? Это как же: к фашизму, значит, приклоняетесь, супротив рабочего классу идёте, забижаете народ — газеты ведь пишут. Ну-ка, скажи нам, ответствуй!

Инженер побагровел, опустил голову, стиснул челюсти. В избе сразу сделалось тихо, перестали стучать деревянные ложки, примолкли бабы-говорухи, только Настюшка продолжала канючить с печки — выпрашивала у сестёр медовые коврижки. Патлатый, закопчённый, Устин Троеглазов ехидно сощурился напротив, запустив в бородищу, в волосатый рот чуть ли не всю пятерню — ковырялся в зубах, будто только что доотвала наелся баранины.

— Я политика нихт ферштейн! Не понимайт! — громко сказал Крюгель и дважды прихлопнул платком вспотевшую лысину. — Я есть инжинир. Мне политика не надо. Не хочу!

— Ишь ты, хитрая немчура, язви тебя в душу! — не унимался, пыжился дед Спиридон, расплёскивая стакан. — Нет, ты скажи, ты ответь людям. Раскрой свою душу — я ведь тепереча по жене сродственником тебе довожусь.

Дед по-петушиному теребил-клевал жениха за рукав, Крюгель сердито сопел, бычился, всё ниже нагибая загорелую шишкатую голову. Наконец Устин Троеглазов отобрал у Спиридона стакан, усадил-припечатал его к лавке.

— Сиди уж! Сродственник нашёлся: седьмая вода на киселе.

Бабы разом вскрикнули, завели староверские жалобные распевки "На таёжном крутояре", а деда Спиридона постепенно оттеснили от молодожёнов на край лавки, к самой печке, где он и продолжил свои высказывания перед обрадованной Настюшкой.

На крыльце затопали, загорланили: послышались переборы трёхрядки, и в распахнувшуюся дверь ввалилась ватага парней — изба враз заходила ходуном. Все по-праздничному в пиджаках, при картузах и кепочках, сбитых на затылок, впереди черемшанский заводила Гошка Полторанин.

Гармонист врезал "подгорную", Гошка пошёл вприсядку, повертелся чёртом-козырем, потом выдал "цыганочку с выходом" — и пошло, и поехало, завертелось-замелькало так, что не поймёшь, где руки, где ноги, сплошной дробот и шлепки: по голенищам, по бёдрам, по груди, по скоблёному полу. Бабы не выдержали, кинулись в круг, завизжали, заойкали; надсадно тараща глаза, затараторили частушками. Всякими: и девичьими, и "невестинными", и "обманными", и… непристойными — тут думать да припоминать слова некогда, шпарь по следу товарки, не отставай, а запутаешься, забудешь — вываливайся из круга.

Невеста тоже не утерпела, каблучковой дробью вошла в круг, дразня парней городским фасоном платья, лиловыми рюшками, воланчиками по подолу. А когда устала, вернулась за стол, Гошка Полторанин метнулся в сенцы, принёс оттуда охапку розового духовитого марьина коренья и эффектно бросил перед невестой. Всё это, надо полагать, было заранее уговорено меж парней, потому что гармонист сразу замолк, а Гошка налил первый попавшийся стакан.

Молча выпил до дна, не закусывая, утёрся рукавом и громко, с вызовом сказал жениху:

— Хрюкин, ты пошто у меня невесту отбил?

До Крюгеля, кажется, не дошло, но по напряжённой тишине он понял, что в его адрес прозвучало нечто неприличное. Сделал шаг в сторону, в проход, приблизился к Гошке. И только тут разглядел откровенную насмешку в серых глазах парня.

— Шпрехт нох айн маль! Ещё раз говори. Я не понимайт.

— Чего тут не понять? — усмехнулся Гошка и показал пальцем на невесту. — Она была моей девкой, понижаешь? Я гулял с ней. Гулял, понимаешь? А ты у меня отбил.

— И что же? — инженер высокомерно вздёрнул подбородок.

— Да ничего особенного, — сказал Гошка. — Только отбивать девок у нас не положено.

— Я есть лючший за тебя! — Крюгель выставил ногу, обтянутую блестящей крагой. Капризно притопнул: — Она хотель меня, не тебя. Нет! Ты есть глюпый.

— Да подавись ты ей! — махнул рукой Гошка. — Больно она мне нужна. Я с ней погулял, и будь здоров. В кусты ходил с ней, понял?

— Не ври, варнак! — завизжала Грунька, выскакивая из-за стола. — Не наговаривай на честную девушку, змей подколодный!

Гости возмущённо загалдели, иные повставали с лавок, однако Крюгель всех перекричал, успокоил, заставил сесть по местам.

— Тихо, камераден! Я понимайт этот хулюган! Но моя невеста он не подорваль авторитет. Я будем плевать на него. Вот так, — и, сделав ещё шаг, Крюгель плюнул на Гошкин пиджак.

Дальше всё произошло стремительно, неожиданно, как во всякой драке. Гошка саданул Крюгеля в ухо, замахнулся во второй раз, однако, ёкнув, получил такой тычок в подбородок, что улетел к печке, под шесток, попутно свалив с ног деда Спиридона и соседку — невестину подругу. Сразу встать не мог — ноги вяли в коленках, в голове наслаивался звон. Так, сидя на полу, ошарашенно оглядываясь, спросил:

— Братцы! Мать-перемать, что же это такое?

— Дас ист айн бокс, — сказал Крюгель и, распрямляя, кулак, подул на костяшки пальцев.

Гошка катался по грязному полу, исступлённо стучал кулаками, всхлипывал: его репутация деревенского заводилы оказалась непоправимо подмоченной, он это понимал. И кем? Этим плешивым немцем с лошадиными зубами…

— Перо! — плевался и вопил Гошка. — Дайте мне ножик, охламоны!

Кто-то из парней кинул ему финку, лезвие воткнулось у плаху пола, задрожало. Однако Гошка не успел дотянуться — нож ногой отбросил в угол Устин Троеглазов, потом огромными своими ручищами сгрёб Гошку в охапку и швырнул в дверь, как швыряют полено в печь. Гошкины дружки мигом исчезли из избы, второпях бросив гармошку.

…Вечером, по случаю нерабочего дня, в карьере была очередная отпалка, рвали скалу на заготовки для каменотёсов. Потом оказалось, что во время отпалки был взорван один из трёх экскаваторов "Бьюсайрус", находящийся в карьере. Как раз самый новый, наиболее исправный — кто-то заложил пакет аммонала под поворотный круг.

Ганс Крюгель до рассвета мотался по стройке, по карьеру, в составе специальной комиссии, спешно созданной для расследования диверсии. Так что первая его брачная ночь фактически не состоялась.

Глава 3

Здесь всё было пронизано дыханием высоты, всюду, лежала печать скупой и строгой суровости. Холодный ветер, пахнущий льдом, гранитные скалы в рыжих пятнах лишайника, альпийская впадина, поросшая вереском, кое-где утыканная хилым кедровым стланником. И мох под ногами — настоящий тундровый ягель с "ветродуйками" — мохнатыми, словно утеплёнными, голубыми колокольчиками.

Пронзительная синева… Только этот цвет щедр и безбрежен тут, разлит, растушёван от бледно-фиолетового зенита, сочно-синей каймы горизонта до васильковой глади огромного водохранилища и синеватого оттенка растительности. Синева холодит, будоражит, зовёт в дымчатые дали горных хребтов, в упавшее далеко внизу летнее марево тайги.

Бетонно-белая плотина, крытая глыбами тёсаного гранита, напоминает пломбу, добротно всаженную между двух замшелых зубьев ущелья. Правда, впечатление основательности несколько портил обычный строительный хаос: торчащие вразнотык доски опалубки, ходовые плахи для тачек, ржавые ежи арматуры и особенно карьер на левом склоне — там сплошная мешанина камней, кранов-дерриков, деревянных будок-времянок. У самого края, будто больной гусак, подорванный экскаватор "Бьюсайрус" уныло повесил стрелу, на которой так и остался красный плакат "Даёшь вторую очередь!"

— Ну что ж, теперь мне всё ясно, — сказал новый начальник стройки инженер Шилов. — Остаётся завершить второй этаж, отделать бьеф и закончить туннель гидравлического сброса. Правда, срок довольно сжатый — всего один год.

— Это есть нереально, — буркнул Ганс Крюгель, сидевший чуть ниже на уступе скалы.

Парторг Денисов промолчал, поглядывая на стрелу "Бьюсайруса", раздражённо подумал: "Ведь ещё утром велел смять и перевесить плакат. Безответственные шаромыжники…"

— Срок реальный прежде всего потому, что другого нам не дадут. Прошу это запомнить, товарищи! — Шилов носком сапога пнул камень-голыш, проследил за ним пока он падал в ущелье, резво, как мячик, подпрыгивая на скалах. — Надо не болтать, а действительно работать по-новому. Выполнять на практике все шесть условий хозяйствования, которые выдвинул товарищ Сталин. Они, как я вижу, основательно забыты у вас.

— Не согласен, — сказал парторг Денисов. Он всё ещё трудно дышал, покалывало в лёгком — давала знать старая рана, с гражданской. И вообще, на кой ляд им надо было переться на эту гору, ведь и так полдня мотались по стройке? — Данный вопрос мы обсуждали в начале года на открытом партийном собрании. Доклад делал товарищ Петухов, старый начальник строительства.

Шилов обернулся, долго в упор глядел на парторга. Взгляд неподвижный и цепкий — от такого не отведёшь глаз.

— Вы на Петухова не ссылайтесь. Он и без того достаточно авторитетный специалист. И вообще, у него были свои задачи, у нас — свои. Проблема рабочей силы — первые три условия товарища Сталина — вот что для нас сейчас главное. Потрудитесь именно на этом сосредоточиться. Особенно бытовой вопрос: в бараках непролазная грязь, антисанитария. Надо немедленно навести порядок.

— А мы этим и занимаемся. Ликвидируем нехватку рабочей силы. Член парткома председатель сельсовета Вахрамеев, например, имеет задание по дополнительной мобилизации на стройку местного населения. Проводим и другие мероприятия бытового плана. А что касается ваших замечаний, давайте обсудим на парткоме. Примем решения.

— Я уже принял решение, — Шилов опять, не мигая, уставился на парторга. — И потрудитесь его выполнять. Между прочим, уважаемый Михаил Иванович, вы, очевидно, плохо знаете линию партии на современном этапе хозяйственного строительства. Сейчас курс на единоначалие, время дискуссий и споров прошло. Надо делать дело на основе персональной ответственности.

Ганс Крюгель, прислушиваясь к разговору, демонстративно отвернулся — Шилов ему не понравился сразу: приехал на всё готовое, и ещё пытается поучать, повторяя, в общем-то, давно и хорошо известные истины.

— Интересно… — сдерживаясь, парторг почесал мизинцем прокуренный ус. — Значит, не понимаем линию партии? Ну что ж, вам, как товарищу из центра, может быть, виднее… Тогда соберём сегодня же партком, и вы нам разъясните обстановку. Ну, и попутно о себе расскажите, по личной биографии. Проходили ли чистку, состояли ли в оппозициях и так далее. Для знакомства.

Шилов прищурился, чуть изменился в лице — понял, что разговор, кажется, делает тот самый поворот, за которым начинается конфликт. Спокойно заметил:

— Вряд ли сейчас это уместно.

— А почему? Самое время — идёт всесоюзная проверка и обмен партбилетов.

— Мне партбилет уже заменили в Москве.

— Ну что ж. Поговорим просто — оно не помешает. Начальник строительства, бросив за спину руки, минуту смотрел вдаль, молчал, покусывал губу: ссориться с парторгом, да ещё на первых порах, никак не входило в его планы. Простоватый, похожий на деревенского плотника, Денисов оказался на удивление цепким и въедливым. Шилов рассчитывал только слегка приструнить парторга и главного инженера, дать обоим представление о будущих взаимоотношениях. Но, пожалуй, завернул слишком круто, не сдержался… Проклятая дыра, она вышибла его из равновесия: он и сейчас внутренне ёжился, вспоминая адскую дорогу сюда, почти сутки в допотопном шарабане, через кручи и перевалы, через опасные броды и каменные россыпи.

— Вы есть отшень недовольный, товарищ Шилов, — поднимаясь и вступая в беседу, сказал Крюгель. — Почему?

— Я прошу понять меня правильно, — произнёс Шилов, медленно переводя, словно бы осторожно перенося свой свинцово-неподвижный немигающий взгляд на главного инженера. — Я действительно, кажется, расстроен. Этой историей с экскаватором.

— Не понимаю… — Крюгель простодушно развёл руками.

Работала специальная комиссия, объяснил он. Разбиралась в происшествии двое суток, опрашивала взрывников-отпальщиков, дежурных стрелков охраны, даже экскаваторщика Бухалова. Взрывники есть вполне надёжные люди, стахановцы, которые овладели новым прогрессивным методом отпалки — это вдвое повысило производительность взрывных работ. Очевидно, они немного перестарались, пошли на риск. Слишком близко заложили два шпура, в одном из которых заряд сработал раньше — взрывом выбросило аммонал из соседнего шпура и отбросило его вместе с горящим бикфордовым шнуром под экскаватор: там он и ухнул. Варшайнлих — вполне возможно. Так отметила вся комиссия. Собственно, товарищ Шилов уже слышал эти выводы — в чём же дело?

— А дело в том, — сухо, резко сказал Шилов, — что всё это чепуха. Враньё на постном масле.

— Какое масло? — рассердился Крюгель. — Почему постное масло?

— Дас ист пуре люге! — по-немецки сказал Шилов. — Унд дас ферштеен зи аусгецайхиет! ^[5]

— Найн, найн! — замахал руками Крюгель. — Неправда!

— Правда, — спокойно подтвердил Шилов и повернулся к парторгу. — Вы ведь тоже были в составе комиссии и, значит, подтверждаете этот нелепый вывод?

— Ошибаетесь, — глухо сказал Денисов. — Я как раз поставил его под сомнение.

— Вот именно! Ведь даже неспециалисту понятно, что экскаватор взорван умышленно: никак не мог пакет аммонала попасть под поворотный круг — траектория не та. Он был заложен туда заранее. Дураку ясно, что это было вредительство. Акт комиссии уже готов?

— Ещё нет, — ответил Крюгель.

— Я не советую его подписывать. Ни вам, Крюгель, ни вам, товарищ Денисов. Я вас искрение уважаю и хочу предостеречь от очень опрометчивого шага. В современной обстановке классовой борьбы это будет называться укрывательством вредителей. Именно так.

Денисов насупился, покусывая кончик уса. Главный инженер клетчатым платком усердно тёр сразу вспотевшую шею. Взглянув на парторга, виновато опустил глаза — новый начальник им обоим, кажется, объявил эффектный мат.

— Что же предлагаете? — Крюгель наконец поднял голову.

— Во-первых, я объявляю вам своё решение: сегодня же шифрограммой сообщаю о факте вредительства в город и вызываю следователя. — Шилов опять пнул камень, долго, с интересом следил за его падением: внизу, над бывшим руслом реки, от камня наросла небольшая лавина. — Во-вторых, предлагаю в акте комиссии прямо указать, что причину взрыва экскаватора установить не удалось. Ведь оно так и есть на самом деле. А это нелепее предположение надо просто отбросить. Пусть расследованием займутся специалисты, квалифицированные люди. Пусть они делают выводы и определяют виновного. Вот и всё.

— Между прочим, я уже звонил в райком партии, — негромко произнёс Денисов. — Так что в городе насчёт экскаватора в курсе дела.

Закатное солнце пряталось за грядой облаков и освещало из-за них, как из-за ширмы, причудливую гребёнку дальних хребтов на горизонте: мягкий перламутровый свет падал на скальные вершины, похожие на башни рыцарских замков. Вечернее раздолье рождало успокоение, тихое, но тревожное, в котором нераздельно слиты восторг и грусть…

Все трое молча любовались закатом, каждый думая о своём. Парторг Денисов зашёлся кашлем, торопливо вынул пачку дешёвого "Беркута", закурил папиросу-гвоздик.

— Шприхст ду вар, зо браухст ду айн гедехтнис, люгст ду, зо браухст ду цвай^[6],— меланхолично, в раздумье произнёс Шилов, ни к кому, собственно, не обращаясь. — Так любил говорить один мой немецкий товарищ.

— Это есть народная мудрость, — Ганс Крюгель почтительно поднял палец. — Мой дед тоже говорил так. Гроссфатер.

Денисов раздражённо сплюнул.

— Ну-ин ладно. Я однако пойду: совещание агитаторов назначено, — взглянул на часы, угрюмо пошутил: — У вас фатеры, а у меня агитаторы.

Он втоптал каблуком недокуренную папироску и, не попрощавшись, молча направился вниз — сутулый, большеголовый, старчески кхекающий через каждые несколько шагов. Крюгель и Шилов проводили взглядами его неширокую спину; под габардиновым пиджаком чётко угадывались костлявые лопатки.

— Он что, больной? — спросил Шилов.

— Да, у него ещё в войну прострелено лёгкое. Но крепкий человек, крафтман. По-русски говорят "кремень-мужик". Вот такой, как этот камень. Шлаген дас фойер — высекать огонь.

Немец поднял два чёрных кварцитовых обломка, покресал ими, показывая — высекая искорки, и бросил один Шилову.

— Вам нелегко будет работать с ним, геноссе Шилов.

Тот усмехнулся, подкинул на ладони пойманный камушек, зачем-то сунул в карман.

— Поживём — увидим…

Оба они с уходом Денисова почувствовали появившуюся вдруг напряжённость, оба осторожно приглядывались, друг к другу. Крюгель подумал о том, что первое его впечатление, возможно, ошибочно: в новом начальнике несомненно ощущалось обаяние, правда, несколько странное, из категории неопределённых. Оно и привлекало, и отталкивало одновременно. Особенно неприятны были холодные "рыбьи" глаза, в которых ничего нельзя уловить, кроме безграничного равнодушия.

— У вас отличное произношение, — по-немецки сказал Крюгель. — Правда, чувствуется берлинский акцент, так сказать, дистиллированная речь. Вы давно были в Берлине?

— Почти год назад, — польщено улыбнулся Шилов. — Вернулся после длительной командировки.

— Ну и как выглядит славный Берлин?

— В Берлине толков много, толку мало, — по-русски произнёс Шилов, вынимая пачку "Казбека".

— Простите, не понял.

— На немецком этот каламбур не звучит. Ну, а если сказать проще, то ничего хорошего в Берлине я не увидел. Перемены малоутешительные, во всяком случае, на мой взгляд.

— Вы имеете в виду нацистский бум?

— Не только. Общая взбудораженность, нарастающая атмосфера какого-то повального психоза. Я никогда не думал, что немцы как нация могут быть настолько шумны и крикливы.

Он хотел добавить кое-что и насчёт несдержанности — в Берлине он сам видел, как уличные зеваки не раз избивали иностранцев, если те не отдавали нацистского приветствия марширующим штурмовикам — однако передумал: Ганс Крюгель и без того обиженно надул толстые губы.

— Что же плохого вы усматриваете в одухотворённости народа? — спросил Крюгель, запальчиво ёрзая на камне. — Немецкий народ подымает голову, начинает ощущать своё национальное достоинство, которое было втоптано в грязь Версальским договором. Разве позорно сегодняшнее воодушевление вашего советского народа? Разве смогли бы вы без него строить социализм, решать колоссальные задачи, вот как эта плотина?

— Всё зависит от идеи, на которой базируется, это самое воодушевление. Что касается Германии, то там социальный психоз прочно стоит на нацизме, милитаризме, то есть на вещах крайне реакционных, которые проповедуют Гитлер и компания.

— Неправда, — вспылил Крюгель. — Нельзя смешивать немецкий народ и гитлеровцев. Мы, социал-демократы, всегда решительно выступали против подобных инсинуаций. Немецкий народ не пойдёт за Гитлером, не поддержит его расовых и реваншистских идей, милитаристских мероприятий. Нет и ещё раз нет!

Затягиваясь папиросой, Шилов с любопытством поглядывал на разошедшегося всерьёз инженера. Он, конечно, запросто мог опровергнуть наивные и давно устаревшие социал-демократические догмы. Мог бы рассказать, насколько легко удалось решить Гитлеру даже такую, казалось бы, нереальную проблему, как введение новой административной системы, которая упраздняла традиционные Саксонию, Пруссию, Баварию, Силезию и вводила сто территориальных округов (против этого тщетно протестовал даже Герман Геринг!) Или припомнить восторженно орущие толпы берлинцев в сентябре тридцать четвёртого, когда состоялся грандиозный спектакль официального вступления Адольфа Гитлера на пост президента. Во время визита в Германию он многого насмотрелся, а ещё больше наслушался на так называемых "деловых бирабендах". Он отлично знал истинную ситуацию в Германии, но, к сожалению, пока не знал подлинных настроений собеседника"

— А что вы скажете насчёт недавней оккупации Рейнской зоны? — Шилов наблюдал, как брезгливо морщился Крюгель от папиросного дыма, и это его забавляло: — И, в частности, о речи Гитлера в театре Кролля? Помните, в марте газеты подробно писали об этом?

— Речь фюрера была глупой и невежественной, а угрозы и хвастовство просто беспардонны, — горячился Крюгель. — И всё-таки возвращение Рейнской зоны в лоно матери-Германии есть справедливый шаг. Это убедительно показал и проведённый там плебисцит.

— Но это же первый шаг к войне. И он уже сделан. Теперь вскоре последуют другие шаги.

— Нет, нет! Немецкий народ не будет воевать. Он жаждет восстановления справедливости, возвращения Германии незаконно отнятого. И на этом он поставит точку.

— Уверяю вас, для Гитлера это только разбег, проба сил. Дальше — война… Он пойдёт сюда, на Восток. Вспомните его клятвенную "Майн кампф".

Откровенно говоря, затянувшийся спор стал уже надоедать Шилову — всё это было на уровне чистой декларативности, в пределах, дозволенных иностранному специалисту, каким был Крюгель. Наивно было бы рассчитывать на его искренность, да ещё при первой же встрече. Он, конечно, гнул и будет гнуть своё: убеждённый социал-демократ, последовательный националист — не более. Пожалуй, пора было закруглять, для начала вполне достаточно.

В общем-то, Ганс Крюгель ему нравился: крепкоголовый, самоуверенный немец. По внешности — типичный баварец.

— Вы из Баварии?

— Нет, — Крюгель несколько удивился повороту в разговоре. — Я родился и вырос в Магдебурге. Город знаменитого фарфора марки "двух мечей". Именно у нас, в нашем соборе похоронен император Оттон Первый. Вы бывали в Магдебурге?

Шилов кивнул, сразу вспомнив древний готический собор и рядом в палисаднике — памятник негру-слуге германского императора.

— Насколько я помню, Магдебург связан с именем Мартина Лютера?

— О, да! Великий Лютер — мой земляк. Он учился в нашей школе.

Чёрт его знает, невесело подумал Шилов, стоит ли сразу раскрывать ему карты? Немцы — народ упрямый, настырный и безжалостный, протяни ему палец, запросто оттяпает. Впрочем, удочку закинуть всё-таки надо, а что последует дальше — поплавок покажет.

Он сорвал какой-то блеклый цветок с жёсткими кожистыми листьями, растёр его в ладони, подивился сильному незнакомому запаху. Вскользь бросил:

— Между прочим, вам просил передать привет ваш давнишний берлинский друг Хельмут Бергер.

Крюгель вздрогнул, рывком повернулся, заметно побледнел. В глазах — не радость, скорее, неприятное изумление, испуг. Впрочем, этого и следовало ожидать.

— Да, я его знаю, — медленно, жёстко произнёс Крюгель. — Но он мне вовсе не друг.

— Странно, — усмехнулся Шилов. — А он утверждал другое.

— Я вместе с ним учился в университете. Но никогда не разделял его взглядов. Хельмут Бергер — оголтелый нацист, фашист, как сейчас говорят. Более того, он подвизался в штабе Эрнста Рема, главаря штурмовиков. Поэтому я не нуждаюсь в приветах Бергера.

Неужели он откровенен? — поразился Шилов. Правда, Крюгеля именно таким и рекомендовали: резким, несговорчивым, отклоняющим любые компромиссы. А может, он просто манкирует, опасается провокации? Ну что ж, придётся на этом ставить точку. Время покажет.

— Да бог с ним, с Бергером! — рассмеялся Шилов, изумляясь, однако, огонькам ярости в голубоватых глазах инженера. — Напрасно вы горячитесь, забудем о нём:^; просто случайный привет от случайного человека. А вас, честно признаюсь, я представлял несколько иным — более спокойным и очень солидным. И извините — более старым. Вы превосходно выглядите, просто молодо в свои сорок лет. Как вам это удалось?.

— Я недавно женился, — застенчиво, и одновременно слегка хвастливо заявил Крюгель.

— Что вы говорите? Женились?! Здесь?

— Вот именно. На местной девушке. Её зовут Груня, по русским святцам Аграфена.

— Так вот оно что! Поздравляю от души! Теперь мне понятна некоторая ваша экзальтированность — ведь вы переживаете медовый месяц. Как это здорово, я вам завидую, дружище!

Шилов приятельски хлопнул по твёрдому круглому плечу инженера, обнял его за талию, и они стали не спеша упускаться вниз, к рабочему посёлку, к ближнему бревенчатому бараку, где размещалась контора стройуправления.

Над плотиной затихал дробот перфораторов, наслаивались фиолетовые сумерки, лишь дальние заводи всё ещё полыхали багряными отблесками.

Глава 4

Бергер… Эта фамилия, мимоходом названная в разговоре с главным инженером, долго ещё в тот вечер вспоминалась Шилову. Приняв от Крюгеля служебную документацию, он допоздна засиделся в кабинете, задумчиво курил у распахнутого окна. Снова в который раз перебирал в памяти детали встречи, которая произошла в Берлине год назад — в октябре тридцать пятого.

…Осенний Тиргартен жил бархатными полутонами увядающей зелени, пёстрым сумраком дальних аллеи, последним приглушённым говором птиц, почуявших близкие холода. Через пруд, сплошь усыпанный листьями, тянулись за парой лебедей ровные полосы, словно колея просёлка, проложенная по целине. Белые лебеди, черпая вода — извечный контраст…

Где-то неподалёку, из каменного колодца соседнего двора, рвалась на волю бравурная песня, хлёсткая, полная бесшабашного задора, вплетённая в такт кованых башмаков. Десятки молодых голосов дерзко горланили "Хорст Бесселя" — марш-молитву штурмовиков.

Инженер Шилов осторожно, искоса приглядывался к своему спутнику, с которым его на днях познакомили на одном из деловых "бирабендов".

— Я кое-что слыхал об этом студенте Весселе… — вкрадчиво по-немецки сказал он. — Газеты писали о судебном процессе в связи с его убийством. По-моему, дело было скандальным. Сутенёры, проститутки и всё такое прочее…

— Чепуха! Домыслы красной пропаганды! — резко произнёс собеседник Шилова рослый Хельмут Бергер. — Хорст Вессель — наш национальный герой. Такова правда.

— Прошу извинить, но я вовсе не оспариваю, — Шилов вежливо притронулся к полям модной шляпы. — Тем более, что я читал об этом процессе несколько лет назад, Да к тому же в московских газетах.

Хельмут Бергер приостановился, холодно усмехнулся:

— Вы все там в большевистской России смотрите на Европу через щель, через замочную скважину. А между тем истина выглядит иначе. Германию продувает свежий ветер, она переживает возрождение. И как знать, насколько притягательным в ближайшие годы окажется её путь для других стран. Оригинальный путь!

— Возможно… — Шилов поёжился, слегка приподнял воротник. — Но всё-таки многое пока непонятно… Например, эта кровавая резня в ночь на 30 июня. Рем, Гейнес, Эрнст — это же столпы штурмового движения! А их всех за одну ночь — к ногтю…

— И не поймёте! — Бергер откровенно насмешливо посмотрел на инженера. — Потому что плохо знаете историю. А она учит, что сильная личность не терпит рядом себе подобных. Сильная личность, как правило, окружена посредственностями. Это её фон и её реальная сила. Безропотно повинующаяся.

— Допустим… — опять зябко поёжился Шилов, помолчал, вглядываясь в тёмную воду. — А как насчёт оригинальности, о которой вы говорили? Вот взять ваши так называемые "атрибуты нацизма". Ведь в них надёргано отовсюду: начиная от догм древних огнепоклонников и до статуса римских легионеров. Кстати, "свастика" по-древнеирански "основа добра". И вообще у Заратустры лейтмотив учения — добро. А тут, мне кажется, всё поставлено наоборот. Ну это согласно Фридриху Ницше.

— Вздор! — спокойно отпарировал немец. — Ещё никто и никогда не установил критерии добра и зла. Человечество будет спорить об этом до самого конца своей истории.

Оба они — русский Шилов и немец Бергер, прекрасно понимали, что лёгкая деликатная дискуссия — своего рода прелюдия, разминка перед серьёзным и важным разговором. К тому же Хельмут Бергер явно сдерживался, умышленно не шёл на обострение, его, конечно же, интересовало истинное настроение собеседника, он хотел откровенности Шилова.

Тоскливо закричали лебеди, захлопали крыльями. Разбрызгивая воду, пытались разбежаться, взлететь, но в конце пруда снова упали в пёстрое месиво листьев и тягучей ряски.

— На подрезанных не улетишь… — вздохнул Шилов, в раздумье хрустнул пальцами. — А я вот улетаю на родину… Всё-таки, скажу вам откровенно, господин Бергер, ностальгия — единственно великое и вечное… За год работы здесь я истосковался по родине, буквально извёлся душой. Конечно, я люблю Германию, но Россия для меня нечто измеримо большее.

— Именно поэтому мы ценим вас, — солидно сказал Бергер. — Как патриота.

Уж лучше бы он произнёс это с насмешкой… За этим словом Шилову почудилась пугающая мрачная пустота, уходящая очень далеко, может быть, в самую темень коридоров имперского управления безопасности, где наверняка уже заведён на него личный кодовый номер.

Патриот… Можно было только догадываться, что сейчас на самом деле думал о нём Хельмут Бергер — "скромный чиновник торгово-транспортного управления", имевший разветвлённые и многоступенчатые связи. Он очень долго и дотошно прощупывал Шилова, прежде чем "вышел" на него сам. И Шилов это отлично знал.

— Скажите, герр Шилов, вы в самом деле близко знали Троцкого?

— Да, имел честь. В годы гражданской войны состоял в кавэскадроне его личной охраны. Ну, и позднее общался. Приезжал к нему в Алма-Ату, куда он был выслан в 1928 году. Могу сказать, что я и теперь очень предан ему.

— Мы это знаем, — заметил Бергер, закуривая папиросу. — Но не одобряем. Надеюсь, вы понимаете, что для вас в этом кроется дополнительная опасность. Я имею в виду сегодняшнюю ситуацию в Советской России.

— Но именно поэтому я пошёл на контакт с вами, — упрямо возразил Шилов. — Именно поэтому! И вы должны знать, господин Бергер, что я и мои единомышленники исповедуем и сейчас доктрину "политической вибрации", мы полны решимости…

— Довольно, довольно! — с прежней улыбкой, но уже с явным раздражением в голосе перебил Бергер. — Я тоже хорошо представляю, что "политическая вибрация" отрицает стабильность. Её суть: расшатать режим, посеять хаос, неразбериху, недоверие, панику… И так далее. Но советую запомнить: это нас, а значит, и вас, не устраивает, Повторяю: не устраивает! Мы ставим задачу совершенно конкретно: наносить чувствительные удары в наиболее чувствительных местах. Вот тут нам с вами явно по пути. Вы понимаете меня?

Резкий и властный тон не просто охладил Шилова. Он сразу как-то скис, нахохлился, молча покусывал мундштук потухшей папиросы. Конечно, понимал: речь шла о диверсиях в широком масштабе. Беспокоила совесть: ведь как-никак, а он, бывший командир Красной Армии, крупный советский инженер-администратор, переступал сейчас очень важную черту, окончательно сжигая за собой мосты. Правда, он ещё пытался украсить жёсткую реальность разного рода "идеологическими цветочками", оправдать себя в своих собственных глазах, но всё это было делом пустым, бесполезным.

— Мне известно, господин Шилов, что для вас планируется долговременная консервация. И что есть несколько вариантов. Прошу рассказать о них. И предупреждаю: пожалуйста, без эмоциональных отклонений. У нас мало времени.

— Варианты есть… Из них один наиболее вероятный.

— Ну-ну. Слушаю.

— Алтай, — сказал Шилов, чувствуя нарастающую злость. Он знал, что предстоит нелицеприятная беседа, но подобного высокомерного обращения не ожидал. Его корёжил немигающий фельдфебельский взгляд немца. — Вряд ли вы представляете себе, где эта глухомань…

— Ошибаетесь! — улыбнулся Бергер, опять чуть пренебрежительно скривив губы. — Прииртышская зона, богатейший рудный регион: свинец, цинк, золото, серебро. Бывшая концессия английского миллионера Лесли Уркзарта. Это вы имеете в виду?

— Совершенно точно…

— Ну, что ж, в таком случае весьма любопытно. Продолжайте.

Шилов выдержал паузу, щёлкнул портсигаром. Продолжил уже спокойно, без прежней озлобленности — в конце концов, он уважал деловых людей.

— Собственно, речь идёт не о рудниках и даже не о строящемся полиметаллическом комбинате. Их это прямо не касается… — Шилов помолчал, раздумывая. Прикинул: надо ли давать общую картину или сразу изложить главную цель? Пожалуй, следовало говорить немцу то, чем он интересуется и что ждёт в первую очередь. — Я имею в виду энергетическую базу, а ещё точнее: строительство высоко в горах плотины для снабжения водой головной гидроэлектростанции рудников.

— Так, так… — живо прищурился Бергер. — И что же из этого следует?

— Как что? Плотина и есть то самое наиболее чувствительное место. Ко всему прочему — колоссальный морально-политический эффект. Миллионы кубометров воды, ревущий вал ринется в долины, сметая на пути десятки населённых пунктов. Вы представляете эту картину?

Бергер позволил себе широко улыбнуться. Шагнул, взял за пуговицу пальто, приятельски подмигнул:

— У вас, господин Шилов, я чувствую, отличные французские папиросы! Где вы их достаёте, чёрт побери? Угостите и меня.

Шилов с готовностью открыл портсигар.

— Битте! Французский ширпотреб — привычная привилегия всех сотрудников нашей торгово-промышленной фирмы. Даже привычная мелочь. Я могу вам презентовать несколько пачек этих папирос.

— Спасибо, не надо беспокоиться! Тем более, вы завтра уезжаете в Россию. А французский ширпотреб, я полагаю, скоро будет доступен и нам, чиновникам бюрократического аппарата.

Смакуя папиросу, Хельмут Бергер прошёлся по аллее, усыпанной мелким гравием чистейшего кирпичного цвета. Счёл нужным объяснить Шилову, что у них под ногами вовсе не битый кирпич, как это может показаться. Здесь настоящий речной гравий из горной речки южной Тюрингии, текущей по каменному ложу красного гранита. Его ежегодно завозят сюда ещё со времён Бранденбургского курфюршества. Ничего не поделаешь: немцы страшно педантичны в отношении раз навсегда установленного интерьера.

— Да, заманчивая картина… — мечтательно протянул Бергер. — Нет, не эта аллея, я имею в виду ту далёкую горную плотину. Но скажите, Шилов, а при чём тут вы?

— Как при чём? Всё очень просто: через полгода решением наркомата я буду назначен туда начальником строительства. Предварительные шаги уже сделаны. Всё остальное решается на месте. Ну, конечно, потребуется некоторое время для подготовки финала. Того самого — эффектного.

— Да, но в таком случае мы рискуем потерять вас?

— Не думаю. Впрочем, игра стоит свеч.

— Надо взвесить… Кроме того, вам, пожалуй, следует сегодня вечером встретиться с одним человеком. Крупным специалистом этого профиля.

Небо темнело, хмурилось. С севера, с промозглой Балтики наползали рваные, трёпанные ветром тучи, По жухлой траве застучали первые дождинки.

— Кажется, мы исчерпали время, — сказал Бергер. — Пора на выход.

Немец шагал размашисто я крупно, по-солдатски твёрдо ставя ступню. Молчал, погружённый, очевидно, б какие-то свои очередные заботы. Шилов еле поспевал сзади, дивясь и негодуя — теперь ему демонстративно отводилась роль малоинтересного, второстепенного партнёра. "Чтоб они все подавились своей спесью, эти кичливые штурмовики!"

Неподалёку от входных ворот Бергер, что-то вспомнив, вдруг резко остановился.

— Да, кстати! А эта плотина, эта стройка как называется?

— Черемша.

— Черемша… Слышится что-то татарское.

— Возможно. Впрочем, у нас, русских, много татарского, даже — слов в языке. А "черемша" — это таёжный лук. Имеет пикантный вкус и способствует долголетию.

— Даже так? Ну что ж, желаю вам отведать этой черемши, Благополучно и с пользой.

Хельмут Бергер опять одарил улыбкой. Только на этот раз она показалась Шилову явно двусмысленной.

…И всё-таки, почему инженер Крюгель не пожелал принять привет от своего берлинского знакомого? Из осторожности? Или в самом деле из политических соображений? Но ведь на антифашиста он ничуть не похож.

Видимо, придётся прощупывать его обходным путём, не спеша, основательно. Время для этого пока есть.

Глава 5

В прошлом году уволился дед Спиридон из шорной, здоровье стало сдавать. Раньше-то он холил в шорниках первой руки: случалось, и сёдла делал, и хомуты отменные шил. Правда, давно это было; в последнее время больше на мелочах сидел, на ремонте, Латал подседельинки, менял гужи, занимался строчкой сбруи, а то просто сучил дратву, щетину заправлял для других, мастеров.

Обидно делалось. Спервоначалу терпел, потом плюнул и вовсе ушёл. Лето промотался водовозам, на лесосеке, а осенью старый знакомый, председатель сельсовета товарищ Вахрамеев, по доброте, душевной определил Спиридона на подходящую должность а пожарную команду. По официальной ведомости дед числился "третьим топорником", а на самом деле исполнял обязанности дворника на припожарной площади (она же была и центральной в Черемше).

При этом Вахрамеев, поручил Спиридону наблюдение порядка и во дворе сельсовета, что располагался напротив пожарного депо. Дворницкое дело, сказал он, самое подходящее для человека с больным горлом. Завсегда в наличии свежий воздух. Спиридон не возражал, работа ему нравилась: и почётно, к несуетно.

При депо, у деда имелась, персональная сторожка с печкой" лежанкой и радиорепродукторам, который в хорошую погоду Спиридон выставлял на подоконник. Закончив по раннему утру "подметательные дела", он садился на листвяжный чурбак и, греясь на солнышке, слушал радио. Удивлённо тряс сивой бородёнкой: каждый день в мире творились невероятные происшествий! Кидают бомбы, шлют угрозы, передвигают войска, делают нахальные агрессии (до чего драчливый народ — племя Адамово!), а про ту Абиссинию и вовсе перестали говорить, знать, продала ни за понюшку табаку.

Хорошая штука эта "говорилка"! Всё знает: где какой завод построили, сколько руды накопали, куда и зачем канал прорыли; знает, где жарко, где холодна, в каких местах дожди идут, и почему затмение происходит, и как надо лечить ту же самую лихоманку-малярию. А то ещё физкультуру под музыку передают — тоже интересно. "Встаньте, потянитесь, ногу — туда, руку — сюды. По-скакайте: ать-два, ать-два!" Ну это, видна, специально для ленивых, которым всё надо непременна под команду да чтобы с музыкой. Может, и правильно: народ теперь куражливый, деликатное обхождение любит…

Напротив пожарного депо, внизу, на прибрежной лужайке, топчется реденький утренний базар: картошка да скороспелый лук-слизун, за которым пацаны лазят на отвесные скалы. Никакого мяса, ни дичи — оно и перед праздником редко бывает, а сейчас, когда скотина на вольном выгоне, и подавно. С краю навеса на обычном своём месте торгует медовыми сотами Савватей Клинычев, кержацкий староста. До мёда охочих нету, потому как — нонешний, весенний, стало быть, с черёмуховой горечью, болиголовом. А медовуха из припрятанного туеска идёт бойко: частенько заглядывают парни, шагающие на стройплощадку, полтинник кружка на послепраздничное похмелье. Надо будет подсказать товарищу Вахрамееву, пускай приструнит кержацкого торгаша, негоже рабочий народ спаивать.

А вон и сам он гарцует на Гнедке в конце улицы. Мерин сыто ёкает селезёнкой, секет искры на булыжниках — неделю, как кованый. Председатель сидит ловко, едет ровно, не шелохнёт плечом, даром что Гнедко далеко не иноходец. Сразу видно — кавалерист.

Привязав мерина у коновязи, Вахрамеев направился не к сельсовету, а к сторожке, похлёстывая по голенищу нагайкой. Понятное дело — несколько дней находился в отсутствии, а кто, как не дед Спиридон, лучше всех знает "текущую информацию"? Посидишь-ка целыми днями на самой Черемшанской пуповине — чего только не насмотришься, наслушаешься.

Товарищ Вахрамеев руку подаёт с размаху, будто сплеча рубит шашкой.

— Здорово, Спиридон!

— Здравия желаем! — затыкая дырку на горле, старается гаркнуть "дед-топорник", однако получается сипло, не очень-то вразумительно. Услужливо протягивает кисет — сам давно не курит из-за плохого горла, но табак завсегда держит для начальства. Из собственного огорода и по собственному секретному рецепту изготовленный. (Вахрамеев любит по утрам побаловаться самосадом).

— Давай засмалим твоего дальнобойного! — председатель с удовольствием вертит "козью ножку", набивает табаком из пригоршни, запаляет трут. — Ну, какие имеются последние известия? Докладывай.

— Да опять же военные угрозы проистекают. — Спиридон возмущённо тычет большим пальцем назад, в сторону репродуктора на окне. — Сказывают, слышь-ка, будто фашисты нападение готовят на эту самую… На Испанию. Эдак вот.

— Слыхал, дед, — поморщился Вахрамеев и подумал, что из Спиридона хреновый всё-таки "информатор":

шипит, как сковородка на углях. — Я тебя про местные новости спрашиваю. Как прошёл праздник, какие в народе происшествия случились?

— Никаких, — дед помотал головой. — У нас ведь как? Кержаки вовсе не пьют, остальные медовуху потребляют. А она на голову не действует, только что ноги связывает.

— Чего, чего? — не расслышал Вахрамеев.

— Ноги, говорю. По ногам бьёт. Аль сам не знаешь?

— Драки-то были?

— Были, как не бывать. Что оно за праздник без драки? Ну, дак молодые ведь, у них чешется. А ежели мужики вступаются, так то для порядку. Гошку-то, слышь-ка, Гошку Полторанина, вот урезонили, язви тебя в душу!

Дед стал рассказывать про Грунькину свадьбу, про то, как инженер Хрюкин обработал Гошку немецким боксом ("Ногу, слышь-ка, выставил да кулачищем-то в морду — тык! Вот бабы подушки выбивают, так оно как есть похоже. Гошка, стало быть, на полу спички собирает, встать никак не может. Эдак вот"). Потом про Устина-углежога начал было объяснять, но Вахрамеев перебил, махнул рукой — "ладно, с Устином разберусь сам". Уж больно тужился старик, аж сизый лицом сделался — трудно ему было говорить. А вот поди ж ты, любил поболтать, покуда не остановишь.

Нечаянно затянувшись, председатель схватился кашлем — еле отдышался, зло сплюнул и сказал сразу осевшим голосом:

— Что за табачище, мать твою в касторку? Прямо живодёр. Или подмешиваешь чего?

— Само собой, — ухмыльнулся Спиридон. — Мяту, значит, для резкости, полынки — для крепости, а ещё одеколончиком брызгаю, чтоб дух приятный.

— Фокусничаешь… Вот от такого курева, видать, и сам безголосый остался, — проворчал Вахрамеев. — Так, говоришь, Гошка Полторанин обратно безобразничает? Что-то надо с ним делать в воспитательном плане… На стройку его определить в рабочий класс, а то он среди возчиков околачивается, пьянствует. Это наше упущение, Спиридон, потому как этот самый Гошка-обормот разводит в пашем обществе классовый антагонизм. Понял, куда идёт суть?

— Вестимо, — прошипел дед. — Я его, гада, в прошлом году черезседельником отхлестал. Ей-бо, не вру! Припёрся пьяный в шорню и стал, паразит, хомуты кидать, вот как ты говоришь, антагонизм делать. Ну, мужики-шорники, дали ему чёсу. В каменотёсы его надобно, эдак вот!

В сопровождении Спиридона председатель обошёл площадь, велел прогнать с сельсоветского двора чью-то наседку с выводком да заодно узнать, кто хозяин приблудной курицы. А уж сельсовет примет меры — имеется постановление против тех, кто бесконтрольно распускает живность по селу.

Обычно от калитки сельсовета Спиридон отправлялся в свою сторожку. Однако сегодня почему-то плёлся следом до самого крыльца. Вахрамеев остановился, спросил:

— Что у тебя ещё?

— Не у меня, а у тебя, — хитро прищурился Спиридон. — Вон погляди-ка на речку.

Вахрамеев присмотрелся, недоумённо склоняя голову к одному, к другому плечу.

— Ну, сидит какая-то баба. Воду пьёт, что ли.

— Это она завтракает, сердешная. Горбушку в речке размочит и ест. Я за ней, почитай, с самого рассвету наблюдение веду.

— Тьфу! — рассердился Вахрамеев. — Ну и наблюдай, я-то при чём?

— Да она же к тебе прибыла, товарищ Вахрамеев! — дед язвительно заюлил, задёргал бородёнкой. — Я, говорит, старая знакомая Николая Фомича.

— Врёт! — небрежно бросил председатель. — Не знаю такой.

— Вот и я говорю ей: врёшь, дескать. Дак она оскорблениями кидается, обозвала старым козлом. Да я не обиделся: девка уж больно красивая.

Вахрамеев снял фуражку, поерошил чуб, недоверчиво оглядел ехидную физиономию "шорника-топорника".

— Девка, говоришь? Хм… Ану давай, зови.

Она вошла в открытую дверь неслышно, незаметно, как дуновение ветерка, мягко ступая в своих чалдонских бутылах, подвязанных под коленками ремешками. Вахрамеев не услыхал, а почувствовал её появление, ощутив сразу свежий и крепкий запах пихтовой хвои, бревенчатых стен и берёзового дёгтя — неповторимый запах человека из тайги. Такой дух везде носят с собой промысловики-охотники, шишкобои, лесорубы, да ещё, пожалуй, кержацкие странники-провидцы.

Он сразу узнал её: молодая монашка из скитского монастыря, уцелевшая после той трагической переправы через Раскатиху. Вспомнил, как допрашивал в полутёмной "приезжей избе" при свете свечи — в блокноте где-то даже запись осталась.

— Ефросинья Просекова? — председатель вдруг пожалел, что тогда, при ночном допросе, не разглядел её как следует; лукавый Спиридон прав, девка и впрямь красивая. Диковатая, смутная какая-то красота.

— Она самая, — певуче, не без жеманства подтвердила гостья, и прошествовала-проплыла к председательскому столу (Походочка как на вожжах! — про себя усмехнулся Вахрамеев). — Здравствуйте вам!

Он сухо буркнул в ответ, дивясь невесть откуда взявшемуся смущению, и подумал, что монашка припёрлась издалека неспроста, а по важному делу и что дело это будет иметь далеко идущие последствия. В том числе для него самого. Наверняка…

Ефросинья отошла к стене, уселась на табуретку, положила на колени холщовую торбу, предварительно аккуратно одёрнув платье. Затем спокойно, с интересом оглядела канцелярию: портреты на стенах, географическую карту, грубо сколоченный шкаф, железный ящик-сейф — всё не спеша, по порядку. Задержала взгляд на Спиридоне, который притих в дверях, прислонившись к косяку. Показала на него пальцем.

— Он пущай уйдёт.

Начальственно кашлянув, Вахрамеев сказал деду:

— Ступай-ка в сельпо, там нынче обувку давать будут. Провентилируй насчёт очереди — чтоб строго соблюдалась. От моего имени предупреди завмага, а то опять бабы подерутся. Действуй.

— Да, поди, ещё рано, — недовольно просипел Спиридон. — Магазин-то однаково в восемь открывают.

— Вот до открытия и предупреди. А то я мимо проезжал, видел — уже столпотворение происходит.

Когда дверь захлопнулась, Ефросинья скоренько подвинула табурет поближе к столу, доверительно спросила:

— У тебя ливорверт-от имеется?

Вахрамеев слегка опешил, затем похлопал по заднему карману брюк. Усмехнулся.

— А как же. Браунинг — всегда при себе.

— Ну слава богу! Я-то, дурёха, напужалась. Думала: ну, порешат тебя, прибьют старые стервы у моленной. Они ведь с вечера каменья припасли, игуменья всех подговорила.

До председателя только теперь дошло. Он сразу вспомнил то сумеречное волглое утро, злые старушечьи лица в обрамлении чёрных платков, припомнил, как почудилось ему, будто в сарае бренчала седельная сбруя, будто звякнули стремена…

— Так это ты заседлала Гнедка?

— Я. Опосля вывела через задние ворота и у забора стреножила.

— Молодец, ну, молодец, девка! — Вахрамеев порывисто вскочил, с размаху тиснул ей руку. — Спасибо, выручила! Да тебя за это прямо расцеловать надо.

— Чего уж там — целуй, — она с готовностью поднялась, прижмурилась, в ожидании подставила губы. Целуя, Вахрамеев сразу ощутил давно забытый трепетный жар — Ефросинья явно прильнула к нему, обмякла как-то, задышала горячо и часто.

— Ну-ну, — сказал он, расцепляя её руки на своём затылке. Усаживая на табуретку, мысленно усмехнулся: "Ну и монашки пошли, едрит твои салазки! Такая не упустит, слопает, как пить дать". — Давай садись и рассказывай, какое у тебя дело?

Она степенно оправила платок ("а платок не монашеский — с цветочками! Знать, давно припасла", — отметил про себя Вахрамеев), вздохнула трудно, с затаённой внутренней решимостью.

— Да вот пришла к тебе… Ты же звал.

— Звал, это точно. У нас народу на стройке не хватает. Прямо острая проблема. Вон видишь плакат — "Кадры решают всё". Так что правильно ты бросила монастырь и двинулась к нам. Работу найдём.

— Чо это ты заладил: мы да мы? — с тихим укором произнесла она. — Я к тебе пришла.

— Как… ко мне? — Вахрамеев изумлённо подался вперёд, опершись о стол растопыренными пальцами. — Ты что такое мелешь, Ефросинья?

— Полюбила я тебя, Николай Фомич… Вот как перед святым крестом, — она перекрестилась, стыдливо опустила глаза. — Сон я вещий видела на троицу, намедни как нам с девками тонуть. Будто я упала в яму кромешную, ни зги не видать. И чую: пропадаю совсем, отходит душа моя грешная. А оно глядь — парень руку мне протягивает. Бровастый да белозубый такой, в фуражечке блином. Ну как есть ты вылитый… Как ты к нам приехал, я тебя, значит, сразу и признала. А в ту же ночь явилась ко мне пресвятая Параскева-пятница, благодетельница моя, и перстом указует: се твоя судьба, Ефросинья! Так и сказала: ".твоя судьба". Ты уж не серчай, Коленька, что я пришла к тебе… Куды ж мне деваться?

Ефросинья всхлипнула, уголочком платка, по-бабьи смахнула слезу. Подпёрла щеку, пригорюнилась, глядя в окно.

Вахрамеева бросило в жар. Такого горячего, лихорадочного смятения, замешанного на острой тревоге, давненько не испытывал он, пожалуй, с полузабытых армейских стрельб пли показательной рубки лозы… Торопливо крадучись, морщась от скрипа собственных сапог, прошёл к двери, проверил: не подслушивает ли дотошный Спиридон? Зажёг папиросу, жадно затянулся.

— Ты соображаешь, что говоришь, Ефросинья?! Ведь я женатый, понимаешь?

— Да уж я и то думала… — скорбно вздохнула она. — Гадала про себя: а коли он женатый? Невезучая я, несчастливая… Как есть, сиротинка горемычная…

Она уставилась на него ясными и печальными своими глазами, глядела долго, пристально, любуясь и жался, как разглядывают дорогого покойника. Вахрамеев почувствовал неловкость под этим немигающим взглядом, заёрзал на табуретке, недовольно тряхнул чубом. Хоть бы уходила скорее, что ли…

— А развестись с жёнкой нельзя? Ведь теперича, говорят, развестись просто: взял да вычеркнул бумагу, или вовсе порвал.

— Ну ты даёшь стране угля! — напряжённо рассмеялся Вахрамеев. — С чего это я буду разводиться? У меня дочка растёт — пятый годок. Да и жена хорошая, по крайней мере, не жалуюсь. Учительствует в школе.

— А как же сон-то, Коля? Ведь вещий сон…

Вахрамеев подумал, что Фроська ему очень даже нравится, иначе он давно бы прогнал её вместе с глупыми вопросами. Он испытывал к ней симпатию, сочувствие, жалость, искренне переживал за неё. Да и не мог он иначе относиться к человеку, откровенно распахнувшему душу, глядящему тебе в лицо исповедально чистыми глазами.

— А сон свой толкуй правильно, соответственно обстановке, — доброжелательно сказал он, поглядывая в окно. — у тебя сейчас что получается? Крутой поворот в жизни, ты выходишь в люди. На самую быстрину выходишь, понимаешь? Я тебе во всём буду помогать. Как у вас говорят, буду тебе ангелом-хранителем. Устраивает?

Она тоже смотрела в окно, задумавшись. Пошептала о чём-то, несмело улыбнулась:

— А может, домработницей возьмёшь, Николай Фомич? Я ведь по хозяйству всё умею: и стирать, и варить. Тут сказывают, ваши начальники берут в дома работящих баб. Вот и ты возьми меня.

— Брось дурить, Ефросинья! — всерьёз рассердился Вахрамеев. — Ни в какие домработницы ты не пойдёшь — ни ко мне, ни к кому-либо другому. Говорю это тебе с полной ответственностью. А пойдёшь на государственную работу — молодёжь должна строить социализм. Понятно?

— Это я и без тебя знаю. Слыхала, — вяло отмахнулась она и опять надолго задумалась. Потом неожиданно быстро спросила: — А какую работу дадите?

— Работы у нас всякой навалом. Только выбирай. Ты вообще-то как, грамотная?

— Псалтырь немного читаю.

— Значит, пойдёшь в ликбез. Потом в вечернюю школу. Ну а пока тебе, как малограмотной, можно предложить работу на нашей молочнотоварной ферме.

— Скотницей, что ли? Не пойду, — резко сказала Ефросинья. — Мне и так монастырские коровы опостылели.

— Ну, уборщицей в рабочее общежитие.

— Тоже не пойду. Нашто оно мне, чужие плевки-то подтирать? Это пусть наши старухи-черницы делают. А ты мне дай настоящую работу, чтоб человеком быть. Чтоб эти самые машины водить.

— Видали её! — недовольно развёл руками Вахрамеев. — Да ты, оказывается, настырная, Ефросинья! Что ж тебя на экскаватор прикажешь посадить? Или, может быть, на мотовоз?

— Научите, так и сяду, — Ефросинья подняла с полу торбу, завязала лямки крепким узлом. — Затем и шла, чтобы научиться.

— Ладно, направим тебя в бетонщицы — это как раз по тебе. Сейчас позвоню в отдел кадров, договорюсь, — Вахрамеев покрутил ручку телефона, его соединили с начальником-кадровиком, и он быстро обо всём договорился: бетонщики были одной из самых дефицитных специальностей на стройке. А подучить обещали — наука не из мудрёных. — Можешь идти оформляться.

На телефон Ефросинья глядела с подозрением и опаской — уж больно вычурной и таинственной показалась ей блестящая коробка: не врёт ли? Однако расспрашивать, уточнять постеснялась, да и гордость не позволяла. Перед уходом всё-таки спросила:

— А с тобой через неё тоже можно говорить?

— Вполне! — улыбнулся Вахрамеев. — Ты как оформишься на работу и в общежитие определишься, позвони сюда от дежурного. Попроси у коммутатора сельсовет.

Ефросинья кивнула, медленно, молча, как в первый раз, оглядела стены и вышла, вскинув голову, словно бы тяжёлая коса оттягивала ей затылок.

Председатель распахнул раму, боком уселся ка подоконник — уже тёплый, нагретый утренним солнцем. Ефросинья пересекла двор и направилась вдоль улицы, помахивая монастырской торбой небрежно, по-девичьи грациозно, как каким-нибудь модным ридикюлем. Серое, домотканное платье неброско, но удивительно чётко обрисовывало лёгкую и сильную фигуру. Вахрамеев дымил папироской, щурился, долго глядел вслед. Очень ему хотелось, чтобы она обернулась. Но так и не дождался.

Глава 6

Шальным половодьем захлестнуло тайгу алтайское лето. Росными: утрами вставали над падями голубые завесы, солнце гнало с откосов к Шульбе охлопья туманов, сушило чёрные ощерья россыпей, зажигало косогоры алыми всполохами: "марьина-коренья". Тайга гудела, наливалась духмяным теплом, сладкими сокамн жизни.

Поскотина за конным двором вся вызвездена желтомохнатыми одуванчиками, вся — в пчелином гудении, в брызгах росы. То тут, то там вспыхивают радужные шарики: перед тем, как сесть на цветок, пчёлы жужжат — сушат венчики.

И на эту-то благодать выводили одров, конченых сапных коняг, которым впереди одна дорога — под расстрел. На завалинке конторы расположилась выбраковочная комиссия во главе с ветфельдшером Иваном Грипасем. Стола не было — очкастый Грипась держал на коленях портфель и на нём, в ведомости, делал соответствующие пометки.

Парторг Денисов — тоже член комиссии, сидел отдельно, на персональном стуле, который ему вынесли из конторы. Сумрачно курил, поглядывая из-под надвинутой на брови старенькой кепки!

Вот они наяву, во всей обнажённой откровенности, перспективы "второй очереди"… Заездили, уходили лошадок в карьере, а ведь какие ладные были кони. И не когда-то — всего три года назад. Денисов помнил, как пригнали табун "зайсанок" — диковатых низкорослых лошадок местной алтайской породы. Было их тогда, гривастых, выхоленных на таёжном травостое, что-то около шестидесяти голов. А теперь осталось тридцать, да из тех почти двадцать больны.

Да, он знал и прекрасно понимал, что строительству первой очереди было отдано всё: энергия и безудержный энтузиазм людей, лучшие стройматериалы, лучшие лошади и машины. Всё, что имелось под рукой, без резервов, без думы о завтрашнем дне. Страна не могла ждать.

И вот когда отгремели победные фанфары, когда подшиты в дело восторженные рапорты об окончании первой очереди, когда старый начальник Петухов благополучно отбыл на новую стройку, забрав с собой наиболее ценных специалистов, наступила пора трезвых будней, время нового, не менее трудного рывка.

А чем и с кем? Какими силами его делать? Людей не хватает, транспортных средств почти нет — только лошади. И их приходится выбраковывать. Где теперь взять новых?

— Так какое будет ваше мнение, Михаил Иванович? — шелестя брезентовым фартуком, остановился рядом фельдшер Грипась.

— Насчёт чего? — нахмурился Денисов.

— Ну, по поводу очередного экземпляра. Вон он, полюбуйтесь. Мерин Урал, возраст семь лет. Дистрофия второй степени.

— Тоже сап?

— Разумеется. Подвести поближе?

— Не нужно.

И так хорошо было видно: лошадь на издыхании. Рёбра все на виду, как растянутая гармонь, под гноящейся шкурой торчат угловатые мослы. Плоская голова виснет к земле, беспрерывно тянется из ноздрей характерная синеватая слизь…

…Что-то щемяще-тоскливое виделось в слезящемся глазу мерина, в немощной измождённой шее. Денисов не выдержал, подошёл к пряслу, покачал головой, разглядывая незаживающие раны на крупе, над которыми роились зелёные помойные мухи.

— Где же его так ухайдакали, бедолагу?

Фельдшер неопределённо пожал плечами, поманил конюха-выводного, бородатого мужика с марлевой повязкой на лице.

— Евсей Исаевич, вот комиссия интересуется: на каком объекте работал Урал?

В подошедшем конюхе Денисов только сейчас узнал заведующего конным двором Евсея Корытина, разбитного цыганистого любителя лошадей и охоты — именно на этой почве у него в своё время сложились близкие отношения со старым начальником стройки. Помнится, Петухов собирался даже включить его в список "особо ценных специалистов" и забрать с собой. А вот, поди ж ты, не взял почему-то.

— Тебя не узнать. Замаскировался, — сказал Денисов.

— Так ведь сап, Михаил Иванович, — Корытин развёл руками. — Штука серьёзная.

— А почему сам на выводе? Конюхов нет, что ли?

— А всё поэтому, Михаил Иванович. По причине сапа. Из конюхов никто не соглашается ни за какие коврижки. Вон стоят пялятся, дармоеды.

Взяв ведро с карболкой, Корытин тряпкой протёр жердину прясла, предупредил: желательно не прикасаться.

— Насчёт Урала спрашиваете? Сами видите — полный доходяга. Работал, как и все они, в щебёночном карьере. Грузовоз. Ну, а похлестали его, так это дело житейское — план гнали. Да и ленивый коняга был, только под палкой и работал.

"Был…" — с неожиданной горечью отдалось в сердце у Денисова. Легко и просто сказано, а ведь мерин-то ещё живой.

Денисов махнул рукой, повернулся и, когда шёл к своему стулу, вздрогнул, как от толчка в спину, услыхав сзади зычно-повелительное: "Гони!"

Вот такими все они были, "коняги-доходяги", их прошло перед глазами ещё одиннадцать, а всего выбракованными, а значит, приговорёнными, оказалось семнадцать. Конюхи и возчики, стоявшие группой поодаль, посмеивались, острили: "Казна — больше тянуть не положено", имея в виду заповедное картёжное правило.

Больше и не тянули… Правда, в конюшне осталась ещё одна саповая кобыла, ту вовсе не стали трогать — она и на ногах не стояла, обвисла в стойле на двух, ремённых подпругах.

— Куды их теперича? — озорно крикнул, кто-то из возчиков. — Аж на колбасу?

— Дурак! — Корытин погрозил кулаком, остряку. — Чтоб ты подавился той колбасой.

Он тщательно продезинфицировал руки, помылся и выглядел по-обычному бодрым, даже довольным, чего, впрочем, не пытался скрывать.

— Слава богу, отделались!? А то ведь пряма беда: неделю в конюшне стоят сапные лошади, а комиссию не соберёшь. Так можно вовсе остаться без тягловой силы.

Денисов с трудом сдерживал неприязнь. Противны ему были ж холёная борода Корытина, и его сильные загорелые руки, и довольная ухмылка. Конечно, заведующего конным двором можно понять: избавился, наконец, от нависшей: угрозы. Но нельзя же радоваться столь откровенно, нельзя же плевать на судьбу лошадей, которые вместе с людьми перекромсали тут гору, вывезли сотни тонн разных грузов.

Выбраковочный акт Денисову не понравился. Он читал его долго и трудно (забыл в парткоме очки), потом ещё несколько минут раздумывал, глядя на обречённых лошадей, понуро, стоящих в углу затона.

— Написано не по-деловому, не по-человечески, — сказал он, возвращая фельдшеру бумагу. — Нельзя так писать: "Подлежат расстрелу".

— А как же иначе, Михаил Иванович? Это формулировка вышестоящих инстанций. Вот, пожалуйста, — ветеринар обиженно полез в портфель, вытянул оттуда зелёную панку. — Имеется типовой акт, утверждённый райземотделом. Тут прямо написано: "Лошади, списанные по причине остроинфекционных заболеваний, подлежат расстрелу". Читайте.

— Ничего я читать, не буду, — хмуро, но спокойно сказал Денисов. — И не нужно тыкать мне указания райземотдела. Надо, иметь свою голову на плечах. Эти лошади три года трудились на стройке плотины, а ты их приговариваешь к расстрелу. Ты понимаешь политическую суть вопроса?

У фельдшера от испуга отвисла челюсть. Машинально зажав портфель между ног, он сиял очки, стал зачем-то усердно протирать их, растерянно и близоруко щурясь.

— А как же… а что же написать?

Члены комиссии озадаченно молчали: каждый понимал — парторг сказал истинную правду. Но как быть в таком случае с больными лошадьми? Ведь необходимо законное основание, а им может быть только акт. Евсей Корытин боком подошёл к ветеринару, покосился цыганским своим глазом на акт, хмыкнул, дескать, думайте или решайте, а дело всё равно сделано.

— Возьми да напиши: "Подлежат уничтожению". Например, путём отравления ядом. И дело с концом.

— Лошадей не травят, — раздражённо сказал фельдшер. — Это не какие-нибудь собаки. Лошадей только расстреливают.

Слово неожиданно попросил дед Спиридон, включённый в комиссию как бывший кадровый работник конного двора — знаток лошадей и шорник. Подошёл поближе к парторгу, надавил на свою "говорильную кнопку".

— Зазря спорите, люди добрые. Ей-бо, зазря! — Спиридон пощупал акт в руках ветеринара, потёр меж пальцами, как новенький рубль. — Бумага хорошая, умная. Только жалости в ней нет, вот незадача.

— Это тебе не больничный лист, — ветеринар ревниво высвободил акт из заскорузлых пальцев Спиридона. — Это официальный документ.

— Вот, вот, я и говорю. Вы бы допрежь того, как энту бумагу писать, у людей спросили: а кто стрелять будет? Ведь не найдёте нипочём. Да я, слышь-ка, за тыщу рублей лошадь застрелить не соглашусь.

— Чепуху мелешь, дед! — солидно вмешался Корытин. — Желающих будет сколько угодно, ежели заплатить. Вон те же конюхи и возчики возьмутся.

— А ты их спроси, спроси! — кряхтел, подначивая Спиридон. — Как торкнешься, так и трекнешься.

Корытин вопросительно поглядел на парторга: может, сходить к мужикам, поговорить? Денисов не возражал, хотя предложение старика-шорника не имело существенного значения — главное-то всё равно ещё не решено.

И только когда Корытин вразвалку направился к возчикам, он вдруг почувствовал сильное беспокойство и понял серьёзность ситуации. Комиссия тоже приумолкла в ожидании: найдётся или не найдётся человек, способный застрелить полтора десятка лошадей? Нет, это был не праздный интерес…

Конечно, как ни говори, а конь — та же домашняя скотина, вроде овцы или коровы. Ведь на что корова близка крестьянину — и кормилица, и поилица, а режут на мясо.

И всё-таки конь есть конь — далеко не каждый насмелится поднять на него руку.

Ну да — так оно и есть: отказываются наотрез, машут руками, отплёвываются. Хотя нет, предположения, кажется, не оправдались: какой-то белоголовый парень в сиреневой майке перемахнул через прясло, и вот вдвоём с Корытиным они уже шагают обратно. Кто такой выискался?

— Гошка Полторанин! — с досадой прошипел дед Спиридон. — Ну этот и тётку родную на сучок вздёрнет, отпетый обормот.

Корытин подвёл парня к комиссии, почесал пятернёй бороду, буркнул:

— Вот привёл.

— Нашёлся-таки Федот, — Денисов неприязненно, но с любопытством оглядывал щеголеватого парня: модная футболка, плисовые штаны с напуском, ухарская гармошка на сапогах. Прямо-таки деревенский "фраер-муха".

— Федот, да не тот, — опять глухо, в бороду сказал Корытин. — Он, видите ли, заявление имеет. Ну говори, говори, чего зенки таращишь! — Корытин подтолкнул возчика в спину, но тот лишь качнулся — стоял крепко, с места не шагнул.

— Вы меня не пихайте, — огрызнулся парень. — И вообще, грубость есть пережиток капитализма. А молодёжь надо воспитывать добротой и лаской, а также пламенным словом. Правильно я говорю, товарищ Денисов?

— Ну, ну, — усмехнулся тот. — Ты дело говори, не ёрничай. И руки из кармана вынь.

Волосы у парня были удивительно белые, даже казалось, какого-то неестественного, неживого цвета. Будто пук пряжи, вымоченной в звестке. Уж не химичит ли, подумал Денисов. Они ведь сейчас и завивку, и окраску делают. Вон дочка накурчавилась "под барана" на целых шесть месяцев.

— Давай высказывай, мы тебя слушаем.

— Один момент, сперва обмозговать формулировку надо. — Полторанин картинно дрыгал ногой и морщил лоб, изображая "работу мысли". Откровенно рисовался, наглец. Потом поплевал на пальцы, пригладил соломенный чубчик-чёлку и начал со счёта:

— Заявляю первое: этих лошадей убивать не имеете права. Их надо лечить. Заявляю второе: ежели лошадей убьёте, напишу в Москву справедливую жалобу лично товарищу Ворошилову. И третье: отдайте всех этих лошадей мне. В просьбе прошу не отказать. Всё.

Посмеиваясь и по-прежнему дрыгая ногой, Гошка обвёл взглядом членов комиссии, дескать, ну что, выкусили? Пожалуй, особенно его забавлял дед Спиридон, сидевший с разинутым от изумления щербатым ртом.

— Балаболка худая! — раздражённо сплюнул Корытин. — Из-под какого шестка такой герой выскочил? И ещё пугает. Валяй-ка отсюда на полусогнутых и не разыгрывай дурачка, Полторанин! Не твоего ума дело.

— Хамство не украшает большого руководителя, — громко сказал Гошка и сделал оскорблённую рожу.

— Чего-о?! — взъярился Корытин, грудью попёр на возчика. — Ты как разговариваешь с нами, молокосос?

Пришлось вмешиваться, успокаивать Денисову.

— Хватит! — он поднялся со стула, с трудом распрямляя затёкшую поясницу. Закашлялся, потом спокойно обратился к Гошке: — Зачем тебе кони, Полторанин? Что будешь делать с ними?

— Лечить, — парень пожал плечами. — Что ещё с ними делать? Отдадите, погоню табун к деду Липату на Старое Зимовье — он травы знает. Пущай отдохнут, нагуляются на воле. А потом возверну их вам. Рысаками верну.

— Болтаешь, балагуришь? — усомнился Денисов.

— Не, я на полком серьёзе.

— А ежели загубишь коней?

— Так они же всё равно к смерти приговорённые. Вам же лучше — не стрелять. Да вы не бойтесь, всё будет в норме. Сказал: поставлю коней на ноги. Может, забожиться но-ростовски?

Гошка, конечно, куражился — это видели и понимали все. Однако понимали и другое: парень, при всей своей несерьёзности и бесшабашности, предлагает единственно разумный выход. Даже фельдшер Грипась не пытался возражать, тем более, что с него лично снималась значительная доля ответственности. Хотя он мог, имел полное право не разрешить: инфекция…

— А с работой как? — с насмешкой спросил Корытин. — Поди, немедля уволишься?

— Уж это никак нет! — присвистнул Гошка. — Увольнять меня закон не разрешит. Беру лошадей только с сохранением оклада жалованья. А как же: я не для себя, для государства стараться буду. Надо понимать, граждане-товарищи.

— Ладно, Полторанин, — сказал парторг Денисов. — Бери лошадей. Попробуй, а мы постараемся помочь. Что тебе потребуется?

— Да ничего! — рассмеялся Гошка. — Давайте мне моего Кумека, да инвентарь положенный.

Он небрежно бросил на плечо пиджак и, дымя папироской, направился в дальнюю конюшню седлать своего мерина. Члены комиссии молча проводили его взглядами, переглянулись: парень, как ни крути, прав. На все сто процентов.

Глава 7

Коз в Черемше не было — проку от них мало, к тому же большинство хозяев держали коров. А козёл был — единственный в селе, беспутный бродяга и алкоголик, Звали его Ромкой.

В Черемшанское высокогорье Ромка попал случайно, крохотным пушистым козлёнком, которого привезла о собой жена бывшего начальника строительства Петухова — большая любительница всякой живности. Через год она уехала (здешний климат оказался вредным для её здоровья), а козлёнка бросила, оставила в рябиновом палисаднике коттеджа. Инженер Петухов сутками невылазно торчал на стройке, ему было не до экзотического козла, крайне избалованного, привыкшего по утрам жрать шоколад. Он попросту отделался от козла, сплавив его на конный двор, на руки услужливому Евсею Корытину.

Так Ромка стал ничейным, общественным козлом.

Очень скоро он забыл про шоколад, жизнь приучила его к овсу, жёсткому сену и чёрствой корочке хлеба. А мужики-возчики приучили к водке: уже к осени Ромка запросто выпивал четвертинку, которую под дружный готот ему вливал в горло кто-нибудь из возчиков. Потом, оправдывая своё происхождение и породу, он начинал козлить: брыкаться, бодаться, мекать, всячески куражиться, как и подобает пьяному козлу, на потеху не менее пьяным возчикам и конюхам.

По субботним дням, когда обычно приходил очередной обоз "с низу", из города, Ромка уже с утра делался крайне беспокойным, назойливым и агрессивным. Он являлся к открытию сельмага, ровно к восьми, занимал свою привычную позицию справа от крыльца и, не моргая, следил дерзкими ореховыми глазами за каждым покупателем: его интересовали водка и сладости. Насчёт выпивки тут редко везло, зато перепадали леденцы, кусочки сахара или жгутики "слайки" — вяленой бухарской дыни, которую Ромка любил до умопомрачения. С козлом предпочитали не связываться, давали ему, если просит, кидали какую-нибудь подачку. Ромка отказов не терпел, нахально бежал рядом и мекал, а то, разозлившись, случалось давал под зад — рога у него были хоть и ломаные, но довольно крепкие.

В эту субботу Ромке не особенно везло, солидных покупателей не видно, так — одна мелюзга. Ребятишки-пацаны, забегавшие, чтобы истратить заповедные копейки на хлебный мякиш для приманки гальянов, а то и на пачку папирос-гвоздиков. Ежели кто из них и дразнил кусочком рафинада, Ромка не реагировал — этих стрекулистов непросто догнать.

И вдруг Ромка тревожно поскрёб копытом и примял боевую стойку: в дверях магазина показалась огромная, дебелая женщина, обвешанная сумками с разнообразной снедью. Козёл потянул носом и удовлетворённо мекнул: он уловил знакомые соблазнительные запахи.

Бродяга бросился к крыльцу, преградил дорогу и просительно склонил свою грязно-белую голову. Однако покупательница, через кульки и пакеты, прижатые к пышной груди, презрительно поглядела на странного попрошайку и прошла мимо. Тогда Ромка забежал вперёд и снова появился на пути, на этот раз — с угрожающим меканьем.

Он неожиданно получил такой пинок, что перевернулся, отлетел к обочине. А покупательница пошла по дороге, и могучие её бёдра колыхались, обтянутые сатином тигровой расцветки, словно предупреждая: опасно. Впрочем, это только ещё больше разозлило козла, он разбежался и пошёл на таран, с яростью направив рога в пухлый полосатый полукруг…

Удар был потрясающий — Ромка сам, как мячик, отлетел назад, а покупательница всей своей монументальной мощью грохнулась прямо посередине пыльной улицы. Посыпались ириски, карамельки, пшено и макароны, полилось из бидона пахучее подсолнечное масло. Козёл же кинулся к "слайке", отлетевшей далеко в сторону.

Несколько минут, ползая на карачках, покупательница собирала рассыпанное добро. Она решительно отказалась от помощи пацанов, галдевших на обочине (половина конфет могла бы запросто оказаться у них за пазухами).

Наконец выпрямилась, подняла над головой увесистый кулак и сказала басом:

— Ну, погодите, чёртовы скобари, окаянные сермяжники! Я вам покажу вместе с вашим вонючим козлом!

Угроза прозвучала очень серьёзно, потому что пострадавшая дама была не кто иная, как Леокадия Леопольдовна — хозяйка дома, экономка самого начальника строительства товарища Шилова.

Уже к вечеру вся Черемша знала о скандальном происшествии, и все понимали, что на этот раз над беспризорным непутёвым козлом нависла реальная опасность; начальник Шилов мог запросто отправить Ромку в котёл орсовской столовой (к тому же Ромка, если разобраться, принадлежал ему лично, как собственность бывшего начальника стройки).

Прибывшие с обозом возчики, жалеючи, напоили Ромку до беспамятства, до положения "рога в землю", а потом возбуждённой гурьбой отправились к завкону Корытину — ни в коем разе не дадим в обиду любимого общественного козла!

Пришлось Корытину покупать в буфете бутылку дорогого коньяка и идти вечером "на мировую" к начальнику строительства.

Городок, где жили итээровские работники, располагался в километре от Черемши, вверх по Шульбе, в живописном логу, поросшем старым пихтачом. Дом Шилова, один из восьми коттеджей, стоял у самого въезда слева под скалой, и от других отличался двухэтажным своим видом, да ещё, пожалуй, крышей — она была застлана не шифером, а листвяжной щепой, сохранившей янтарную древесную свежесть.

За штакетником бесновался здоровенный кобель — помесь немецкой овчарки с местной лайкой, сочетавший в себе все истинно собачьи лютости. Кобель метался по проволоке, привязанной вдоль забора, проволока визжала, вжикала, будто там, за кустами раскидистой рябины, точили на ремне огромную бритву. Не то что мой Брелок, с уважением подумал Корытин, ластится к каждому кержаку, облизывает бутылы — дёготь, дурак, любит. Ну, так мой зато первостатейный охотник.

Когда, наконец, кобеля уняли (дородная экономка пинками загнала его в собачью будку), Корытин толкнул калитку и увидел на крыльце хозяина: скрестив на груди руки, Шилов с вежливым интересом наблюдал за неожиданным гостем. В углу рта попыхивала дорогая папироса, таинственно блестели в сумерках золотые запонки на манжетах. С крыльца он не спустился, молча смотрел, пока Корытин шёл по дорожке, усыпанной речной галькой — только перебросил во рту папиросу. На приветствие не ответил, а сказал с некоторой странной многозначительностью:

— Стало быть, сам пришёл. Это даже лучше…

Видать, здорово обиделся за этого треклятого козла, смекнул Корытин, никакая она ему не экономка, а скорее всего, сожительница: стал бы он за простую домработницу обострять отношения. Как же…

Уже в просторной прихожей Корытин с волнением ощутил запах достатка и изощрённого уюта, аромат добропорядочной, обеспеченной квартиры, жадно потянул носом, зажмурился, на мгновение вспомнив былое: когда-то и его по вечерам встречал такой же устойчивый дух крепкого семейного очага. Запах надушённых меховых воротников, добротной кожи и сладковатый угар изысканной кухни…

Экономка, без лишних слов, сопя, бросила ему домашние суконные тапочки, а Шилов молча повёл по коридору. Миновали одну дверь, вторую, прошли через обширную гостинную. (Эка они тут устроились! Прямо хоромы. На двоих-то) — и оттуда вошли в квадратный кабинет.

— Ну что ж, располагайтесь, — сказал Шилов, усаживаясь на диван. — Гостем будете, Елисей Исаевич.

Корытин неожиданно вздрогнул от этих слов, приподнялся, потом снова сел на диван. Натужно прокашлялся, поправил:

— Евсей Исаевич…

— Разве? — Шилов усмехнулся, протянул руку, включил настенное бра. — Ну, как вам будет угодно.

Минуту длилось молчание. Корытин чувствовал, как пристально и с непонятной ухмылкой начальник строительства разглядывает его — острым, цепким, режущим взглядом, словно раздевает до наготы, обшелушивает, как спелую луковицу. Он переживал явное смятение, внутреннюю растерянность под этим взглядом — такое с ним давненько не случалось.

— Я, стало быть, с мировой, Викентий Фёдорович… — Корытин выставил на стол нагретую в кармане бутылку. — Вот с коньячком прибыл. По поводу разбойного поведения нашего козла. Предлагаю выпить и забыть о миром.

— Какого ещё козла? Что вы несёте? — раздражённо спросил Шилов.

— Ну нашего, с конного двора. Он сегодня поутру сбил с ног уважаемую Леокадию Леопольдовну. Вы разве не знаете?

— Первый раз слышу.

— Ну как же! Это целое происшествие.

Подробно и с возможным юмором Корытин стал пересказывать уличный инцидент. Шилов слушал рассеяно, поочерёдно оттягивая пальцами красные подтяжки, щёлкая ими по животу, а к концу рассказа всё-таки расхохотался. Переспросил:

— Прямо под зад? Хотел бы я это видеть! Толстая, жадная дура. Вечно с ней происходят неприятности… Так вы, значит, за этим и пришли?

— А как же, Викентий Фёдорович! С извинениями.

Шилов расхохотался ещё громче. Поиграл-пострелял подтяжками.

— Вот теперь я узнаю вас, Елисей Исаевич. Именно таким мне вас и рекомендовали.

Корытин обеспокоенно вскочил, оглядываясь, поерошил бороду. Лицо его выражало крайнюю нерешительность: он не знал — возмущаться ему или остерегаться? Он боялся этого человека с пристально-стеклянным взглядом, с его дурацкими щёлкающими подтяжками. Кто он и на что намекает?

— Повторяю ещё раз — Евсей Исаевич. Вы меня путаете с кем-то. И вообще, кто это и как именно мог меня рекомендовать?

— Рекомендовали трусливым. Ваши друзья, — спокойно сказал Шилов.

Завкон насупился, в раздумье пожевал губами, потом взял со стола бутылку и направился к двери.

— В таком случае, я ухожу. Ваши намёки не имеют ко мне никакого отношения. До свидания!

Быстрым прыжком Шилов перехватил его у порога, сказал тихим звенящим голосом:

— Вернитесь на место, Копытин! Да, да, Елисей Копытин, а не Евсей Корытин! Не делайте глупый вид, и обойдёмся без истерик. Я вам друг и знаю о вас всё. Садитесь и давайте сюда коньяк. Будем пить и будем беседовать по душам. Прошу!

Они вернулись на диван, сели рядом, как сидели раньше, и долго молчали, тяжело и трудно дыша, словно после долгого бега. Затем завкон осмысленным взглядом оглядел гладкоструганые бревенчатые стены, плотно занавешенное окно, письменный стол, на котором не было ничего лишнего; оглядел оценивающе, не спеша, как человек, попавший в западню и убеждающийся в её прочности. Погладил стоящую рядом у стены громоздкую полированную радиолу, на стеклянной панели которой были чётко выписаны рабочие волны европейских столиц.

— Намучились с ней мои возчики, — вздохнул Корытин. — Везли с максимальной осторожностью. Я лично контролировал. Ну, как она, работает? Всё оказалось в исправности?

— Кое-что перетрясли, — пожал плечами инженер, достал из коробки новую папиросу, закурил. — Я сам подремонтировал.

Завкон поморщился, отгоняя от лица назойливый табачный дым.

— Вы бы хоть курили поменьше. Викентий Фёдорович! Ей-богу, терпеть не могу табачище. Прямо с души воротит!

— Уважая, уважить не могу, как говорил один мой приятель, — сухо усмехнулся Шилов, опять стеклянно блеснув глазами. — К сожалению, вам придётся терпеть. Тем более, что хозяин здесь я.

— Хозяин положения? — прищурился Корытин.

— Если хотите, и так, — Шилов прошёл к столу, достал из тумбы хрустальные рюмки, налил коньяк:.— Ну что ж, давайте выпьем, наконец. За ваш визит, и за ваше извинение, которое, я охотно принимаю. А также за вашего дерзкого козла, за его здоровье.

Выпили по-разному: Шилов по-русски единым_: залпом опрокинул коньяк в рот. Корытин смаковал половинки, облизывая губы и пришёптывая от удовольствия. В глазах у него появился обычный упрямый блеск, эдакий настырный цыганский чертёнок.

— Вы напрасно изволите торжествовать, Викентий Фёдорович. — Корытин двумя руками, по-кержацки, степенно оправил пышную бороду. — То, что вы знаете истинную мою фамилию, ровно ничего не значит. Я не так прост, как вам кажется. Меня за хвост не ухватишь, а тем более, не прижмёшь. Я воробей стреляный.

— Да уж куда нам! — хохотнул Шилов, разрезая на дольки старый сморщенный лимон. — Состязаться с бывшим военным следователем не могу — это бесперспективно. Вы ведь были следователем при особом отделе Сибирского временного правительства в Омске и имели звание ротмистра? Не так ли?

— Допустим, — Корытин судорожно глотнул. — Что же дальше?

— А дальше служба в полку "голубых гусар" у атамана Анненкова. Там вас именовали "брат ротмистр" как командира карательной сотни. Надеюсь, вы помните деревню Верниберезовку, которая была сожжена дотла, а жители расстреляны вплоть до грудного ребёнка?

Корытин взял бутылку, налил по полной и, не чокаясь, выпил свою рюмку одним глотком, как это сделал недавно Шилов. Долго сосал лимон, морщился.

— Дела давно минувших дней… К чему вы это?

— А к тому что с этого дня вы пристёгнуты ко мне, прочным ремешком к моей правой руке. Точнее сказать, пристёгнуты стальным наручником. Помните, были в жандармерии такие двойные наручники, для двух человек, чтобы рука к руке? Как следователь вы имели их в обиходе.

— Провокация? — Корытин вскочил с дивана, пошагал по комнате, приоткрыл-проверил дверь. — Как вас понимать, товарищ начальник строительства?

— Так и понимать — в прямом смысле. Садитесь и слушайте. Запомните несколько неуклонных заповедей. Первое — ни одного шага без моего ведома, без моего приказа. Второе — полная лояльность к властям, что, впрочем, вы и делаете. И третье — прекратить дурацкую самодеятельность, эти блошиные укусы, которые только возбуждают подозрительность и не дают ощутимых результатов.

— Что вы имеете в виду?

— Ну хотя бы эту историю с сапными лошадьми. Ведь это ваша работа?

— Не понимаю вас, Викентий Фёдорович…

— Бросьте придуриваться, Корытин! Я уверен: сап организовали вы. И я вас предупреждаю в ваших же интересах.

— Если уж говорить честно — не было там никакого сапа. Обыкновенный мор, ну иногда стекло толчёное подсыпали в кормушки.

— Подсыпали? Значит, кто-то участвовал ещё?

— Да, кажется, конюх Савоськин, из бывших кулаков…

— Юлите! Ну чёрт с вами. Но имейте в виду, вы можете погореть из-за этого вашего Савоськина. Кстати, а что произошло с экскаватором, вы не в курсе этой истории?

— Помилуйте, Викентий Фёдорович! За кого вы меня принимаете?

Завкон потянулся было к бутылке, чтобы ещё раз наполнить рюмки, однако Шилов бесцеремонно отодвинул коньяк на край, стола, к окну, потом передумал и вовсе убрал в тумбу, которую закрыл на ключ.

— Излишнее спиртное мешает деловому разговору, — сказал Шилов, посмеиваясь холодно-синеватыми щёлочками глаз. Он опять поиграл на помочах никелированными пряжками, походил по комнате энергичным пружинистым шагом и щёлкнул переключателем радиолы. Приёмник зашуршал, легко потрещал, вспыхнул зеленоглазой панелью: полилась тихая, баюкающая и печальная музыка, наполняя воздух осязаемой торжественной грустью.

— Берлин… — вздохнул Шилов, — Великий Вагнер, чародей вечной гармонии… Вы любите музыку, Корытин?

— Лишён, начисто лишён сего удовольствия, — Корытина забавлял и немножко злил нарочито начальственный тон инженера. Вон, гляди-ка, даже обращается сугубо по фамилии, хотя отлично знает имя-отчество. Придётся подыгрывать, очевидно, на равной ноге дело не пойдёт. — Музыка понятна натурам глубоким, эмоциональным. Мы же грубы, нам, грешным, не дано. Вроде древнеегипетского языка.

— Не прибедняйтесь, не ёрничайте, Корытин. — Шилов усмехнулся криво, пренебрежительно. — Вы когда-то посещали музыкальные классы, учились играть на флейте — я хорошо знаю вашу биографию. Я также знаю, что вы всегда грешили опрометчивостью, неумением предвидеть. И потому кое-что делали наобум, глупо, невпопад. За что после расплачивались. Этот ваш недостаток проявился и здесь в Черемше. Надо признать, что вы действовали как мелкотравчатый уголовник, пёрли напролом, не думая о последствиях. Вы поставили себя в пиковое положение, выставив ослиные уши, за которые может ухватиться первый же чекист.

— Вы так думаете? — Корытин поёрзал, нервно пощипал бороду.

— Уверен. Нам с вами придётся немало потрудиться, чтобы замести ваши грязные следы. Ваши следы, понимаете?

— Понимаю…

— А начинать надо с этого… как его? Севастьянова.

— Савоськина.

— Вот именно. С него. Савоськина следует немедленно убрать, имея в виду скорый приезд следственной комиссии из города. Они сразу же потянут за эту ниточку.

— Убрать? — искренне удивился Корытин. — Каким образом?

— Ай-ай-ай! — рассмеялся инженер, сел рядом на диван и хлопнул Корытина по плечу. — Какая наивность! И такие вопросы задаёт бывший командир карательной сотни. Уму непостижимо!

Да, вопрос был действительно наивным — Корытин это тоже понимал. Но он задал его машинально, не думая, потому что мысли были заняты совсем другим. Можно ли верить услышанному и полагаться на слова — убийственно-убедительные, пугающе-откровенные, но всё-таки слова, пустые и нематериальные? А есть ли хоть какая-нибудь реальная гарантия того, что он, бывший кадровый офицер, ревнитель монархии, снова станет на истинно верный, надёжный и честный путь борьбы за великие неутраченные идеалы белой России? Или это опять зыбкие качели политического авантюризма?

— Вы что, совсем обалдели? — раздражённо ответил Шилов, когда Корытин изложил всё это вслух. — Какие, к дьяволу, ещё нужны вам гарантии, когда я и те, кто стоят за мной, держим вас, отпетого белогвардейца, за горло? У нас с вами общие цели, значит, бороться надо вместе.

— За что?

— Не за что, а против кого! Враг у нас один, стало быть, всё правильно. А будущее распределит наши роли. Загадывать не надо — это плохая примета.

Евсей Корытин ёжился, сопел от ярости, мял в кулаке бороду — давно он, сам привыкший хамить и грубиянить, не слыхивал в свой адрес столь обидных слов. И вместе со злостью — он явно ощущал это, закипала, жаркими толчками в крови всплёскивалась, нарастала радость: наконец-то, после стольких лет позорного прозябания, непристойного и унизительного притворства, он, офицер, ценивший и любивший повиновение, услышал жёсткий, полный звенящей воли и решительности, истинно командирский голос. Слава те, господи.

— А какова наша цель, Викентий Фёдорович? Ближайшая задача наших действий здесь?

— А вот этого я вам не скажу, Корытин. — Шилов вышел на середину комнаты, вздёрнул подбородок. Неистово чадил папиросой, перебрасывая её из одного угла рта в другой. — Вам сие не положено знать. Но могу заверить, что это будет не игрушечная акция с несчастными, забитыми лошадьми. Это будет стоящее дело с размахом и эффектом. А пока ждите и не рыпайтесь. Поняли меня?

— Да уж как не понять! — Корытин в возбуждении развёл свои мускулистые руки-клешни. — Снова вспомню боевой девиз братьев-анненковцев: "С богом — вперёд!" Сейчас самый раз и выпить бы за него.

— За анненковский девиз пить не буду, — резко сказал Шилов. — А вот за наше с вами начало следует, пожалуй, выпить. Так оно полагается: за успех предприятия.

Он достал недопитую бутылку, налил себе рюмку, а остальное — в гранёный стакан, который взял с окна и подставил Корытину. Крякнули, переглянулись и подумали о будущем: оно теперь у них было одно, общее. Впрочем, общее ли…

Когда Корытин переобувался в прихожей, натягивал яловые охотничьи сапоги, за стенкой слышался могучий утробный храп — экономка досматривала первый сон. Он вспомнил шалопутного Ромку, удивлённо покачал головой: надо же, такой невзрачный шельмец сковырнул здоровенную тётку!

Прощаясь, про себя пожалел инженера Шилова, посочувствовал: экая оказия спать с бабой-паровозом!

Глава 8

Звонарица Агашка, помнится, бывало, поучала Фроську: "Ты в мир не ходи — в миру правды нет. А коли пойдёшь, рот не разевай: каждый тебя облапошить горазд. Никому не верь, токмо на себя надейся, на бога уповай".

Ну, это Фроська и без неё знала. И ещё знала главное: нельзя раскрывать душу перед чужими людьми, нельзя изливать сокровенное, как иные глупые болтливые бабы. Оно всё равно, что дверь в избу перед жуликами распахнуть — уволокут добро. Болтливых жалеют, но никогда не уважают.

Комендантша рабочего общежития завела Фроську в свою каморку, поила чаем, выспрашивала: кто такая, откуда появилась, куда устроилась? Фроська прихлёбывала чай, дула на блюдце, помалкивала, только и сказала, что имя да фамилию. Комендантша однако не обиделась, жалеючи промолвила: "Сколько нонче вас из тайги-то повылазило, убогих", и стала выдавать постельные принадлежности.

Место для Фроськи она определила в самом дальнем углу, у фанерной перегородки, за которой, пояснила комендантша, располагается семейная половина барака: они там живут попарно к клетушках-семиметровках. "Конечно, ночами-то слышно бывает, — сказала комендантша. — Только нашим девкам некогда прислушиваться: наработаются за день на стройке, потом ещё до полуночи на гулянке прошлындают. Придут, плюхнутся в постель, и до утра".

— Грязно тут у вас, — сказала Фроська, садясь на отведённый ей скрипучий топчан. — И клопы, поди, есть?

— Есть, а как же. Клопы, они завсегда при дереве живут. А что грязно, так сами виноваты. Неряхи девки, упаси господь. Разве ж одна уборщица намоется на всех?

У самой-то в кладовке, что в коровнике, подумала Фроська, вспомнив недавнее чаепитие, на полу грязь наросла коростой, посуда замызганная. И кошатиной разит, как в норе какой-нибудь: трёх котов держит, старая перечница. Нашто они ей?

Фроська нашла в бытовке ведро, тряпку, промыла и насухо протёрла топчан, потом подумала, разулась и принялась мыть пол на всём проходе барака, скоблила и тёрла веником-голиком до самого вечера. Для просушки распахнула двери: в лучах закатного солнца мытые листвяжные плахи курились парком, пахли чистотой, блестели, как навощённые. На крыльцо и в сенцы Фроська наломала пихтового лапника, а себе под матрац положила полынь-травы — для сонного духа, да и чтобы клопов, блох отгонять.

Комендантша "маялась поясницей", а на самом деле полдня, запершись, проспала в своей каморке — Фроська слышала, как она похрапывала, простуженно сипела носом. Когда явились с работы девки, Фроська, заголив подол, домывала нижнюю ступеньку крыльца.

Размахивая веником, никого не пускала в барак, требуя снять грязную рабочую обувь. Девки напирали, горланили, ругались: многие торопились переодеться да поспеть в клуб, там сегодня крутили новое кино "Ущелье аламасов".

— Скидывай обувку! — кричала Фроська. — Вы, паразитки, небось в свою-то избу не потащите грязь. А сюды можно?

— Кто приказал? — шумели девки.

— Комендантша, — соврала Фроська.

Принялись барабанить в окно комендантши. Та проснулась, испуганно выскочила в коридор, увидала выскобленные полы, пихтовый лапник, мигом сообразила и стала собирать у топчанов и выбрасывать в окна домашние тапочки. У кого тапочек не оказалось, тех Фроська пропускала только босиком: ничего, теперь лето — простуда не схватит.

Уже когда в барак прошли все девки, на крыльце возле Фроськи задержалась последняя — рослая, ладно и крепко сбитая, в полинялой майке-футболке, под которой рельефно угадывался тугой лифчик. Виделось в ней нечто размашистое, да и стрижена вроде бы под парня — на затылке рыжеватые волосы, срезанные аккуратным уступом. Она рассматривала Фроську пристально, чуть насмешливо, поставив на ступеньку ногу в закатанной штанине.

— Новенькая?

— А то не видишь? Новенькая.

— Уборщица?

— Не. На плотину устроилась.

— Откуда сама-то?

— Откуда надо. К примеру, с кудыкиной горы.

— Ишь ты! Сердитая какая! — усмехнулась рыжеволосая, не спеша поднялась на крыльцо. Оттуда ещё раз, со спины, уважительно оглядела Фроську. — Гарная у тебя коса, прямо роскошная! Однако придётся тебе её срезать, иначе намучаешься. Ради той же самой гигиены!

— Чего, чего? — Фроська обернулась, зло прищурилась, показала фигу. — На-кось, выкуси!. Буду я косу резать ради вашей гигиены! Чего захотела! Мыться надо почаще, а то вы тут, я гляжу, все дерьмом поросли.

Рыжеволосая не обиделась — расхохоталась. Смех у неё был приятный — лёгкий, соблазнительный, такой, что и у других непременно вызывает улыбку. Искренность, доброта явно исходили от этой статной, грудастой молодухи.

— Слушай, — сказала она, опускаясь на ступеньку ниже. — Иди ко мне в бригаду.

— А ты кто такая?

— Я — бригадир бетонщиц Оксана Третьяк. У меня одни девчата-харьковчанки, с Украины. Так пойдёшь?

— Подумаю… — степенно сказала Фроська.

— Ну, думай, думай. А вообще, ты мне нравишься: люблю колючих.

Бригадирша убежала в барак, а Фроська только потом сообразила, что ведь саму-то её тоже определили в бетонщицы, поставили, как сказал кадровик, "на бетонорастворный узел". Уж не в бригаду ли к этой рыжухе? Зря не спросила… Ну-ин ладно, завтра поутру на стройке всё одно выяснится.

В клуб на кинокартину Фроська не пошла, не хотелось в первый день на люди лезть. Да и не любила она кино, в Стрижной Яме прошлым, летам сходила как-то украдкой — сельские девки подговорили (мать Авдотья на Успенье посылала их с покойной Ульяной-хроменькой "на побирушки"). Не понравилось, вовсе не поглянулось — целуются люди, в постель друг к дружке лазят, всякие непристойности вытворяют, а ты сидишь и вроде бы в дверную щель чужую жизнь подглядываешь… И непонятного много: что-то написанное промелькнёт, — а прочитать, слово сложить, не успеешь. Не то что псалтырь, где каждую буковку не спеша ногтем пометить можно.

Вечерний барак, будто разворошённый муравейник: девки шныряли по проходам, штопали, гладили, одеколонились, наводили румяна, чистили туфли, бегали в бытовку жарить картошку, кружками тащили кипяток из титана. За стенкой ссорились семейные, на завалинке под окнами наяривала трёхрядка. Фроська сидела на своём топчане, жевала зачерствелую шаньгу, жмурилась — от яркого электрического света, разноцветных тряпок, людского многоголосья у неё с непрывички мельтешило в глазах. Ну базар, ну шабаш ведьминский! Это как жить-то тут при таком столповороте? Очумеешь.

Девки Фроську не трогали, не задевали, а ежели которая по надобности пробегала мимо, отворачивались, пренебрежительно скривив губы. Им, видишь ты, Фроськины бутылы не понравились, дескать, дурно дёгтем пахнут. А Фроське плевать — мало ли кто чем пахнет? Ей вот, к примеру, самой одеколон вонючий не по нутру, а терпит же, не кричит, не кривляется.

Одна вон тут соседка, эдакая сыроежка-пигалица, давеча попробовала хвост подымать, уму-разуму учить: ты такая, ты сякая, некультурная да необразованная, бревно бревном. И вообще, полено с глазами, религиозным дурманом повитое. Сей же час убирай икону с тумбочки, а не то саму вместе с топчанам в окно выкинем. И ручищи тянет к иконе, это к пресвятой-то Параскевии!

Фроська дала ей по рукам и сказала: "Ежели ещё раз сунешься, так врежу, что неделю плохие сны видеть будешь!" Убежала к комендантше жаловаться.

Ну и живут люди, ей-богу! Каждый каждого старается под себя переделать: будь таким, как я. А одинаковые люди, человеки-гривенники, кому они нужны?

Вот хотя бы девки — ведь разные все, а тоже, гляди, под одну дуньку выряжаются. На всех косынки одинаковые, майки трикотажные, да и стрижены все на одни манер, под мальчишку — "фокстрот" называется. Тошнотное однообразие Фроське и в ските опостылело, но там обряд, монастырский устав. Здесь, говорят, мода. Неужто и ей придётся напоказ груди обтягивать, коленки голые выставлять, чёрным угольем брови мусолить?

А пропади вы все пропадом! Фроська рассерженно шмыгнула носом, втянула спёртый барачный воздух, пахнущий пудрой, ваксой, жареной картошкой. Уйду, ежели не понравится. Тайга-то большая…

Из Фроськиного угла хорошо видна была противоположная передняя половина барака — там раздавала клубные билеты Оксана своим "харкивянкам". У них в углу интереснее: на стене вышитые полотенца, картинки и большая разноцветная карта. Фроська ещё днём её разглядывала, да только мало что поняла. Карта показалась ей заманчивым окном в огромный мир, но окном смутным, полупрозрачным, через которое ничего толком не разберёшь, вот как бывало через слюдяное окошко монастырской бани. Города обозначены, реки, моря и озёра — велик и непонятен белый свет, во все стороны вокруг Черемши раскинулся…

А они, чернявые Оксанины девчата, оказывается, чуть ли не с края света сюда приехали. Из-под какого-то Харькова. Чудно получается… То ли им там туго жилось, то ли здесь рабочих рук не хватает? А может, женихов поискать в другие края подались? Да уж какие тут в Черемше женихи — шантрапа одна, голь перекатная.

Фроську дважды звали к комендантше, но она и бровью не повела, лениво и мрачно дожёвывала монастырскую шаньгу. Лишь после того, как барак опустел и ватага девчат вместе с гармонистом прошествовала мимо окон в кино, Фроська поднялась, сняла с тумбочки и спрятала под подушку икону и направилась к комендантше.

Та кормила котов ужином: каждому наливала в баночку парное молоко.

— Непутёвая ты, Фроська, — вздохнула комендантша. — Работящая, а непутёвая.

— Какая есть, — сказала Фроська.

— Пошто дерёшься-то?

— А я так живу: меня не трогай, и я не трону.

— Кто тебя трогал?

— А та пигалица лупоглазая. Иконку почала лапать.

— Иконку? — сразу оживилась комендантша. — Какая иконка-то?

— Пресвятой Параскевы-пятницы.

— Да ты, никак, верующая, девонька? — старуха торопливо взяла с подоконника очки, нацепила их и стала уважительно рассматривать Фроську. — В бога веруешь, моя хорошая?

— До этого никому дела нет! — сухо сказала Фроська, отпихивая кота, который вздумал тереться о ногу мордой, вымоченной в молоке. — Брысь, кошлатый!

Комендантша засуетилась, торопливо расчистила стол, заваленный всяким барахлом. Перед самоваром поставила уже знакомые Фроське замызганные чашки. Правда, в очках-то она разглядела, наконец, какие они грязные, и, охнув, бросилась за полотенцем.

Когда старуха сдёрнула со стены вафельное полотенце, у Фроськи удивлённо обмерло сердце: под полотенцем, оказывается, висел телефон — аккуратная деревянная коробка с блестящими штучками — точно такой она видела утром в сельсовете!

— Да ты садись, садись! Чай-то с сахаром будешь пить али с вареньем? — тараторила комендантша, обхаживая Фроську, как какую-нибудь желанную гостью — близкую родственницу.

Кержачка, поняла Фроська, наверняка беспоповка-федосеевка. Здесь в Черемше у них и моленная была когда-то, а черемшанские мужики, помнится, бадьи с мёдом привозили в Авдотьину пустынь, для даров. Не проговориться бы, что беглая монашка… Упаси господь!

Отвечала односложно, дескать, верую — сама по себе, и живу сама по себе. А что касательно общин кержацких, про то не ведаю. Теперь вот работать пошла, в люди выходить надобно — такая нынче жизнь.

— И то верно, моя хорошая, — поддакнула комендантша. — Твоё дело известное, молодое. А что бога не забываешь, Ефросинья, — великая на тебя благодать сойдёт со временем. Трудно будет, так я тебя с хорошими людьми сведу, однодумцами. Как пожелаешь.

— Нет, — мотнула головой Фроська. — Этого не надо. Я же сказала: живу сама по себе.

— Ну, как знаешь. Уж я-то всегда помогу, заместо матери родной стану. Зови меня Ипатьевной, слышь-ка.

— Ладно, — кивнула Фроська, наливая себе вторую чашку из самовара. — Мне покуда помощь не требуется. Вот только просьбу к тебе имею, Ипатьевна… Насчёт этой коробки, телефона, стало быть. Поговорить по ней можно?

— А почему же — конечно, можно, — старуха удивлённо поджала губы. — А с кем говорить собираешься?

— Да есть тут сродственник… Дальний, по матери.

Фроська подошла к телефону, оглядела, осторожно сняла с крючка трубку с двумя блестящими чашками; внутри что-то тоненько звякнуло.

— Как с ней говорить-то, Ипатьевна? Растолкуй.

Комендантша показала: сперва крути вот эту ручку, опосля снимай трубку, прикладывай к уху и говори "але", чтобы, значит, тебя там услыхали. Ну, а дальше…

— Дальше я сама знаю. Спасибо! — нетерпеливо перебила Фроська, шмыгнула в затруднении носом. — Слышь-ка, Ипатьевна… У тебя, вон, гляди, коты на двор просятся, двери скребут. Поди, приспичило им?

— Да уж пойду, прогуляю, — поняла намёк комендантша, неодобрительно покачала головой: до чего ушлая девка! Набросила полушалок на плечи. — Ты полегче крути, не поломай машинку — я за неё головой в ответе.

Фроська с детства ненавидела кошек, когда-то ей, девчонке-батрачке, доводилось в драке отбирать у хозяйского кота лакомые куски со стола. Однако сейчас она, пожалуй, впервые в жизни, с нежностью проводила взглядом торчащие у порога кошачьи хвосты. Тут же принялась крутить телефонную ручку.

— Але, але! — прокричала она в трубку, чувствуя, как быстро потеют пальцы, сжимающие — гладкую деревяшку. — Але, я говорю!

— Коммутатор слушает, — женский голос прозвучал сухо и равнодушно.

— Мне Вахрамеев нужен! Который председатель сельсовета.

— Не кричите, я слышу, — трубка зашелестела, два три раза тренькнула, и опять бесцветный голос. — Сельсовет не отвечает.

— Дайте мне Вахрамеева! — упрямо, сердито повторила Фроська.

— Хорошо. Постараюсь найти.

Вот то-то и оно, отметила Фроська про себя, с ними надо говорить построже, они все тут такое любят. Подумав, добавила в трубку.

— Ищи давай. Быстренько!

Вскоре трубка заговорила, и, к немалому удивлению, голос опять был женский, только другой — чуть дребезжащий и вроде бы заспанный.

— Квартира Вахрамеева слушает.

— Квартира? — опешила Фроська. — А ты кто будешь?

— Я жена Вахрамеева.

— Вот те раз… — Фроська отняла трубку от уха, поглядела на неё изумлённо-испуганно. — Жена… Учительница, что ли?

— Она самая. Другой у него нет.

— Да уж, конечно, — вздохнула Фроська. — Так-то оно так…

— Ну говорите, что вам нужно? — с досадой и раздражением спросила квартира. — Что ему передать?

— Ничего не надо передавать. Он где?

— Уехал на лесосеку и вернётся поздно. Завтра с утра будет в сельсовете. Можете его там увидеть.

— Его-то я увижу… — в медленном раздумье, словно размышляя вслух, проговорила Фроська. — Да вот хотелось бы увидеть тебя, какая ты есть…

— Меня? — вскрикнула трубка. — Зачем? Кто это говорит?

— Да кто говорит — обыкновенная баба в юбке…

— Что за глупости? Что всё это значит?

— Ладно, ладно, ты не кипятись. Я ведь так, про себя говорю, оставляй без внимания. Ложись-ка спать: утро вечера мудренее…

Фроська долго гуляла по ночной улице, сидела на камне у берега Шульбы, слушала глухое бормотанье воды. Усмехаясь, вспоминала телефонную трубку: а ведь напугалась учительница… Другой, говорит, жены у него нет. Ну, это ещё поглядим…

На душе было легко, покойно-радостно и немножко стыдно, словно она сделала нелёгкое, очень необходимое дело, не совсем честно сделала, обманув кого-то при этом. Может быть, даже самое себя…

Один из котов Ипатьевны всё время крутился рядом, тёрся о ногу, щекотал икры вздыбленным хвостом, игриво кусал суконные казённые тапочки. Экий варнак! — подумала Фроська. — Противный, а ласковый. Надо будет завтра разглядеть, какой он из себя, да кличку спросить у Ипатьевны.

Утром, собираясь на работу, Фроська долго не могла найти свои кержацкие бутылы. Видать, их выбросили или припрятали куда-то вернувшиеся поздно с гулянки девчата, из тех, которые не терпели вонького дегтярного духа. Бутылы помог найти Фроськин вчерашний друг — дымчатый кот с белым колечком на хвосте. Он повёл Фроську по коридору во двор, спустился по ступенькам и ткнулся носом прямо в подкрылечные дверцы. Там на старых мётлах и лежала просмолённая Фроськина обувка.

Глава 9

Вахрамеев к Кержацкой Пади подбирался давно, крепкий был орешек, с ходу не раскусишь, не угрызешь. С переселением он явно затянул, хотя решение на этот счёт состоялось ещё в прошлом году.

Кержацкая Падь — проросток Черемши, давнее её корневище. Тут первое семя проклюнулось, тут когда-то легли бревенчатые венцы первого кержацкого сруба. Именно здесь свил своё гнездо Троеглазовский раскольничий скит, пришедший с низовьев Бухтармы, а уж потом, много позднее, появилось Приречье, понаехали скобари-переселенцы, прилепилось и новое название — Черемша.

Даже стройка с её адскими машинами, сотнями пришлых рабочих, корёживших заповедную "Адамову землю", не очень-то встряхнула Кержацкую Падь, может быть, только потревожила столетнюю медвежью спячку. Десятка три парней да с дюжину девок ушли-таки на строительство, соблазнились новой жизнью, "кином, вином да табаком", как говаривали-брюзжали старики.

Падь жила жизнью последней осаждённой крепости, у которой уже качались башни и бастионы, опасливо трещали бронированные ворота: новое неудержимо напирало со всех сторон.

Честно говоря, Вахрамеев побаивался Пади. Он вон даже на Авдотьиной пустыни обжёгся. Из райисполкома прислали письмо (нажаловались!), в котором председателя журили и советовали впредь действовать осмотрительнее, "не преследовать граждан за религиозные убеждения". Рекомендовали также хорошенько изучить проект новой Конституции он будет скоро опубликован в печати. Самому изучить и людям растолковать как следует.

Да, времена меняются. Помнится, военком эскадрона инструктировал их перед увольнением в запас: "Идите вперёд смело и решительно, если надо, действуйте напролом. Помните: революция продолжается!"

Нет, с кержаками напролом не выйдет, настырный и завзятый народ. Потому и начинать приходилось издалека — с углежогов.

Артельщики-углежоги изумили Вахрамеева: ни дать ни взять лесные черти, чумазые, прокопчённые, пропахшие древесным дымом и горелой смолой. Они показывали ему чадящие, заваленные землёй угольные ямы, в которых тлели сухие брёвна, объясняли хитрости своего непростого дела, как запаливать и какой держать огонь, с какого боку ловить ветер-свежак и какая должна быть окончательная кондиция готового уголька.

Кузнечный уголь — это тебе не самоварная шелуха, потому как железо жар любит. Ты ему сперва подай солового хрусткого "березнячка", а уж потом ядерно-чёрного листвяжного, а то и кедрового уголька — "едино для аспидного сугреву". А уж тогда куй-молоти на здоровье. Ежели потребуется, пошевели, поработай мехами, и сваривай железо. Почему бы нет — при добротном-то уземистом угольке?

"Упрелую", готовую яму бригадир Устин Троеглазов определял по дыму: шумно тянул в огромные, заросшие седой щетиной ноздри, перекрестясь, говорил: "Эта сподобилась!" — и выпивал по такому случаю стакан картофельного самогону.

Ямы горели-"шаили" подолгу, днями, неделями, смотря какие брёвна и для какой надобности уголь. Артельщики не бездельничали, ладили берестяную утварь, туеса, котомки, ковши, плошки, короба. Теперь, когда после первых громов таёжное лето брало разбег и берёза, отогнав соки, бурно шла в лист, — наступало самое время "берестяного свежевания". Береста шелушилась легко, стоило лишь сделать топором продольные насечки. И чулком тоже шла сподобисто: надо только хорошенько обстукать обушком вокруг спиленного ствола, обрезать по кругу, и готов тебе логушок для медовухи — приделывай днище.

Устинова продукция славилась в Черемше: ёмкая, ладная, украшенная узорами, которые он чеканил на бересте кренями-штампами, изготовленными из каменно-твёрдых вересковых корней. Берестяная посуда у кержачек нарасхват — ничего не прокиснет в ней, не проквасится, в любую жару родниковая вода стылой остаётся.

До поздней ночи пробыл Вахрамеев у углежогов (там и заночевал), просидел подле Устинова пенька, на котором тот обстукивал, обрезал, изукрашивал берестяные листы, хитростно выпучивал, тачал к ним осиновые плашки — донышки. Уж больно рукодельным был мастер. Казалось, непонятная чародейная сила пряталась в его корявых толстых пальцах, похожих на сучья столетней пихты.

Разговор у них шёл осторожный, неторопливый, с оглядкой, с долгими паузами-отсидками. Будто оба они с разных сторон подбирались к токующему глухарю, часто затаивались, боясь обнаружить друг друга, а ещё пуще боясь спугнуть того самого глухаря. Насчёт свадебной драки председатель упомянул только для затравки (он и начал с этого: приехал, мол, разобраться). А потом стал исподволь прощупывать про Кержацкую Падь. Дядька Устин был в общине давно отрезанным ломтём, но там с ним считались, и авторитетом он пользовался непререкаемым.

Молчаливым, трудным на раскачку оказался артельный бригадир, но кое-что всё-таки рассказал. И весьма существенное.

Однако и после этого Вахрамеев не сразу поехал в Кержацкую Падь. Подождал несколько дней, навёл справки, посоветовался с парторгом Денисовым. А когда пришли газеты с проектом новой Конституции, сразу сообразил: теперь в самый раз! Причина веская поговорить с народом, да заодно растолковать мужикам-старообрядцам, какие они теперь есть граждане, что им даётся-полагается и что от них обязательно требуется. По Главному закону.

Кержацкая Падь начиналась сразу за мостом, влево от поворота основной дороги. При въезде лежал огромный и гладкий, облизанный ветрами, камень-валун, неизвестно когда и как сюда попавший. Барсучий камень был своеобразной рубежной вехой, за которой располагалась территория кержацкой общины. Камень пестрел надписями, нацарапанными гвоздём, выведенными мелом, краской, а то и дёгтем. Тут изощрялась в грамоте кержацкая ребятня, даже матерщина, и та с ошибками.

Поджидая Павла Слетко — заместителя Денисова, Вахрамеев перекуривал, от нечего делать читал надписи, посмеивался. Школа кержачат за уши от бога оттаскивает, дома ревностные родители к псалтырю тянут за эти же самые уши… Как тут выдержишь, не заматюкаешься? Вот и достаётся Барсучьему камню.

Падь выглядела будничной приветливой деревенькой, по-вечернему хлопотливой. Но впечатление обманчивое: стоит лишь показаться чужому на чистом муравнике улицы, как всё мгновенно изменится, уличная жизнь захлопнется, будто створки нечаянно тронутой раковины. Сразу померкнут весёлые резные наличники, угрюмо-серыми сделаются затейливые крашеные палисадники. Из-за них — насупленные лица, недобрые взгляды, в которых немой вопрос: чаво надо? И оголтелый собачий лай, какого не услышишь нигде в Черемше.

Собаки здесь особенные, лайка-троеглазовка, известная по всему Алтаю. Выводили её десятилетиями, оттачивая звериный нрав. И по сей день бытует у кержаков безжалостно-трезвая отсевка: по осени ведут полугодовалые собачьи выводки в тайгу на медвежьи тропы, "гостевать к хозяину". Которые идут на медведя смело и злобно — тем жить; заскулила, попятилась, к бутылам прижалась — ту на поводок и к зиме на тёплые охотничьи рукавички-мохнашки.

И к людям требования не менее суровые. Зато какая чистоплотность, ухоженность, хозяйская рачительность! В речку Кедровку ни одна соринка не упадёт, не то, что Шульбинские берега в Черемше, вечно заваленные кучами коровьего навоза. Тут всё работается миром: печки начинают топить, как по команде, в одно время, на покосы уходят все разом, зимой белковать в тайгу — артелью, прямо тебе кержацкая рота, если к тому же учесть, что все они отменные стрелки-охотники.

Вахрамеев кстати вспомнил наставление эскадронного военкома: "…уходите в запас не отдыхать, а готовить к обороне людей, способных и умеющих воевать. Через пять лет за спиной каждого из вас должен быть, по меньшей мере, батальон обученных вами людей". Он на минуту представил в воинском строю бородатых кержаков в зипунах и бутылах — и рассмеялся вслух.

— Ты чего это регочешь? — спросил подошедший сзади Слетко. — А, матюки изучаешь? От же паразиты, те пацаны. Оно три буквы выучит и уже лезет на заборе мировое хамство закарбувать. Взорвать треба цей поганый камень к чёртовой матери!

— Наоборот, Павло, — сказал Вахрамеев. — Его надо сохранить для потомков как памятник нашей культурной отсталости. Чтобы учёные не в земле искали, а сразу бы его углядели. Будут удивляться, когда расшифруют.

— Очи повылазят, як роздывляться на оци трехэтажны шматки, — хохотнул Слетко. — Ну темнота эти кержаки, прямо неначе стародавни скифы!

— А между прочим, они дельный народ, — серьёзно сказал Вахрамеев. — Я вот тут подумал: это же готовые бойцы. Каждый белку в глаз бьёт не хуже ворошиловского стрелка.

— Ну так у чим справа? Поведи их на стрельбище, хай сдадут нормы, — подначил Слетко. — Осоавиахим тебе грамоту пришлёт.

— Не так-то просто к ним подступиться, Павло… Это тебе не на токарном станке шпиндель крутить. Колючие, варнаки…

— Шо вы с ними цокаетесь, як тот дурень с глечиком? — раздражённо сказал Слетко. — И Денисов тоже мне каже: иди, Павло, агитируй за лошадей. А зачем? Хиба ты не можешь дать разнарядку — и хай им грець. Указание радянской власти!

Вахрамеев давно знал и уважал Павла Слетко — харьковского специалиста-гидротурбинщика. Это он ещё в первый год стройки сумел дать Черемше электрический ток, отремонтировав откуда-то привезённую изношенную шведскую турбину, настроив её так, что карандаш стоймя поставишь — не шелохнётся. Вот только горяч, норовист парень и фанатично упрям. Вахрамеев вчера уговаривал Денисова не посылать с ним "заводного" механика, но парторг настоял на своём — у него у самого упрямства, пожалуй, на десятерых хватит.

— Понимаешь, Павло, разнарядками да указаниями здесь толку не добьешся. Ведь кержаки, они кто? Веками гонимые люди. Они, брат, научились приспосабливаться, их голой рукой не возьмёшь. Ты думаешь, они тут живут так себе, цыганским табором? Обыкновенные единоличники? Ничего подобного — у них артель. Промысловая охотничья артель, зарегистрированная в районе, в промкооперации. Понял? И ещё учти, что их защищает даже область. А как же? Они сдают пушнину, они дают государству валюту. В прошлом году заработали валюты столько, что хватило бы купить пять экскаваторов "Бьюсайрус", которые у нас имеются на стройке.

— Мабуть, они его и взорвали, — жёлчно сказал Слетко.

— Следователь разберётся, кто взорвал. А гадать — пустое дело.

Слетко сердито мял в руке свою старенькую кожаную кепку, носил он её редко, вечно держал зажатой в кулаке и, если надевал — в цеху, у станка — то обязательно козырьком назад.

— Так що ж таке получается, председатель? Мабуть, коней они не дадут?

— Могут не дать. По закону. Кони у них артельные, для охотничьих нужд. Надо просить, нажимать на сознательность.

— Тю, халепа! — Павло яростно шлёпнул кепкой о ладонь. — Шоб я, потомственный пролетарий-гегемон, схилявся перед ними куркулями? Ни, не хочу. Не буду.

— Как знаешь, — пожал плечами Вахрамеев. — Обойдусь и без тебя. Только ведь у нас с тобой партийное поручение, ты не забывай.

Он скатал в колечко, сунул в карман галифе нагайку и направился в Кержацкую Падь. В конце концов, будет даже спокойнее без такого шебутного оратора.

— Почекай! — крикнул вдогонку Слетко. — Коня-то забери. Твой конь?

— Мой, — обернулся Вахрамеев. — Пускай остаётся. Он чужого не подпустит. Ну, ты идёшь, что ли?

— Та иду…

Мужики сидели у начатого нового сруба на штабеле ошкуренных брёвен, сидели рядочками: внизу — один ряд, потом второй и выше — третий. Как есть собрались сфотографироваться на добрую артельную память.

Начальственным гостям вынесли из избы скамейку и столик — лёгкий, кухонный, ножки врастопырку. Вахрамеев накрыл его куском красной бязи, который всегда держал в полевой сумке в качестве походной скатерти для собраний и заседаний.

Сидели, играли в молчанку, ждали кого-то. Вахрамеев исподлобья разглядывал мужиков: крепкие, щекастые, породистые, язви их в душу. У всех бороды кудлатые, чёсаные, будто дворницкие мётлы. Сидят ухмыляются, прячутся за этими бородами, как за занавесками. Поди узнай, что у каждого на душе?

А ведь кто-то из них прошлым летом стрелял в него на Хавроньином увале — там вокруг покосы только ихние, кержацкие, других нет. Пуля срезала ветку прямо над головой. Промаха не было — просто предупреждали, такие, как эти, не промахиваются.

Низкорослый Слетко, нервничая, дрыгал ботинками — ноги со скамейки не доставали до земли. Вахрамеев незаметно ткнул в бок: уймись, смотрят же на тебя!

"Починай! — шёпотом огрызнулся механик. — Якого биса тянешь?"

Начинать ещё нельзя: не было главного. Не было пока деда Авксентия — патриарха кержацкого рода, и ещё кое-кого из местной иерархии, которой принадлежит решающее слово.

Минут через пять появился, наконец, дед, тыча посохом мураву. Прищуренно огляделся, перекрестил братию на брёвнах, помедлил — и президиум тоже: Ему освободили место в середине первого ряда. А ещё через минуту, запыхавшись, прибежал и тот, кого, собственно, ожидали — Савватей Клинычев (Устин-углежог предупреждал, что Савва — третий по рангу в общине, но первый по влиянию и весу).

— Заметушился, забегался, простите, христа ради! — Савва сбросил с головы войлочную шляпу-пирожок, порылся за пазухой, достал оттуда вчетверо свёрнутую газету. — Вот Афонька-пострелёнок принёс, на почту бегал по моему указу. Радость-то какая, мужики! — он потряс газетой над головой, развернул её и положил-припечатал на красную скатерть. — Праздник у нас великий, братья-товарищи: Конституция объявлена! Мы теперь с вами как есть свободные равноправные граждане. Все права нам дадены! Слава те господи, сподобились мы милости великой, снизошли на нас благости твоя! Слава те!

Сверкая лысиной, Клинычев, оборотясь к президиуму, стал отбивать земные поклоны, за ним поднялись мужики на брёвнах, забормотали, истово крестясь и тряся бородищами.

— Кончай трёп, Клинычев! — шагнув со скамейки и крепко взяв за локоть кержацкого старосту, тихо сказал Вахрамеев. — Слышишь, кончай.

— Погоди, председатель. Сядь, не гоношись… Я ещё не всё сказал.

Он опять выскочил на середину и, размахивая войлочной ермолкой, голосом наторевшего проповедника принялся хвалить и возносить советскую власть, истинно и всенепременно народную, рабочую и крестьянскую, которая, будто матерь родная, заботится и пекется о благе мужицком, о процветании и вознесении отечества нашего… Слава власти народной, слава вождю великому, многие лета, многие лета…

Умел говорить плешивый Савватей, умел поиграть душевностью — не зря считался первым кержацким краснобаем… Тем не менее Вахрамеев понимал, что неё это лишь заранее продуманный спектакль, отрепетированный и умело обставленный, в котором ему и Слетко отводится роли незадачливых простаков-статистов.

— Во даёт! — вполголоса сказал Павло. — Як тот Гришка Распутин. Шоб ты сказился, змей Горынич.

— Тихо! — цикнул Вахрамеев. — Молчи и слушай, всё идёт как надо.

Кержаки аплодировали гулко, будто стучали в деревянные колотушки. А на лицах — никакого выражения, да и не видно лиц: одни холёные бороды. Постричь бы их, паразитов, злорадно подумал Вахрамеев, привести сюда парикмахера и оголить всех под машинку, как новобранцев.

Он отложил мятую клинычевскую газету в сторону, а из сумки достал свою — свежую "Правду". И сказал:

— Верно говорит Савватей: вот здесь в проекте Конституция про все ваши права подробно написано. Я зачитаю, — Вахрамеев стал читать газету, временами делая паузы, чтобы проверить, как слушают. Слушали внимательно. — Ну вот, мужики. Чтобы не подумали вы, что права эти вам всем на тарелочке подносятся, вроде святого дара, так я теперь прочитаю и о ваших обязанностях. Слушайте.

И это прослушали в полной тишине, заинтересованно и серьёзно. Тогда Вахрамеев объявил:

— Ежели вопросов нет, давайте выступать. Стесняться некого — здесь все свои.

— А нашто выступать-то? — простодушно улыбнулся Клинычев. — Выступают — это когда против. Как, к примеру, на войну выступают. А мы все согласные. Вот коли поговорить, обкумекать — завсегда с нашим удовольствием.

— Ну что ж, говорите. Кто желает первым?

Однако мужики молчали, и молчание это было красноречивым: дескать, пришёл сюда, так сам и говори, а мы посидим да послушаем.

Ещё в самом начале разглядел Вахрамеев в верхнем раду на брёвнах Егорку Савушкина — когда-то вместе учились в Шагалихинской школе, даже дружбу водили. Потом Егорка ушёл с отцом в тайгу белковать, а Вахрамеева призвали в армию. Теперь Егорка заматерел, раздался в плечах, обзавёлся кудрявой бородкой. Вахрамеев сделал ему знак: может, дать слово? Тот не шелохнулся, не моргнул и глазом: мол, знать тебя не знак), ведать не ведаю.

Молчание затягивалось. Павло Слетко опять стал раздражённо дрыгать ногой, а тут ещё к пряслу подошёл бычок-сеголеток и принялся чесать бока о жердину, слышно было, как он пыхтел от удовольствия.

— Так что же, товарищи? Может, будут критические замечания по проекту? Или предложения, поправки? Вы все имеете право голоса. Высказывайтесь.

Наконец, кряхтя, поднялся старец Авксентий. Сперва прогнал бычка, огрел его посохом, потом сказал:

— Ты, Кольша, тары-бары не разводи. Говори, зачем пришёл? Ежели опять на переселение нас тянуть, так тебе сказано было: не поедем. Не мы вашей плотине мешаем, а она нам поперёк пути стала. Вот оно как. А может, ты опять за людями явился? Так силком не имеешь права. Сам же читал: советская власть есть рабоче-крестьянская власть. Стало быть, ты крестьянина не замай — он тоже власть.

— Э нет, дидусь! — не утерпел-таки, вмешался Слетко. — Ты всех на одну доску не ставь. Рабочий класс — гегемон. Руководящая сила. Це ж политика!

Авксентий недовольно насупил белые клочкастые брови, наклонился к мужикам, чтобы справиться: кто такой крикливый? Ему объяснили: дескать, рабочий с плотины, механик. Дед заметно смягчился, перестал стучать палкой.

— Руководящая сила, говоришь?

— Эге ж.

— А почто всех крестьян в рабочие тянете, объясни-ка? Крестьянина земля держит, крестьянин хлеб держит, пушнину добывает. Кто кормить-то вас будет?

— Не перегибай, диду! — Слетко выбросил над головой руку с зажатой в кулаке кепкой и начал выдавать, как цеховом митинге:

— Нема такой линии, чтобы всех селян в рабочие! Брехня! Есть смычка города и деревни, братская взаимопомощь. Крестьянин должен помогать производству рабочей силой, часть селян вливается в ряды рабочего класса. Классовое пополнение. Уразумели?

Дед сел, смахнул рукой: стар он для таких споров. И тут вкрадчивый голос снова подал Савватей.

— Уразуметь-то уразумели. Так ведь мы это самое пополнение не единожды давали. А теперя что получается? Товарищ председатель Вахрамеев уже по монастырским закромам шарит, богомольных старух на стройку агитирует. Это какой-такой рабочий класс объявляется?

За изгородью, в бурьянах раздался хохот: там пряталась, подслушивала кержацкая ребятня. А мужики по-прежнему сидели серьёзные и равнодушные, ни один не улыбнулся. Они, наверно, и смеются по команде, тоскливо подумал Вахрамеев, чёрт ему подсунул этого занозистого коротышку Слетко. Завёл никому ненужную дискуссию — о рабочем пополнении ведь и речи не было. Не дай бог, ежели раскипятится да сцепится с ними в споре — тогда пиши пропало…

— Спокойно, мужики! — поднял руку Вахрамеев, замечая кое-где на брёвнах настырно вздыбленные бороды. — Идём дальше по регламенту. Кто следующий?

Желающих опять не находилось. Да это и неудивительно было… Именно так всё предсказывал Устин Троеглазов. Теперь должен сказать слово ещё один человек, который на брёвнах не сидел, но присутствовал здесь, всё видел и всё слышал. Этим человеком была тётка Степанида — уставница Кержацкой Пади. Она сидела за спиной президиума на высоком резном крылечке и будто дремала всё это время, медленно, нехотя перебирая чётки.

Вахрамеев и Слетко полуобернулись, когда тётка Степанида, шурша чёрным платьем, высокая, поджарая, стала неспешно спускаться с крыльца. Вахрамеев знал о ней многое: о её отчаянных сыновьях-медвежатниках, о её непререкаемом авторитете во всей округе, о её жестокости и добросердечии, религиозной фанатичности и удивительной начитанности. Все газеты и журналы, которые выписывались по почте на Кержацкую Падь, на самом деле получала она одна. Да и читала их, пожалуй, только она.

Уставница вышла на середину, и один из её сыновей, очевидно, младший — безусый ещё, стриженный в скобку, вынес за ней табуретку, однако она недовольным жестом тут же отослала его обратно. Вахрамеев поморщился: от стоявшей рядом уставницы сильно пахло шалфеем и мятой. Ведьма-чистоплюйка…

Говорила она тихо, но на удивление молодо звучащим голосом.

— Зря, мужички, кочевряжитесь. Понапрасну глотки дерёте. Он ведь, Кольша Вахрамеев, председатель наш, вовсе не за тем приехал. Не за переселение говорить и не людей на стройку требовать. Нет! — она обернулась и, глядя на красную скатерть, а не на Вахрамеева, насмешливо спросила: — Верно я говорю, председатель?

— Верно… — уныло и как-то пристыжённо кивнул Вахрамеев.

— То-то. Он, Кольша, парень у нас больно несмелый — я его, почитай, сопляком знаю. Вот ежели с бабами, так куда как удал да напорист: экую баталию учудил в Авдотьиной пустыни! В божьей-то обители! Да уж бог ему простит. Ну, а приехал он сюда с этим молодым человеком (рабочий, а шумлив, негоже!) за конями нашими. Да, да! Чтобы просить у нас лошадей в извоз — каменья возить на эту иродову плотину. Так, что ли, председатель? Чего молчишь?

— Так… — вздохнул Вахрамеев, чувствуя неловкость и стыд, будто пацан, пойманный в погребе с банкой варенья. Ну и ведьма… Всё-таки пронюхала и сумела посадить в лужу! Прямо носом сунула. А ведь предупреждал дядька Устин, не советовал с ней связываться.

— То, что там у вас прорыв, это мы знаем. Не за горами живём, — продолжала Степанида. — Однако лошадей не дадим, ни одной лошадёнки. Думаешь, поди, жалко? Конечно, жалко. Вы же их за месяц загоните, до смерти измотаете, изобьёте. Вы же никого не жалеете, ни людей, ни лошадей. Вы не работаете, а рвёте. Всё рвёте, как те скалы, как богом данную Адамову землю. Гоните, торопитесь, даже передохнуть боитесь. Разве так работают? Куды торопитесь, люди грешные? Али в ад?

У Вахрамеева горели уши, наливались жаром стыда и ярости щёки, зудели руки, словно уставница хлестала его не тихими злыми словами, а крапивными вениками. Он понимал, что самое главное сейчас для него — выдержать, устоять, не сорваться, не дать втянуть себя в скандальную перепалку. Он был здесь советской властью, которой, в общем-то, говорили правду. Он обязан был ответить только правдой.

Павло Слетко корчился от обиды и злости, и всё порывался вскочить, возразить, выдать ответное пламенное слово, однако Вахрамеев цепко сдерживал его, сдавив плечо. У Вахрамеева чуть дрожали руки, когда с возможным спокойствием свёртывал и укладывал в полевую сумку красную скатерть.

— Да, торопимся — сказал он, щёлкнув застёжкой и посмотрев прямо в холодно-синие глаза уставницы. — Очень спешим, мать Степанида! Тут ты права. Выматываемся до последнего пота, не жалеем ни себя, ни людей — тоже правда. Но всё это для того, чтобы выдюжить, выжить через несколько лет, когда начнётся война. Может, та самая война, когда станут полыхать небеса и всё вокруг возьмётся огнём, как говорите вы. Однако мы выживем и победим, потому что сейчас не жалеем себя. Подумайте об этом все вы, мужики, подумай и ты, Степанида, мать пятерых сыновей!

Вахрамеев вдруг поймал себя на том, что говорит очень громко и уж очень взволнованно: даже пацаны повылазили из бурьяна, вытянули настороженно шеи, разинули рты.

Смутился, добавил тихо:

— А без лошадей ваших мы обойдёмся. Раньше обходились, управимся и теперь.

Глава 10

Фроське выдали новую брезентовую робу — штаны и куртку, которые остро незнакомо пахли и коробились. "Брезентуха" ей понравилась: добротная, крепкая одёжа, в шагу удобная и под дождём, говорят, не мокнет. Только вот карманов много попристрочено, целых шесть — чего в них класть-то? Оттопыриваются, цепляются, мешать будут при работе.

Когда переодевалась в будке, подошла Оксана-бригадирша, сунула Фроське резиновые тапочки-баретки.

— Возьми. В бутылах своих упаришься. А то и голову сломаешь — тут кругом одни камни, доски, на кожаной подошве скользко. А резина как раз хорошо держит.

— Не надо, — отказалась Фроська. — Мне платить нечем.

— Бери, бери, тебе говорят! Деньги отдашь с получки. Да косу-то вкруг головы замотай, платком свяжи — не то затянет в бетономешалку.

Жалко, не попала Фроська в её бригаду. Оказалось, "бетонорастворный узел" — это совсем другое. Там бетон варганят, а Оксанины девчата на тачках замесы развозят, в опалубки заливают.

— Сунули они тебя в самое пекло! — зло сплюнула Оксана. — У бетономешалок не всякий мужик управится. Да ты не дрейфь, держись покуда. Там на узле наш земляк — харьковчанин Никита, я с ним поговорю.

В брезентовой одежде Фроська выглядела неуклюже и, пожалуй, смешновато. Зато удобно да и, как ни говори, — приятно. Ведь жёсткая брезентуха отныне становилась её новым обличьем, приобщая к совсем новой жизни, к этой пёстрой толпе крикливых, озабоченных и весёлых людей.

День завертелся, загрохотал, заскрежетал железом и камнем, заполыхал огнями электросварки, заполнился людской сумятицей, криками, бранью, повитый серой щебёночной пылью, которая ложилась на потные лица. Давай, давай, давай! Урчали ненасытные чрева бетономешалок, переваривая замесы, тоскливо ныли мотовозы, скрипели деревянные стрелы дерриков; змеились ремённые бичи над взмыленными спинами лошадей, ухал паровой молот, вколачивая сваи — а над всем этим нещадно плавилось полуденное солнце.

Фроська уже давно перестала замечать окружающее, не видела ни лиц, ни машин, ни глади воды, ни ближних снеговых хребтов — в глазах был только обрамлённый потом жёлтый круг, в котором пузатые чаши бетономешалок и гружёные тачки. Тачка цемента, тачка песку, тачка щебёнки… Она поочерёдно заваливала их шифельной лопатой и бежала вверх по деревянным мосткам.

Она словно бы одержимо плыла к заветному берегу, барахтаясь из последних сил, чувствуя себя так же, как месяц назад в бешено ревущей Раскатихе, когда в пенных шиверах било её о скользкие камни.

Машинист растворного узла рябоватый Никита Чиж, управлявший работой бетономешалок, то и дело гикал, разбойно посвистывал, показывая большой палец — молодец, мол, девка! Фроська не обращала внимания, для неё существовали только тяжеленные тачки, выщербленные мостки да огромные, постепенно убывающие кучи песка и щебня. А когда вдруг наступила тишина — бетономешалки перестали вращаться, — Фроська изумлённо перевела дух, ладонью утёрла мокрое лицо и как стояла, так и брякнулась на дощатый настил — ноги сами подкосились.

Внизу у выпускных створок разговаривало начальство: двое в фетровых шляпах и при галстуках. Никита Чиж что-то объяснял им, оправдывался, разводил руками. Потом помахал Фроське: спускайся сюда.

Фроська, как была — в штанах и в заправленной в них, ставшей теперь безнадёжно грязной ночной рубашке (брезентовую куртку она сбросила ещё утром), подошла, поздоровалась, стыдливо поправила бретельку на плече. Начальство удивлённо её разглядывало, особенно стоящий справа — высокий, с твёрдым, выдвинутым подбородком, в чудных каких-то чёрно-жёлтых сапогах.

— Вы есть стахановка! — осклабился он, показав крепкие длинные зубы. — Молодец! Вы работайт за три человека. Но! Это не есть правильно. Ваш начальник безголовый. Он эксплуатиртен вас, такой симпатичный медьхен. Отшень стыдно вам, геноссе Чиж!

— Моей вины нема, — оправдывался машинист. — Сами план требуете, людей не даёте. Человек пришёл, ну и пускай работает. Мне какая разница: мужик али баба?

— Девушка, медьхен, а не баба, — рассмеялся длиннозубый, с удовольствием делая поправку. Он шагнул к Фроське и стал бесцеремонно её рассматривать, цокая языком. Показал пальцем на оголённые плечи: — Нет хорошо! Солнца много, высота, ультрафюалейт. Кожа сгорайт, потом пиф-паф — отшень больно. Надо надевайт куртка.

Фроська демонстративно отвернулась: тоже мне, сострадатель выискался! В поросячьих глазах елей липучий разлит, того и гляди лапать примется.

Машинист с немцем полезли наверх чего-то там проверять, а Фроська сходила за курткой, вернулась. Уж очень интересным был этот второй в шляпе: маленький и толстый, с аккуратным круглым животом, в котором будто разместился проглоченный арбуз. Ровно баба на сносях, на девятом месяце, про себя съехидничала Фроська, чего он тут стоит, молчит да потеет? Вроде бы тоже начальник по виду, а прибитый какой-то. Лопату сломанную всё время держит. Нашёл где-нибудь, что ли.

— У нас вон тоже две лопаты сломанные валяются, — сказала Фроська. — Шифельные. Ежели вы их собираете, так я принесу. Принести, ай нет?

Толстяк угрюмо молчал, глядел куда-то мимо Фроськи на дальнюю эстакаду. Наверно, тоже немец, решила Фроська, к тому же ни бельмеса не понимает. Однако толстяк, обмахивая шляпой мокрое лицо, вдруг заговорил на чистейшем русском языке.

— Головы вам поотрывать за эти лопаты! Не умеете с инструментом обращаться, варвары косопузые.

— Какой там инструмент! — рассердилась Фроська. — Вон у меня лопата одна-одиношенька, да и та, как ведьмина кочерга, кривая и корявая. Мозоли кровавые набила, видишь?

— Это по дурости, — спокойно сказал толстяк. — Пошла бы на склад, заменила — и вся недолга. Кстати, и сломанные снесла бы на обмен. А то вон из-за вас, олухов, Крюгель меня, прораба, теперь заставляет собирать этот лом. Тьфу!

Толстяк выругался, и в этот момент, прямо ему под ноги в цементную пыль, сверху шлёпнулись две лопаты с обломанными черенками — немец таки разыскал их. Крикнул оттуда с издёвкой:

— Геноссе Брюквин! Это тоже тащить ваш кабинет. Альз байшпиль. Пример бесхозяйственности.

— Поняла? — сказал толстяк, отпихивая лопаты носком щеголеватого ботинка.

— Ага, — Фроська сочувственно кивнула. — А что, вредный небось немец-то!

— Не твоего ума дело. Ты слушай-ка, вот что: снеси после обеда лопаты ко мне да заодно и поговорим. Подумаем, какую подобрать тебе работу полегче. Может, учётчицей поставим, а то и официанткой в столовую. Девка ты пригожая, видная, незачем тебе на чёрной работе спину ломать.

— Не надо мне другой работы, — сухо сказала Фроська. — Подмогу пришлёте — и то хорошо.

Прораб посмотрел на неё исподлобья, осуждающе пожевал губами.

— Норовистая, как я погляжу… Ну смотри, дело твоё.

А наверху начиналась свара. Немец пальцем подцепил бетон из бетономешалки и свирепо тряс этим грязным пальцем перед носом Чижа. Оба перешли на крик: инженер ругался, мешал русские и немецкие слова, машинист крыл по-русски.

— Ну, сцепились! — рассмеялась Фроська.

— А ты не хихикай, — жёлчно сказал прораб. — Сейчас и тебе попадёт на всю железку.

— Мне-то за что?

— За брак. Бетон-то вы, оказывается, готовили нестандартный, цементу в нём мало, а песку больше нормы. Так что липовые вы стахановцы.

— Ишь чего выдумал! — разозлилась Фроська. — Стахановцы! Да я сама, что ли, напрашивалась? Это вон тот долгозубый придумал, он и талдычил, окаянный.

— Но-но! Ты как про начальство выражаешься? — прораб угрожающе пучил глаза, но Фроська-то хорошо видела и понимала, что брань в адрес немца-инженера втайне приятна ему.

Начальство уже с шумом спускалось вниз, на лесенке мельтешили отполированные краги. На вытянутой руке Крюгель держал большую щепку, которую выловил в бетоне. Этой щепкой, как шпагой, он поочерёдно стал тыкать прораба, машиниста, потом добрался и до Фроськи.

— Понимайт! Понимайт! — инженер в ярости топал ногами. — Дас ист гроссе дефект! Унмеглих! Дер тойфель вайе! Бирен зуппе, киршен зуппе! ^[7]

Дальше последовала серия отборных русских ругательств, потом смешанные русско-немецкие фразы, из которых следовало, что щепка в бетоне, как и любой другой посторонний предмет, есть преступное безобразие и безответственность. Потому что там, где щепка, там окажется пустота в теле плотины, именно там возможен разрыв, разлом и всяческое разрушение. Может быть, фрейлейн скажет, кто этот осёл и халтурщик, просмотревший щепку в замесе, и вообще понимает ли она что-нибудь в качестве бетона?

Фроська не любила крикливых, нервных людей. Крикливость ещё простительна бабам, но не мужикам, да ещё таким фасонистым — при галстуках и шляпах. Сама она придерживалась правила: не важно как сказать, важно — что сказать.

— Зачем кричать-то? — сказала она инженеру. — Меня сперва научить надо, потом спрашивать. Понимаешь: научить? Так что не шуми, побереги здоровье, ежели ты умный человек.

— Замолчайт! — истошно завопил Крюгель.

— Сам замолкни! — не выдержала Фроська. — Ишь разошёлся, тележкина твоя мать!

Крюгель так и замер с высоко поднятой злополучной щепкой. Выпучил в изумлении глаза.

— Доннер веттер! Такая прекрасная фрейлейн. И тоже матерился… О загадочная дикая страна! Я здесь бессилен как инженер.

Он сбил на затылок шляпу, повернулся и быстро зашагал прочь. Прораб Брюквин приотстал, погрозил кулаком Чижу и Фроське.

— Ну погодите, архаровцы! Я вам устрою весёлую жизнь!

Не успел он догнать инженера, как Фроська крикнула вслед, слепив ладони, чтобы погромче:

— Эй! А лопаты забыли! Лопаты!

И подняла, показала сломанные лопаты: дескать, ежели нужны — забирайте, а нет, то пускай остаются. Место не пролежат.

Крюгель заставил-таки толстяка-прораба вернуться за лопатами, а уж как он при этом упражнялся в красноречии, Фроська не слышала — Никита Чиж включил бетономешалку.

Во втором часу худенькая девчонка — дочка Никиты — принесла на работу обед: варёную картошку, — хлеб да бутылку квасу. Чиж разложил еду на газете, пригласил и Фроську. Та отказываться не стала — всё равно денег нет, в столовку не побежишь.

Машинист жевал хлеб, усмехался, думая о чём-то своём, щурил тронутые давней трахомой глаза.

— Промахнулись мы с замесами-то, — сказал он. — Я тебе говорил: считай тачки, Фроська. А ты, значит, того… Теперь начальство ругается. Вот как.

— А ништо! — Фроська махнула рукой. — Обойдётся. Бог не выдаст, свинья не съест.

Никита помолчал, налил в кружку квасу, выпил и удовлетворённо крякнул:

— Ладно, буду с тобой работать. Буду. Утром прораб говорит: даём тебе дуру — из тайги прибежала. Хочешь бери, хочешь нет. Я сказал: треба пробовать. Теперь беру.

— Ты один, поди, и работаешь?

— Нет! У меня два хлопца, тут: Ванька-белый, Ванька-чёрный. Третий день, паразиты, гуляют: на свадьбе самогонку пьют.

Фроська с аппетитом уплетала ещё тёплую картошку, запивая резким, душистым тминным квасом: за несколько суматошных суток она, пожалуй, впервые имела возможность поесть как следует. А то всё сухари да коржики.

— Хорошо ешь, — похвалил Никита. — Хорошая жинка будешь. У меня-то дружина плохо ела, болела, потом померла. Подруга была Оксаны. Она-то и уговорила нас сюда ехать.

— Царствие небесное, — сказала Фроська.

— Да вот так. Царство небесное… — вздохнул машинист, посмотрел на Фроську, усмехнулся. — Иди-ка ты ко мне в жинки, а? У меня машина швейная есть, дочка тебя строчить научит, помогать будет. Донька, будешь помогать новой-то матери?

Девочка вспыхнула, рассерженно отвернулась. Никита смеялся.

— Не хочет! Она против женитьбы. А молодые, говорит, совсем тебе не годятся. Женишься на молодой — гулять от тебя будет. Вот так.

Фроська тоже рассмеялась, потрепала девочку за кудельки-косички.

— Ишь разумница какая! Верно ведь говорит.

Остаток обеденного перерыва Фроська лежала в тенёчке на тёплых досках, смотрела на мерцающее рябью водохранилище и думала. Светлые были думы, вольные и лёгкие. Как ветерок, пахнущий льдом недальних горных вершин.

Мир казался добрым, бесконечным, заманчивым и зовущим. Он впустил её и, прежде чем распахнуться по-настоящему, пробует на разных оселках: выдержит ли она грядущее, осилит ли дальние дали, не споткнётся ли и не почнёт рыть землю перед носом, успокоившись поросячьей огородной судьбой? Или взлетит высоко, подъёмно, чтобы потом вовсю расправить сильные крылья. А для того разбег нужен тяжкий и долгий, по каменьям и колдобинам. Разбегайся, Фроська, не робей…

Не думала она, не гадала, а между тем уже совсем рядом, за спиной, поджидала её первая большая беда.

После обеда случилась "волынка": возчики, возившие из карьера щебёнку дальней дорогой вокруг озера, насмерть загнали двух лошадей — и без того измотанных, больных. На остальных ездить отказались: жалко худобу заживо гноить, отдых коням хоть какой-нибудь нужен. За щебнем через озеро погнали старую баржу, но она до вечера так и не вернулась. Говорили, что гружёная, потекла.

Фроська с Никитой чистили бетономешалки, пользуясь вынужденным простоем. Бетонщицы загорали прямо на плотине, на досках, расстегнув лифчики, бесстыже выставив голые спины. А потом целый час бузили у прорабовой конторки: начальство порешило лишить их вместе с растворным узлом премиальных денег за кладку некачественного бетона.

Фроська обомлела, когда увидела бегущих разъярённых девок — всю свою злость они намеревались обрушить на неё. Это ведь она, дура непомытая, холера недобитая, делала замесы, сыпала что попадя в бетономешалку, не соображая ни уха, ни рыла в ответственной работе!

Девки отчаянно ругались, лезли с кулаками, и только Оксана Третьяк стояла со своими в сторонке. Но и она не пыталась взять Фроську под защиту. Больше всех орала и визжала крашеная сыроежка — Фроськина соседка по топчану, которой вчера попало по рукам.

Спасибо Никите Чижу: схватил лопату и разогнал взбесившихся девок, бежал за ними по мосткам до самой будки-раздевалки. Там всё и угомонилось.

Тяжко было на душе у Фроськи, ох как тяжко…

Хоть и не побили её бетонщицы, а уходила она вечером со стройки словно поколоченная, измочаленная до крайности. Всё вокруг казалось ей постылым и серым, лихота теснила грудь, захлёстывала, давила сердце. На людей тошно было смотреть — это надо же, как всё обернулось… "Черемша, Черемша — обормотская душа"… Недаром частушку-то поют на заимках.

Провожал её до самого села Никита Чиж, видно, боялся, как бы девки опять не перестрели Фроську, не подкараулили. Он всё винился, ругал себя за то, что прошляпил с замесами, но Фроська не слушала — ей теперь до всего этого не было никакого дела. Шёл Чиж вихлясто, вразнобой вскидывал длинные руки, заплетая ногами за бугры и дорожные камни. Фроська иной раз раздражённо косилась: что за человек такой, господи! Будто разобрали его, а потом собрали неправильно. И смех и грех.

Поужинала Фроська у Никиты: приютиться где-то надо было, в барак ей ходу пока нет — это она хорошо понимала. Да и зашли, можно сказать, по дороге — избушка Чижа стояла прямо на краю села, на бугорке, за поскотиной сразу.

Фроська всё время молчала, ела молча, чай пила молча, на всё, что окружало её, смотрела отрешённо, непонимающе. Один только раз улыбнулась осмысленно и печально, заметив, как Чижова дочка укладывала, пеленала в углу тряпичных кукол.

Потом поднялась, завернула в газету резиновые тапочки, что несла со стройки, и ушла, не попрощавшись. И поблагодарить забыла.

Улица встретила сумеречным теплом, запахом парного молока, комариной толчеёй у только что вспыхнувших на столбах фонарей. Из огородов тянуло укропной свежестью, лениво гавкали собаки на рдяную позднюю зарю.

Общежитие Фроська обошла далеко — зареченской стороной и, глядя на ярко освещённые окна, из всех обитателей вспомнила только белохвостого кота, его доверчивые и блудливые глаза. Усмехнулась: лакает, поди, сейчас молоко, ужинает перед ночной вылазкой.

Остановилась напротив сельсовета, разглядела кованый замок на калитке, сожалеюще вздохнула: опять, верно, в разъездах неугомонный Коленька-залётка. Не икнётся ему, не вспомнится…

Переулком свернула вгору, туда, где призывно темнела опушка тайги. Там всё было надёжно, уютно и просто — она знала это с детства.

Ночной пихтач ласково щекотал плечи, пружинила под ногой устланная хвоей, мягкая на ощупь, податливая земля, зыбкие тени жили, раскачивались в бледных осинниках, чащобы манили душной бархатной чернотой.

Тайга захватывала, завораживала, заставляла разом отбросить и забыть всё мелочное, постороннее, что ещё недавно гнездилось в душе, она обновляла и просветляла мир — и в этом была целебность таёжного гостеприимства.

Уже через несколько минут Фроська ощутила в себе прежнюю уверенность и бодрость, почувствовала в жилах знакомые горячие толчки радости бытия, обрела ясность.

Шорохи не пугали её, она знала — шумливый лес не опасен. Ей нравилось легко и ловко скользить меж кустов и деревьев, сливаясь с ночью, растворяясь в густой темени, нырять в сыроватые голубые малинники, бесшумно раздвигать тяжёлый, падающий к земле лапник, чтобы где-нибудь у замшелого пня тихо рассмеяться, застав ошалевшего от неожиданности лопоухого зайца или чванливого барсука, шастающих по своим ночным делам.

Она вышла на вершину горы, к подножью Федулова шиша — огромной гранитной скалы, обрамлённой каменной россыпью. Днём из Черемши Федулов шиш напоминал залежалую на складе, посеревшую сахарную голову, которую с силой поставили на стол, от души припечатали, — она рассыпалась, но не развалилась совсем.

Посидела на камне, пожевала листок сараны — от него светлело в глазах. Красивая внизу виделась россыпь огней, подмигивающая, временами рождающая в груди холодок тревоги… Похоже на невестины украшения: золотая гребёнка на плотине и бусы-светлячки вдоль приречной улицы над Шульбой. Небрежно брошенные кем-то бусы, разорванные — за поскотиной и дальше, к молочной ферме, огоньки редкие, будто далеко одна от одной откатились бусинки. Плачет, поди, невеста…

Эх-ма, Черемша… Фроська встала, потянулась и, заложив пальцы в рот, свистнула протяжно, заливисто. Прислушалась, где-то внизу слева, в Кержацкой щели, ответили. Знать, на гулянке бродят парни. Надо и самой спускаться да идти спать — чай, бетонщицы уже дрыхнут.

Она спустилась в ложбину, вышла на просеку, на заброшенную дорогу, ведущую к старым лесным делянкам. Подумала и решила идти тропинкой через увал, а там и до барака рукой подать.

Уже слышался недалёкий говор Шульбы, когда на взгорке, среди кустов карагайника, дорогу Фроське преградили трое. Рослые, они стояли поперёк тропы, плечо к плечу, зловещим чёрным заслоном. Белели лишь рубашки да поблёскивали начищенные сапоги. Парни приреченские, решила Фроська, заметив одинаковые модные кепочки. Остановилась метрах в пяти, спросила спокойно, без испуга:

— Чего надо?

— Тебя, — сказал один. — Тебя ждём, тебя и надо.

— А не обознались?

— Она, она самая! — крайний из тройки шагнул вперёд, заметно нервничая. Голос, казалось, был не столько злой, сколько трусливый. — Выдра согринская! Ишь, явилась сюда права качать, порядки наводить. Девок наших бьёт, нормы выработки накручивает в свою выгоду. А девки потом рассчитывайся за неё.

Фроська переложила свёрток с резиновыми тапками из правой руки в левую, легко прижала, чтобы, на случай, можно было бросить. Почувствовала дрожь, не от страха — от злости: так вот как, паскудницы, решили расквитаться…

— Ну дальше. Чего замолчал?

— А дальше всё в порядке, — это сказал первый, который и начинал разговор, уверенным нахальным баском. — Он, этот друг, побаловаться с тобой хочет — вот в этих кустиках. Сама пойдёшь или тащить тебя?

Свободной правой рукой Фроська быстро нащупала над пояском прореху-карман, вынула из чехла охотничий нож, который всегда носила под платьем по таёжной привычке. Шагнула, подбросила нож в руке — лезвие тускло блеснуло.

— Ну давай, подходи, который хочет побаловаться! Я тебе мигом кишки выпущу, вонючий кабан. Вон в ските я как раз свиней резала — дело привычное. Ну, подходи.

Она сделала несколько шагов, и заслон мигом распался. Один из парней сиганул в кусты — напролом, аж сучья затрещали, двое попятились, потом сошли с тропы в сторону. Фроська прошла мимо, держа нож наготове. Смачно, со злостью выругалась:

— Суразы недоношенные! Ну гляди, ежели кто попадётся мне, причандалы отрежу и собакам выброшу. Дерьмоеды!

Пока спускалась к мосту, сзади не раздалось ни голоса, ни свиста — они, видно, ещё не очухались как следует. Вот поди ж ты: трусливые шакалы, ходят стаей, этим и сильны. А получат отпор, и разбегаются, как тараканы.

На мосту она постояла, подождала, не покажутся ли с горы те трое? Стоило их разглядеть, запомнить — может, доведётся ещё увидеться. Земля-то круглая, тайга дорожками кривыми исхожена — а вдруг пересекутся? Не вышли, не появились. Знать, ушли косогором по черемошнику, к дальнему краю села.

Рядом с перилами по деревянному лотку, уводившему к мельнице, журчала дегтярной черноты вода, шелестела по-змеиному тихо, будто нашёптывала-приговаривала: "Не ж-жить, не ж-жить тебе тута… Уходи, уходи…" Фроська усмехнулась горько, вслух проговорила: "Да придётся, однако. Куды денешься…"

Тёмный барак спал, похрапывал раскрытыми окнами, лишь на противоположном семейном крыльце куражился какой-то пьяный, переругивался с сонной жинкой. В коридоре Фроська сняла бутылы, связала ремешком и, босая, на цыпочках, прошла к своему топчану. Соседка-сыроежка чмокала во сне губами, умотавши голову одеялом. "Спит, стерва, ровно праведница!"

Ночь прошла, как у таёжного костра, в настороженном полузабытьи. Мерещились химеры какие-то: не то люди, не то машины, разевали пасти смрадные, стучали зубами почище щебёночной дробилки. И промеж всего безбоязненно ходила смуглая девочка, похожая на Чижову дочку, — в коротком ситцевом платье, в застиранных цветастых штанишках. Она всё время смеялась, хотя глаза у неё были очень грустные, со слезой.

Уже светало, когда Фроська поднялась, надела платье, осторожно открыла тумбочку и стала укладывать в торбу свои манатки: кое-какое бельишко, кусок мыла да жестяную коробку из-под леденцов, в которой хранились материна фотокарточка, иконка, разные красивые бумажки от конфет, карандаш и коричневый комок листвяжной серы. Подумав, серу она переложила в карман — сгодится пожевать заместо завтрака.

В бараке совсем развиднелось, и, мельком взглянув на соседний топчан, Фроська изумлённо ахнула: там, оказывается, спала Оксана Третьяк! Она-то и чмокала-сопела во сне. Значит, обменялась топчанами с пигалицей. Интересно, зачем бы это?

Ну да к лучшему: тапочки-баретки прямо тут можно и оставить. Пускай утром приберёт свой подарок, успокоится — никто ничего ей не должен. Фроська поглядела на рыжий стриженый затылок соседки, укоризненно покачала головой: а глаза-то твои неверные, Оксана? Изменчивые. Любопытство в них было, не доброта. Ошиблась я маленько. Да уж бог тебе судья.

Провожал Фроську один только знакомец-кот. Вывернулся откуда-то из-за крыльца, мягкий и взъерошенный, пахнущий картофельной ботвой. Видать, спал в огороде. Он бежал впереди до самого сельмага, и хвост его торчал, как камышовая махалка.

Черемша только-только просыпалась. Орали первые петухи, на подворьях кое-где дымили летние печки, влево понад речкой Берёзовкой уходило в лога коровье стадо, вдоль Шульбы в ивняках колобродил ночной туманец. Пахло прелыми досками уличного тротуара.

За поскотиной, где начинался узкий ржаной клин, Фроська остановилась, сунула в рот серу, жевала и долго сумрачно глядела на оставшуюся позади Черемшу. Среди разноцветных крыш отыскала сельсоветскую — с красным флажком на стрехе. Чему-то усмехнулась, тряхнула косой и пошла в гору прямой тропинкой.

Версты через две, уже вблизи перевала, чутким ухом услыхала она впереди конский топот: глухо докали подковы по камням. А потом, увидав всадника, устало и бессильно привалилась спиной к шершавой лиственнице — навстречу ехал Вахрамеев…

Он что-то говорил ей, радостно улыбаясь, гладил её косу, прикасался губами к щеке, она ничего не видела, залитая счастливыми слезами, только чувствовала близкий запах пропылённой гимнастёрки, ощущала сильные горячие руки, которые несли её куда-то. Она словно летела по воздуху, плыла в голубую приятную пустоту, и над ней шатром смыкалась зелень таёжной листвы…

Глава 11

Сиротское детство приучило Гошку к чёрствости, эгоизму. Попрошайничество, постоянные подзатыльники, чужая притворная жалость не мутили и не коробили ему душу только потому, что он при каждом случае повторял про себя: "Всё равно я лучше всех. И со временем докажу". С этим противовесом ему жилось не то чтобы легко, но вполне сносно. Укоры сиротского унижения никогда не мучили его.

Он любил верховодить, умел драться, был безжалостен, и этого оказалось достаточно, чтобы считаться вожаком в любой мало-мальски сплочённой ребячьей ватаге. Может быть, в городе он скоро попал бы в колонию малолетних правонарушителей, но таёжная жизнь суровостью своей сглаживала остроту мальчишеской жестокости, приглушала безрассудство, а главное — она не давала никаких излишеств, той самой закваски, на которой бродил хмель уличной бесшабашности.

Со временем он стал понимать, что быть заводилой и забиякой не такое уж большое дело и что у жизни есть совсем другие, более сложные мерки.

Всё начало рушиться после того, как он влюбился.

Тут оказалось, что нужны были качества, которые он раньше всей душой презирал. Требовались деликатность, заботливость, умение красиво говорить, чисто одеваться и ещё чёрт знает что. Грунька Троеглазова просто отхлестала его по щекам, когда однажды вечером, ни с того, ни с сего, он попытался прижать её под пихтой.

В том же прошлом году, после шестого класса, Гошка бросил школу — приохочивать было некому — и подался в грузовые возчики.

А возчиком оказалось нелегко: народ вокруг отпетый, жизнью катанный, тайгой ученный, метельными дорогами крученный. Таких, как Гошка, ни во что не ставили: шибздик недосолённый. Туда пойди, сюда побеги, там поднеси, здесь положи. А заартачишься, у бригадира дядьки Гришая рука что деревянный валек, которым бельё на речке выколачивают. Полдня потом музыка в ухе наигрывает.

Ушёл бы куда глаза глядят, да лошадей больно любил. Никакой другой живностью не интересовался, кошек и собак не терпел, к коровам относился с презрением (молока с ведро, а навозу тоннами выгребай!), а вот уж кони — это тебе животные! Что красота, что силе, что стать — кругом одно загляденье. От одного только запаха лошадиного кружилась голова, чудился в нём простор, хлёсткий ветер, цокот копыт и синяя даль, на которую мягко нашибается грудь… Что-то смутное, глубинное, оставленное, может быть, далёкими предками, будил в Гошке сумрак конюшни, и, когда подходил он к стойлам, сразу сбегала с лица утренняя сонная одурь, ноги делались лёгкими, упругими в шагу, в глазах словно светлело — ярким и чётким входил в них рабочий день, уже окрашенный радостными предчувствиями.

И всё-таки, не только из любви и жалости взялся Гошка за сапных лошадей. Тут было ещё и нечто другое, очень существенное, в чём он и сам пока не разобрался и о чём думал, когда на туманном слепом рассвете, таясь от людских глаз, погнал своих обречённых одров на Старое Зимовье.

Конечно, возчики так и подумали: нашёлся, мол, жалостливый молокосос, пущай теперь барахтается с конягами-доходягами. Ну-ин ладно, пусть думают. А у Гошки прицел иной — натянуть хорошую дулю этому прощелыге, завкону Корытину. Крепко не любил его Гошка. И вроде причины особой не было, но вскипела эта неприязнь с первого дня, с того самого, когда Гошка появился на конном дворе. Рушились в прах его детские ватажные представления о жизни, их безжалостно разбивали и топтали все взрослые — бородатые мужики, пропахшие ремённой сбруей и водочным перегаром, а больше других завком Корытин, улыбчивый и наглый. Он особенно явно и бесстыже-откровенио олицетворял собой самый страшный из пороков, который никак не прощался в ребячьей ватаге — неверность слову. Завкон направо и налево заверял, обещал, клялся, но не выполнял и половины своих обещаний, скалил в ответ зубы, отделывался шуточками и похабными присказками.

Корытин воочию показал разницу между людьми-детьми и людьми-взрослыми, и именно за это Гошка возненавидел его.

Гошка просто не мог не ухватиться за этот случай с больными лошадьми. Удобный момент, чтобы принародно взять верх над самодовольным болтуном. К тому же, честно говоря, Гошка не верил, чтобы в этой истории всё было так, как изображал Корытин.

За табуном увязались сороки-вещуньи, чуяли, наверно, близкую поживу, надоедливо стрекотали, попарно улетая вперёд, и за каждым поворотом дороги встречали коней настырным верещанием. Гошка собрался было шугануть по ним из старенькой "переломки", но вовремя удержался, вспомнив, что Кумек боится выстрела. Однажды Гошка как-то бабахнул из седла, и мерин мигом сбросил его на землю.

Утро занималось розовое, парное, обещая некстати жаркий день. С первыми лучами солнца появились мухи, зелёной тучей роились в смрадной пыли над табуном. Шли лошади плохо, еле плелись, а соловая кобыла, бывшая впереди, часто останавливалась, зачем-то совала изъязвлённые губы в дорожную пыль. То же делали и другие кони, совсем не интересуясь изобильной травой на обочинах.

Воды им надо, пить хотят… А поить нельзя, дядька Гришай предупреждал: напоишь — дохнуть начнут, да и дальше гнать уже нельзя будет, ослабеют.

К полудню табун прошёл половину пути, уже рядом был последний перевал. Сделалось совсем жарко, лошади подолгу отдыхали в тенистых пихтачах, а вокруг надсадно галдела воронья стая — сороки созвали;

И вдруг кони заметно оживились, Соловуха-вожатая подняла голову, заторопилась, в раскорячку переставляя немощные ноги. Гошка поздно сообразил, что впереди брод — горная Выдриха, которую и почуял табун. Ну, а дальше он ничего не мог сделать: кони уткнулись мордами в студёную воду, разбрелись по мелкому плёсу и пили, пили, пили, храпя и фыркая от удовольствия. Не помогала ни брань, ни нагайка, ни длинная хворостина — лошади накачивались водой, раздувались, пухли прямо на глазах.

Потом Соловуха вывела табун на противоположный берег, отошла в прохладный осинник, брякнулась на землю и… сдохла. Гошка минут пять тормошил её, стегал, с руганью пытался поднять и, только увидев розовую пену на губах, тусклый остекленелый глаз, понял, что всё напрасно.

Сел и заплакал. Плакал не от жалости, а от обиды, злости на весь мир, а пуще всего — на самого себя. Он оказался хвастливым дураком, сунувшим в петлю свою собственную голову. Ведь если теперь лошади начнут дохнуть, отвечать будет в первую очередь он, хотя прямая вина во всём не его, а Корытина. Но завкон уже остался в стороне.

Вороньё совсем обнаглело, густо облепило окрестные деревья, надсадно орут-каркают над самой головой, убирайся, мол, от дохлой кобылы. А один носатый, аспидно-чёрный и злобно взъерошенный, прыгал уже на земле, боком подкатываясь всё ближе и настырнее. Жадный клюв, распахнутая красная глотка вдруг взбесили Гошку, он вскочил, схватил ружьё и, ослепнув от ярости, принялся палить в галдящую стаю: бах, бах! Ба-бах!

На пятом патроне замешкался: вроде почудился чей-то голос, будто кричал кто-то. Обернувшись, и в самом деле увидел на другом берегу всадника. Тот орал и размахивал руками.

Гошка сразу узнал его: ну, конечно, это был Стёпка-киномеханик, черемшанский комсомольский бог. Вон и кобыла ихняя, клубная. Культпросветкой зовут. Ленивая, не дай бог, Гошке как-то доводилось ездить на ней в город за кинокартинами.

Очевидно, Стёпка едет куда-нибудь на дальние покосы или к лесорубам кинуху крутить. Только почему верхом? Обычно он прикатывал к таёжникам на двуколке, в которой вёз уложенный в сено киноаппарат, ручное динамо и железные коробки с лентой.

Киномеханик повёл себя странно: слез с лошади, разнуздал и оставил пастись на том берегу, а сам направился к Гошке, ловко прыгая, переставляя по камням длинные ноги. Даже ботинки не замочил.

Выбравшись на траву, пояснил, показывая на саврасую Культпросветку.

— Это чтобы избежать контакта. Пускай побудет там. У тебя ведь сапные?

Гошка хмуро промолчал, отношения у них с киномехаником были неважными — Гошка не раз водил в клуб свою безбилетную ватагу, на этой почве случались и потасовки.

Увидев лошадиный труп, киномеханик покрутил носом и сказал:

— Стало быть, одна уже готова… А я думал, чего ты из ружья палишь? А ты, значит, похоронный салют делал? Предрассудки всё это. Хотя именно так поступали все истинные кавалеристы, даже будёновцы. Потому что конь есть боевой друг.

— Ага, — сказал Гошка. — А вот на панихиду тебя как раз и не хватало. Давай речь говори.

— Дурак ты, Полторанин, — Степан презрительно оглядел табунщика с высоты своего саженного роста. — Безыдейный невоспитанный индивид. Удивляюсь и не могу понять, как могли поручить тебе это ответственное дело?

У Степана головка маленькая, круглая, вроде сметанного горшка, а наверху, заместо крышки — ершистая черпая шевелюра и модная чёлка язычком-треугольником. Из-под чёлки буравят глаза, тоже чёрные, въедливые и цепкие.

Гошка скрутил цигарку, прикурил и, втянув махорочный дым, зычно кашлянул-гыкнул, как это делал дядька Гришай после первой затяжки. Покачал головой, с досадой подумал: вороньё разогнал, так теперь этот деятель прицепился.

— Ты на лесосеку едешь, что ли? Ну так езжай своей дорогой. Вон по косогору обходи табун и мотай отсюда. Без тебя тошно.

— И не собираюсь, — Стёпка нагнулся, переломился надвое, обчищая штанины от репейников, затем с достоинством оправил фланелевую куртку, увешанную значками. — Я направлен к тебе для помощи и контроля. В своё время я прошёл месячные ветеринарные курсы, правда, по овцеводству. Мы не можем бросать на произвол судьбы больных государственные лошадей.

— Кто это мы? — удивился Гошка.

— Комсомольцы. А вообще, меня Денисов прислал.

— Понятно… — протянул Гошка, ничуть не обрадовавшись неожиданному помощнику. — Ну что ж, раз прислал, стало быть, принимайся за дело.

А сам подумал: мороки прибавилось. Хотел было спросить Стёпку, где, мол, ты был, такой заботливый, когда лошадей стрелять собирались? Но махнул рукой: ругайся или не ругайся, от Стёпки всё равно теперь не отвяжешься. Ежели за что берётся — вцепится, как клещ. Да оно уж и не так плохо, всё-таки какая ни есть, а медицина присутствует.

— Ну что делать-то будем, лекарь-пекарь?

— Зарывать труп, — сказал Стёпка. — Прямо на этом месте. А потом для дезинфекции разведём костёр. За неимением извести.

— Зарывать? Чем?

— Лопатой. Я предусмотрел и захватил с собой.

Ну прохиндей! — присвистнул Гошка. Даже лопату не забыл. Наверно, и бумагу для всяких-разных актов тоже прихватил. А как же.

— Ладно, — сказал Гошка. — Тогда закапывай, а я пойду лошадей погляжу, которая теперь на очереди.

— Нет, — резко дёрнул головой киномеханик. — Рыть будешь ты. Мне необходимо делать срочную, медицинскую обработку лошадям. Карболкой, лизолом и другими медикаментами. Жара, мухи, пыль — пагубное дело для травмированного кожного покрова. Я иду за аптечкой.

Гошке осталось только руками развести: ничего себе, помощничек явился! Прямо с ходу — в командиры. Ну да ладно. Какая разница, что кому делать, лишь бы польза была.

Солнце уже закатывалось, присаживаясь на каменную плешину Проходного белка, когда они подогнали табун к липатовскому Старому Зимовью. Всю дорогу Стёпка, из предосторожности, ехал на своей кобыле впереди, так что возиться с измождённым табуном, пошевеливать отставших коней пришлось одному Гошке. На заимке не виделось жилья: торчало под скалой в смородиннике, в лопухах ревеня несколько посеревших досок да на жердине болтался закопчённый медный чайник.

Встретил их Нагай, дряхлый, уже слепой кобель, хрипло погавкал для порядка, расчихался (карболовая вонь шла от табуна) и спрятался в карагайнике.

Гошка слез с седла, прислушался к говору недалёкой Выдрихи. Смутно — и радостно, и грустно на душе: липатовская заимка была, пожалуй, единственным отчим домом в сиротской его судьбе. Два долгих года прожито здесь, две зимы и два лета. Отсюда он ушёл к людям, увидел школу, интернат, машины, кино, магазины — всё это оседало потом в памяти ярко, выпукло, но разрозненно, не собранное воедино, не согретое теплом домашнего уюта. А вот то, что происходило тут, помнилось туманно, очень отдалённо, зато если вспоминалось, то теснило грудь, трепетным комом подкатывалось к горлу.

— Ну, где твой дед? — нетерпеливо спросил Степан. — Может, его и дома нету?

— Дома, — сказал Гошка. — Чайник висит — стало быть, дома. Это для таёжников такой знак выставляется. Может, на речке лозу для корзин режет. Он ведь корзины плетёт на продажу.

Почесав в раздумье затылок, Гошка хмуро оглядел сидящего в седле киномеханика (ну и дылда — ноги чуть не по земле волочатся!), и счёл нужным предупредить:

— Ты, Степан, повежливее будь с дедом. Не перечь ему и не спорь, разные теории не разводи. Он больно суровый, дед Липат. Быстро взашей надаёт, а то и палкой врежет.

— Не пугай, — отмахнулся киномеханик. — И вообще, не учи учёного.

— Как знаешь… — буркнул Гошка.

Свистнуть, что ли? Да, вроде, несподручно: пальцы лекарствами провоняли и, опять же, заразу всякую в рот тащить нельзя. Лучше, пожалуй, сходить, поискать хозяина.

Гошка направился было по заросшей тропке к жилью, но тут появился дед Липат собственной персоной: хромой, скособоченный, лохматый, в брезентовом плаще-балахоне, похожий на сбежавшее с грядки огородное пугало. Шёл он как-то боком, повернув голову и нацелив на приезжих свой единственный глаз.

— А, Гошка? Опять ты… — равнодушно сказал дед, как будто Гошка только вчера приезжал на заимку (он с прошлого лета здесь не был!). — А лошадёнки при тебе чьи? Зачем пригнал?

Не слушая ответа, дед ковылял дальше, но неожиданно остановился, вперив удивлённый глаз в киномеханика, дрыном торчащего в седле.

А это что за шкилет пожаловал, прости господи? Твой дружок, никак? Лицо надутое, а сам дурак — по глазам вижу. И не здоровкается. Ты пошто не здоровкаешься, парень?

У Степана кадык заходил на жилистой шее, будто шишку кедровую проглатывал. Что-то собирался ответить, силился сказать солидное, а не получилось — мешала та самая шишка.

— Ты с коня-то слезай, слезай! — бубнил дед. — Кто же со стариком с лошади разговаривает? Ит ты, невоспитанный какой! Ну, слез? И слава богу. А говорить мне ничего не надо, помолчи лучше. Вижу, умного не скажешь. Потом, потом!

Суковатой палкой раздвигая лопухи, дед заспешил дальше, к табуну, понуро кучившемуся на опушке. Остановился, с минуту буравил глазом лошадей, сплёвывал, пришёптывал чего-то в жиденькую бородёнку. Дёрнул Гошку за рукав сердито, озлобленно:

— Скажи-ка мне, варнак недобитый, это кто же так животину ухайдакал?

— Больные они, дед, — сказал Гошка. — Сап у них.

— Чаво? — дед потоптался на месте, зыркнул на Гошку, на киномеханика и побежал, дёргаясь и семеня, к табуну, зашёл там в самую серёдку. Минут пять глядел лошадей, палкой приподнимал верхние губы, осматривал глаза, ноги, нагибался иным под брюхо.

Возвращался дед ещё более злой, издали ругался, размахивая палкой. Попёр прямо на Стёпку, тот быстренько увернулся, спрятался за Культпросветку.

— Кто сказал сап? Ты, дубина, сказал сап? Ты фершал, али кто?

— Я киномеханик… — не на шутку перепугался Стёпка. — Я их только мазал. Для профилактики.

— Погоди, погоди, дед! — вмешался Гошка. — Он тут ни при чём. Это на стройке, на конном дворе определили, что у них сап. Понимаешь, работала комиссия.

— Ироды! — возмущённо кричал дед. — Забили, захлестали лошадёнок, а все хотят свалить на болезнь. Нету у них никакого сапа! Они на брюхо хворые, кормили их разной дрянью. Плохо кормили!

Дед возбуждённо высморкался, прикладывая палец поочерёдно к одной и другой ноздре. Утёрся грязной тряпицей, успокоился. Сказал Гошке:

— Опять ты вырядился, будто юродивый. И штаны цыганские нацепил, балаболка! Тьфу! Коней-то лечить пригнал, что ли?

— Ну да…

— Бот сам и выхаживай, мне некогда. Маралий корень им надобен, поило заварное делай. И пущай пасутся вволю, вон туда их гони на луговину, на кендырь да на дудник сладкий. Живо оклемаются.

Вечером на берегу старицы жгли "гостевой костёр" по давней традиции Старого Зимовья. Раньше-то к деду много разного таёжного люда хаживало — далеко шла о нём молва как о человеке, знающем травы, "разговорном да приветистом", умеющем слово сказать заветное, истовое, из самой души вынуть то слово да и в душу положить. Не держался Липат кержацкой общины, ни к кому на поклон не ходил, жил сам по себе бобылём-волдырём. Ладил дуги, полозья берёзовые, дёготь гнал, медок махал (четыре колоды — не пасека!), а в последние годы — как медведь-шатун помял его по зиме: глаз вышиб, ногу изувечил — перешёл старый на корзинки да веники. Да и народишко шибко умный пошёл, забывать стал отшельника-ведуна.

Поздняя заря размахнулась в полнеба, густая, молочно-розовая, цвета чистого коровьего вымени. Уходила медленно, будто тяжёлый полушалок сдерживала, из-под которого выскакивали-перемигивались звёзды. Над костром висел тот самый медный чайник-шарабан с погнутым носом, неподалёку вздыхали, фыркали кони, жались к дыму от мошкары. На бугре скрипел дергач, в ивняке поблизости ему сонно вторили перепела…

После ухи дед дремал на чурбаке, а парни спорили негромко, переругивались. Степан комсомольскую линию свою проповедовал, дескать, мы наш, мы новый мир построим, а кто не желает или будет мешать, того за ушко да на солнышко. Потому как диктатура пролетариата есть власть трудового народа, абсолютного большинства, и всякие хлипкие элементы во внимание не принимаются. Новый мир — это огромная задача и строить его должны суровые люди.

Гошка тоже был за новый мир, за диктатуру пролетариата, по чтобы без чоха, а о подходом к каждому человеку. А может, у того человека своё умное слово, своя идея насчёт победоносной мировой революции?

Степан обозвал Гошку "уклонистом" и ещё как-то заковыристо, а также сказал, что он ни бельмеса не смыслит в революционной теории.

— Цыц вы! — очнулся от крика дед, придвинул чурбан поближе к огню. — Ишь, расчуфыркались, будто глухари на токовище. Житухи не хлебнули, а уже спорите. Вот, понимай-ка, что скажу: все беды человеческие идут от неверия. Я, к примеру, верующий, мне к чему спорить? Ты, комсомолец, тоже, стало быть, веруешь.

— Не верую, а верю, — поправил Стёпка.

— Всё едино, как ни называй. Главное дело — стержень есть, стало быть, жизнь понятная и впереди всё видать. Першпектива называется, понимай-ка. А вот Гошка, опять же, кто он такой? Обормот и стрекулист, потому как ни бога, ни черта не признаёт, ваши науки тоже не исповедует. Болтается, как дерьмо, прости господи. Я ему каждый раз говорю: прибейся к берегу, поздно будет! Ржёт жеребцом, да и только.

— Я в самого себя верю, — важно произнёс Гошка.

— Во-во! — завозился дед, ехидно ощерил щербатый рот, выставив два оставшихся зуба. — Вот оно самое паскудство и есть. Себя лелеять, себя возносить, на себя молиться — хуже греха не бывает. Да кто ты есть, Гошка? Понимай-ка! Тлен, срамота, и ничего больше. Сегодня ты есть, а завтра нет тебя, и пахнуть тобой уж не пахнет. Верить надо вечному, истинному, понял ты, обмен согринский?

— Понял, понял! — отмахнулся Гошка. — Ты не тужи, дед, я однако скоро в комсомолию подамся. Примешь меня, Степан, ай нет? Молчишь, сомневаешься. Ну да ладно, горевать не стану. Через год в армию подамся, лихим кавалеристом заделаюсь. Эх, приеду я к тебе, дед, весь в ремнях и при сабле, да как отбацаю "яблочко"! Ходи туды-сюды колесом изба, коромыслом деревня!

— А, пустомеля… — отвернулся дед, притянул к себе седую морду Нагая. Поглубже запахнул брезентовый плащ, поёжился. — Холодит… К долгому вёдру, к долгой жаре. Вон, вишь, по небу сивина куделью распушилась?

Зенит над головой стал густо-фиолетовым, чернильным, вспух по самому центру серебристой Молочной дорогой, о которую изредка искристо, как о наждак, чиркали падающие звёзды.

Высоко в листвяжнике ухал филин, разливая в ночи тоскливую тревогу…

— Дед, а война будет? — неожиданно спросил Гошка.

— Чаво?

— Война, говорю, будет али нет? Народ болтает.

— Будет, — кивнул дед. — И однако скоро, года через три-четыре. Большая война будет, упаси господь!

— Почём знаешь?

— Коли сказываю, так знаю, — дед сердито пошуровал палкой в костре, зевнул, перекрестился. — Война, понимай-ка, вроде грозы — тоже загодя пахнет. Вот я тепереча чую, идёт война, наближается.

— Как это чуете? — усомнился Стёпка. — Газет вы не читаете, кинохронику не смотрите, радио у вас и в помине нет. А войну предсказываете. Странно даже.

— И предсказываю. А как же? Потому как людей вижу. Ты погляди-ка, какие теперь люди стали? Дёрганые, хлопотные, неуступчивые, ни себя, ни других не жалеют. На иного посмотришь, а у него, сердешного, внутри все жилы натянуты, все жданки наизнанку — вроде на медвежью берлогу собрался. Народ-то тоже понимает, что к чему. Вот оно как.

— Нас война не испугает, — громко сказал киномеханик. — А если нападут проклятые фашисты, ответим на удар врага сокрушительным тройным ударом.

— А я сразу на фронт подамся! — решительно заявил Гошка. — А уж оттуда возвернусь героем. Это как пить дать.

— Эх вы, воители… — дед хмуро покачал головой. — Не дай вам бог повстречаться с той самой войной. Спаси и помилуй от неверия, а от бахвальства оборони.

Глава 12

Барачная завалина была сыроватой от ночной росы. Фроська присела, положила рядом торбу, удивлённо огляделась: как она оказалась здесь, как и почему снова вернулась сюда?

Вспомнила пихтовый косогор, шершавую кору лиственницы, представила улыбающееся обветренное лицо Вахрамеева, и снова сладко закачался мир, поплыло, заколыхалось в глазах прохладное утро…

Они вдвоём спустились по тропе с горы, шли рядом, держась за руки, а сзади шумно фыркал, тряс уздечкой гнедой председателев мерин. Они о чём-то говорили, чему-то смеялись — она сейчас ничегошеньки не помнила.

Потом у моста Вахрамеев свернул в улицу и ушёл, так и не обернувшись, ведя лошадь в поводу, А она пришла сюда, к бараку. Зачем?

Просто ей ещё нельзя уходить из Черемши, Не настало время.

А может, она навсегда останется здесь? Может, это судьба?

Она жмурилась выходящему солнцу и сквозь полуприкрытые ресницы виделся ей янтарно-розовый разлив: розовые скалы на другом берегу реки, розовые смородинники на каменных россыпях. Не хотелось никуда идти, даже вставать не хотелось. Она ощущала только истому, усталость, покой…

На мгновение задремала и вздрогнула, испуганно вскинулась: чья-то тень заслонила солнце.

— Доброе утро, красавица! Больно рано ты поднялась. Или поджидаешь кого?

Напротив, через кювет, на дороге стояли двое мужчин. Одного — круглощёкого увальня в полотняной рубахе-косоворотке, перепоясанной ремешком через круглый живот, Фроська узнала сразу — прораб Брюквин. Второй ей был незнаком: худущий, долговязый, в зелёном габардиновом френче. Это он спрашивал, ухмыляясь в густые "моржовые" усы.

— Вот однако вас и поджидаю, — хмуро отвернулась Фроська. Идут, поди, на стройку спозаранку, ну и шли бы мимо. Нет, обязательно надо прицепиться. Начальство, а всё равно повадки мужичьи, прилипчивые. — Или вы дорогу на плотину забыли? Вон она, за мостом вправо.

— Постыдилась бы, Просекова! — прораб укоризненно покачал головой. — С тобой сам товарищ Денисов разговаривает. Парторг строительства.

— Ну и что как парторг? Или я партейная? — Фроська поднялась, взяла в руки торбу, собираясь в барак. Да и по времени побудка должна быть скоро.

— Подожди минутку, красавица! — усатый бесцеремонно взял Фроську за локоть, усадил опять на завалинку. Сел сам рядом. — Пару вопросов к тебе имеем, ты уж не взыщи. Живёшь-то здесь, в бараке?

— Ну живу…

— И как, устраивают тебя бытовые условия? Или не всё нравится? Говори по-честному, не бойся.

— А я не из пужливых, — сказала Фроська. — А что касательно этих самых, как ты говоришь, условий, так ничего, жить можно. Простыни, наволочки дают, кипяток тоже имеется. Только что грязи полно да клопов много.

— Парни по вечерам не бузят?

— Не… Комендантша до полночи на крылечке сидит. Парням ходу не даёт.

— Ну а как насчёт культурно-массовой работы?

— А уж это я не знаю, чего оно такое, — развела руками Фроська. Потом снова взялась за торбу, поднялась. — Ты меня, дорогой товарищ, не пытай, я тут новенькая. Живу-то всего без году неделя. Ты вон наших девок-бетонщиц поспрашивай.

— Верно она говорит, Михаил Иванович, — вступился за Фроську прораб. — Таёжница, один день всего проработала. Пусть идёт, у них подъём через десять минут.

— Ладно, — согласился парторг. — Мы тут посидим перекурим, а ты, красавица, пойди разбуди, да вызови сюда комендантшу. Скажи: бытовая комиссия пришла.

Ипатьевна как услыхала от Фроськи слово "комиссия", так обмерла вся, побелела, со сна, с перепугу, принялась креститься левой рукой. Прямо в длинной ночной рубахе, босая и простоволосая, кинулась к двери. Впопыхах наступила на кошачий хвост: кот дико завопил, зашипел, и это сразу отрезвило комендантшу, Она зло накинулась на Фроську:

— А ты где шляешься всю ночь, шалава беспутная?! Я ведь видела: топчан-то твой пустой. Натворила, поди, чего, вот и комиссию за собой приволокла.

— Чего мелешь-то, Ипатьевна? — спокойно сказала Фроська. — Опомнись. А то ведь я рассердиться могу. И не погляжу, что ты старуха.

Фроська повернулась, вышла из каморки, громко хлопнула дверью: "Ведьма трусливая"… Бросила торбу под свой топчан, сняла платье, надела рабочие штаны, майку и пошла на речку умываться.

На берегу, прежде чем расстревожить стеклянный блеск заводи, Фроська по давней монастырской привычке с минуту разглядывала своё отражение в воде. Вспомнила, как бегали они по утрам к Раскатихе вдвоём с подружкой веснушчатой Улькой (покойница, царствие ей небесное!) и как расчёсывали тугие косы, глядясь в таинственную серебряную глубь омута — зеркал в обители не держали, мать Авдотьи считала за великий грех "любование" собой.

С тревожным удивлением вглядывалась Фроська в своё лицо: оно показалось ей каким-то чужим, похудевшим, постаревшим и очень красивым. Будто строгая зрелая женщина пристально и вопрошающе глядела на неё с искристого песчаного дна. Хмурила брови: "А понимаешь ли ты, Фроська, что произошло с тобой сегодня на рассвете?"

— Понимаю… — она вздохнула, украдкой перекрестилась и с досадой, решительно зачерпнула пригоршнями студёную воду, плеснула в лицо. Потом сбросила майку, охая от колючих ледяных брызг, умылась до пояса. Сразу взбодрилась, повеселела.

У барачного крыльца прохаживалась комиссия: усатый парторг и прораб Брюквин, вокруг них хорохорилась, мельтешила рукавами нового цветастого платья комендантша Ипатьевна. Ишь ты, как она им зубы заговаривает! — усмехнулась Фроська. А ведь наврёт с три короба, да ещё забожится. Тоже праведница на киселе!

Барак просыпался, в распахнутых окнах мелькали девичьи фигуры. Тесной стайкой, в одинаковых лиловых майках, к реке бежала Оксанина бригада. Все черноволосые, а бригадирша впереди — огненно-рыжая. Выстроились на берегу, принялись враз размахивать руками, приседать, подпрыгивать, кланяться — ни дать, ни взять, будто дикари у поганого идолища.

— Фрося! — крикнула бригадирша. — Иди с нами зарядку делать!

— Да ну вас к лешему, — отмахнулась Фроська. Придумают же люди чёрт-те что, лишь бы покрасоваться, выставить себя. Впереди вон целый день, с тачками по плахам мотаться, тут бы силы беречь надобно, а они ногами дрыгают, выхваляются. Какой прок от этого? Вот студёной водичкой сполоснуться — это благое дело.

Умывались девчата тоже вместе. Смеялись, визжали, брызгая друг друга водой, перебрасывались какими-то певучими, иногда вовсе непонятными словами: "бахания", "струмок", "безглуздье". Всем им Фроська втайне завидовала: хорошо у них — всё ясно и понятно, всё устроено и всё благополучно. Оттого у людей и на душе весело.

А у неё — беспросветность, морок, как в ненастный день. Словно бы взялась везти тяжело гружёный воз: в лямки впряглась, и сила, вроде, есть и с места уже тронулась, а вот куда везти — неизвестно. И зачем везти — тоже непонятно.

Вспомнила суматошный вчерашний день, бесконечное тарахтение бетономешалок, вспомнила ватагу разъярённых девок и огорчённо плюнула: а ну как и сегодня опять такая же круговерть повторится? Может, подойти сейчас к грудастой Оксане да попроситься в её бригаду? Неудобно, нехорошо… Скажет: когда предлагали — отказалась, а теперь сама просишься. Да и девчата-"хохлушки" засмеют — народ занозистый, языкатый. К ним на поклон не ходи, палец в рот не клади.

Не место тут для такого разговора и не время. Лучше подождать другого случая, чтобы поговорить с Оксаной с глазу на глаз, без свидетелей. Откажет — так и знать никто не будет.

В конце концов, на бетонорастворном узле не так уж плохо. Только надо как следует разобраться с этими проклятыми замесами, чтобы знать, сколько чего засыпать. А работа, она везде работа. Были бы руки да ноги — остальное само приложится. Тачка или шифельная лопата — какая разница?

Оксана Третьяк сама подошла к Фроське. Вытирая полотенцем загорелую шею, хитровато прищурилась:

— Ну, как тебе спалось?

— А ничего, — сказала Фроська. — Сны видела разные.

— Уж очень ты ворочалась. Наверно, плохие сны?

— Нет, не угадала. Наоборот — хорошие.

— И про любовь? — Оксана дружески усмехнулась.

— А как же, и про любовь тоже. Говорю — разные.

— Это хорошо. А вот тапочки резиновые ты зря под мой топчан поставила. Я же тебе их подарила.

— То случайно. Я в темноте топчаны перепутала.

— Тогда понятно.

Оксанины девчата, заканчивая умываться, ревниво и внимательно прислушивались, как будто разговор их страшно интересовал. Во всяком случае, здесь чувствовалось больше, чем простое девичье любопытство. Фроське подумалось, что у них в бригаде наверняка о ней уже говорили, и скорее всего — вчера вечером, когда её допоздна не было в общежитии.

Они вот с бригадиршей сейчас ничего ровным счётом не выяснили. Ни Оксана, ни она так и не затронули того главного, что их обеих интересовало по-настоящему и чего, очевидно, ожидали услышать черноглазые "хохлушки-харкивянки".

Уже по дороге к бараку, поотстав от своих, бригадирша слегка хлопнула Фроську по обнажённому плечу:

— Обижаешься на меня?

— За что?

— Ну за то, что мы вчера на плотине не вступились за тебя. Признайся: дуешься?

— Немного есть…

— Занятная ты девка… А я ведь, знаешь, нарочно не стала вмешиваться. И девчатам своим запретила. Они хотели было на твою защиту встать. Я сказала: не надо.

Испугалась, что ли?

— Нет. В обиду мы бы тебя всё равно не дали. А вот вмешиваться прежде времени было нельзя. Не тот ты человек — ты бы тогда так ничего и не поняла. А теперь поняла. Очень даже хорошо поняла. Верно ведь?

Фроська вздохнула, сразу вспомнив минувшую горькую ночь, блуждания свои в тёмной тайге, встречу на тропе с трусливыми фраерами в начищенных сапогах. Трудный, тяжкий урок… И всё в одну ночь.

Но тут же светлым заревом вставила тревожная радость — негаданная встреча с Николаем в росном пихтаче. Ведь не будь всего того тягостного, мрачного, не было бы и её, этой встречи, не было бы зелёно-голубых волн, которые, оказывается, баюкают рассветную тайгу.

— Верно…

Через раскрытые окна было видно, как в проходах между топчанами солидно маячили две тёмных фигуры членов комиссии. Видать, шла проверка. Фроська вдруг забеспокоилась, вспомнив про свою холщевую торбу, второпях брошенную под топчан. А в ней ведь иконка, "святые дары" из шагалихинской часовни, да и рубашка грязная, замызганная вчера на стройке. Постирать-то не успела.

— Они небось по чемоданам да мешкам шарить почнут? — кивнув на окна, настороженно обратилась к бригадирше Фроська.

— Да нет! — рассмеялась Оксана. — Они проверяют порядок в общежитии. А личные вещи их не касаются. Это уж наше дело. По закону.

Однако Фроську это не убедило. Она вспомнила усатого парторга, его твёрдый прищуренный взгляд. Припомнила, как он настырно посадил-припечатал её на завалинку.

— Закон законом, а я, пожалуй, побегу. Не дай бог, ежели примутся требушить мою торбу!

Оксана весело расхохоталась ей вслед. Девчатам в ответ на недоумённые вопросы объяснила:

— Утюг на плите оставила. Ну божевильная кержачка, прямо Насреддин в юбке!

А в бараке уже началась суматоха. Визгливо покрикивала комендантша, призывая всех рассаживаться на табуретки у своих топчанов, белым неостановимым шаром катался по проходам прораб Брюквин, бесцеремонно распихивая всех своим твёрдым животом, кричал зычно, как на плотине у котлована:

— По местам, девчата! Деловая пятиминутка!

Фроська тоже села, успокоилась: торба её оказалась на месте, под топчаном, у передних ножек. Собралась послушать: от чужих речей умнее не станешь, а научиться чему-нибудь можно. Чужое слово как чужой кафтан: примеривай да прикидывай, прежде чем для себя приспособить. Брюхатый прораб вряд ли скажет что-нибудь умное, а вот парторга надо послушать, глаза у него хорошие, добрые. Да и цепкость мужичья есть.

Он и начал говорить. Про те самые "бытовые условия". Дескать, как отдохнёшь, так потом и поработаешь. А для отдыха нужны чистота, уют и удобства.

Тут пошёл несусветный галдёж: того нет, этого не дают, третьего — не выделяют. Не стеснялись девки, крыли почём зря: и про утюги, про дырявую уборную, про душевую, которую обещали построить ещё весной.

А хорошо! — одобрительно подумала Фроська. Смелые девчата, деловые. И начальство молчит, пыжится да слушает. Это не то, что в Авдотьиной пустыни, там бы игуменья живо рот заткнула, да на недельку на скотный двор, на коровий навоз отрядила. Верно сказал парторг: то, что положено рабочему классу — предоставь, обеспечь. Только зачем же орать, глотку драть попусту? Начальство ведь услышало, пообещало — значит, сделает.

Теперь свара пошла из-за клопов. Особенно громко кричала, возмущалась вчерашняя Фроськина соседка-пигалица, на её затылке мелко и яростно тряслись бумажные дульки от сделанной на ночь домашней завивки. Видно, нынче её как следует пожарили клопы на Оксанином топчане — клопы они свежего чуют, как звери набрасываются на нового человека.

— Ядом их надо травить! — кричала она, потрясая кулачком. — В заграничных странах, я читала, давно клопов повывели. Ядовитым порошком, называется "дуст". Пущай нам доставят! Ведь житья нет от клопов!

Поднялась комендантша, внушительно сказала:

— Никакой порошок не поможет, девоньки. Сами только потравитесь, упаси господи. Наши клопы — таёжные, они из дерева лезут. Стало быть, ежели есть дерево — завсегда будут и клопы. Святая правда.

— Да врёшь ты всё, Ипатьевна! — не выдержала, крикнула Фроська. — И она про порошки тоже врёт. От грязи все паразиты заводятся. И клопы, и блохи, и та же вша заразная. Чистоту блюсти надобно, девки. Вот чего главное!

Фроську многие поддержали, а Оксанины девчата дружно захлопали в ладоши: "Верно! правильно!" И вот тут выяснилось, что уборщицы штатной, оказывается, нет. Жалованье маленькое, никто работать не идёт. Одна старуха было подрядилась, да заболела. Вот грязь и лежит, наслаивается.

— Вы же рабочий класс. Неужто сами не управитесь? — насмешливо сказал парторг.

И, видимо, потому, что сказал он это, обращаясь к Фроське, она ответила:

— А почему не управимся? Управимся сами. Дело женское, привычное.

— Вот тебя и выберем-назначим! — ехидно обернулась пигалица. — Общественной уборщицей.

— Зачем же уборщицей? — сказал парторг. — Мы её выберем председателем санитарной группы. А уж она организует так, чтобы в уборке барака участвовали все по очереди. Верно, девушки?

— Верно, верно!! — поддержали бетонщицы.

— Нет, не верно! — опять вскочила пигалица. — Это её-то председателем выбирать? Да я первая — против. Она же верующая. Она же неизвестная личность без паспорта! У неё никаких документов при себе нет!

Пигалица всё это выкрикнула с такой злостью, непререкаемой уверенностью, что в бараке сразу нависла напряжённая тишина. Слышно стало, как пыхтит-отдувается прораб Брюквин, как скрипит табуретка под его грузным телом.

— Ну, это не беда, — глухо, но чётко сказал наконец парторг. — Нет документов, значит, будут. Выдадим. Кто у неё бригадир? Пусть скажет о ней слово, о товарищ…

— Просековой, — подсказал прораб.

— О товарищ Просековой, — парторг стал было слушать Брюквина — тот продолжал что-то нашёптывать ему на ухо, но потом отмахнулся. — Так кто бригадир у Просековой?

Ответа не было. Тогда опять поднялась белобрысая пигалица, успевшая на этот раз упрятать под косынку заготовленный "перманент".

— Нет у неё бригадира! И вообще я вам русским языком объяснила: пришлая она. Неизвестно откуда. Один день проработала и напортачила за десятерых.

Вся эта перепалка происходила в углу, влево от входной двери. Начальство вместе с Ипатьевной сидело как раз перед настенной географической картой, и пигалица сидела тут же, у самого дверного косяка (её комендантша привела последней, вытурила из умывальника).

— Туда по узкому проходу вдоль стены и направилась Оксана Третьяк. Подошла, скрестила руки на груди, сказала с усмешкой:

— Я у неё бригадир! С сегодняшнего дня Просекова в моей бригаде работает. Девка боевая — у меня все такие. А Дуську вы не слушайте! Ей нынче кудри помешали завить, вот она и злится.

— Но-но, не дури, Оксана! — запыхтел, закипятился прораб Брюквин. — Я самоуправства не позволю. Просекова поставлена на растворный узел, пусть там и работает. Приказ вчерашним днём отдан.

— Да не женская там работа, товарищ прораб! — со спокойной весёлостью повернулась к нему бригадирша. — Там же мужику, и то надорваться можно. А ей ещё в семье жить, детей рожать. Ты сам-то соображаешь, куда поставил девушку?

Опять начался гвалт. Шумели в основном девчата из бригады Оксаны — подбадривали её. На пигалицу Дуську шикнули, и она, пользуясь общей сумятицей, шмыгнула за косяк, скрылась в умывальнике.

Заканчивая собрание, парторг Денисов сказал:

— Санитарную группу и её председателя утверждаем. Кто — за? Единогласно, вот и хорошо. А вы, товарищ Брюквин, сделайте выводы. Бригадир Оксана говорит правильно: надо немедленно исправить ошибку. Что касается жалоб и предложений, то завтра ваши бытовые дела ставим на парткоме. Поможем, товарищи! Это я вам твёрдо обещаю.

Парторг подозвал к себе бригадиршу, потом поманил пальцем Фроську. Вместе с ними вышел во двор. Усмехаясь в прокуренные усы, пробурчал:

— Ну и разыграли вы, плутовки, как по нотам! Ладно, ладно, не оправдывайтесь! Я и сам вижу: не было сговору меж вами. И Просекова молодец девка — тоже вижу. Вы вот о чём подумайте: производительность кладки бетона надо наращивать. Плохо мы пока гоним бетон, плохо! Самое наше слабое место.

— Подумаем, товарищ Денисов, — пообещала Оксана.

— Вот и хорошо. А за подругой своей приглядывай, уж больно она, красавица, гулянки ночные любит. Дело, конечно, молодое, однако надо и про отдых думать. А то какая получится работа?

Фроська стояла рядом, недоумевая: зачем понадобилось парторгу приглашать её с собой на проводы? Разговор-то он ведёт не с ней, а только с бригадиршей Оксаной.

Потом поняла: это чтобы другие видели, Ведь избрали её "председателем по чистоте", значит, в какое ни есть, а в начальство выдвинули. Вот это парторг и показывает.

Глава 13

Ежедневно на рассвете в четыре утра Шилов слушал Берлин — сводку политического обозрения. Здесь было утро, там — ушедшая полночь. Он жил вчерашним днём, однако ничуть не иронизировал по этому поводу. Он считал, что вчерашний день по-настоящему ещё не наступил и не сказал своего решающего слова.

Вести из далёкой Германии остро интересовали его, были житейски столь же необходимы, как бодрящий утренний кофе и первая папироса. Они давали своеобразную психологическую зарядку на целый день. Жизнь с её ежечасными хлопотами, рабочей суетой, бесконечными людскими встречами и столкновениями, с общей азартной возбуждённостью постепенно, но неуклонно раскачивала, трясла и просеивала его, выветривая многое из того, чем он держался и что определяло когда-то суть данной ему товарищами лестной характеристики "неумолимого и дерзкого". Он был влюблён в эту формулу.

Недавняя речь Гитлера об авторитарной системе нацизма, которую он прослушал, казалось, была очень далека от его эсэровско-троцкистских воззрений. Ко это только на первый взгляд. Размышляя потом, Шилов понял, что гитлеровские концепции прямо продолжают и развивают то, что давно зрело в его собственной душе — несмелое, опасливое, припрятанное за кисейные шторы так называемых предрассудков. То был гремящий голос воли, железного действия, рассудочного веления неодолимого, всесокрушающего, лишённого бренных лохмотьев совести — именно тех химер, которые потащили на дно не один десяток "спасителей России", оказавшихся не вождями, а лишь заурядными людишками.

"Сила через радость" — это придумано немцами (кажется, газетой штурмовиков "Штюрмер"?). Девиз передают ежедневно в связи с подготовкой к Берлинской Всемирной олимпиаде, но относится он не только к спорту и туризму ко всей сегодняшней Германии.

Слушая предолимпийские известия, Шилов всякий раз с замиранием сердца представлял себе круг Большой звезды в Тиргартене, откуда начинается прямая стрела улицы, ведущей к Олимпийскому стадиону… Да, Берлин стал для него родным городом, городом будущего, городом больших надежд.

Конечно, кое в чём немцы поступают опрометчиво, Вряд ли, например, надо трубить на весь мир о военизации детей, перечислять атрибуты формы всех этих Юнгфольк, Юнгмедель, Гитлерюгенд, восторженно умиляться ножам и кинжалам на бёдрах сопливых "солдат рейха".

И уж вовсе напрасно поднимать столько шума вокруг "еврейского вопроса", особенно по поводу "еврейского вето" во всех видах спорта. Это может оттолкнуть многих сторонников Германии, многих преданных борцов.

И вовсе глупость — попытки вернуться к древнегерманской религии. Тут явный прокол по геббельсовскому ведомству. Геббельсу, видите ли, не нравится, что немецкому народу в качестве бога навязан Исус Христос. Но кто же виноват, что всё христианское учение заимствовано у древних иудеев и все библийские персонажи — чистокровные евреи?

Очень, много шероховатостей в нацистской пропаганде. Это — мягко говоря.

Впрочем, движение растёт, а значит, совершенствуется вся его система. Ведь в своё время первое издание "Майн кампф" тоже выглядело аляповато и малограмотно: его отстукивал на машинке Гесс под диктовку Гитлера в тюремной камере. Зато сейчас, прошедшая сотни редакторских фильтров, книга в золотом переплёте стала библией германской нации.

Излишняя шумливость — стиль современной Германии, наследованный от штурмовых отрядов Рема. Но это вовсе не пустой шум, а тактика прикрытия, за которой, как не раз демонстрировали штурмовики, непременно последуют события.

Их надо скоро ждать, они придут сюда, ибо как со всей определённостью предсказывает "Майн кампф", острие "железного действия" будет направлено на Восток.

Шилов выключил приёмник, отхлебнул суррогатного кофе и энергично тряхнул головой, словно отбрасывая прочь прилипчивую скороговорку берлинского диктора. Поморщился, сказал вслух: "Их глаубе дас нихт"^[8].

Рассмеялся, поймав себя на том, что мыслит и говорит всё ещё по-немецки. А, собственно, чему он не поверил? Ах, да! Этой инсценировке в Лиге Наций, разыгранной представителем Данцига Грейзером. Конечно, это был просто спектакль, заранее отработанный гитлеровской дипломатией. Немцы мастаки на такие дела.

А в Европе жара… Тридцать градусов для Берлина многовато. Значит, большой расход пива, а у немцев, где пиво — там политика. Круг замыкается — всё упирается в политику. Жди новостей.

Эта мысль и вовсе развеселила Шилова. Подхватив полотенце, он собрался умываться на речку. Помедлив, бойко выпрыгнул в окно (чтобы не идти через двор, не дразнить сторожевого кобеля).

До речки он не дошёл, пересекая дорогу, остановился: его заинтересовал конный обоз из нескольких телег, показавшихся из-за поворота. Странный какой-то обоз, необычный на вид — лошади гладкие, гривастые, и брички с высокими бортами, каких на строительстве нет. На передней подводе большой кумачевый флаг. Может быть, очередное агитационное шествие?

Он уже стал прыгать по прибрежным камням, но тут его окликнули с дороги громко и требовательно;

— Товарищ Шилов! Шилов!

Звали именно его, как ни удивительно. Интересно, зачем?

Инженер вернулся на дорогу, на ходу надевая только что снятую рубашку. Бросив на плечо полотенце, пригляделся: кричал, оказывается, не возчик с первой телеги, а председатель местного сельсовета, губастый, осанистый малый в выгоревшей красноармейской гимнастёрке. (Шилов виделся с ним на парткоме, даже о чём-то беседовал незначительном).

— Слушаю вас.

— Извините, товарищ Шилов… Тут такое дело, едем на стройку, в щебёночный карьер. Мужики из Кержацкой Пади всем миром решили, стало быть, помощь оказать плотине. Красным обозом направляемся, как положено.

— Так… — Шилов оценивающе оглядел обоз: десять бричек, очень даже неплохо. — И что же вы хотите?

— Ваше указание получить, — сказал председатель. — Чтобы, значит, у конторы не ждать, не торговаться, а сразу всем возчикам в карьер ехать. Согласно распоряжению начальника строительства. Вашему то есть.

— Да, но дело в том, что возчики нам не нужны, нам нужны только лошади.

— Как так? — насупился, помрачнел председатель.

— По штатному расписанию у нас нет вакантных должностей возчиков. Они заняты. Объясните это вашим товарищам.

Шилов чувствовал, что говорит излишне сухо, даже раздражённо, он никак не мог приглушить вспыхнувшее недовольство: припёрлись чем свет со своим обозом, умыться по-человечески не дадут… В конце концов, всё это можно было решить у конторы в положенное время, даже с митинговыми речами, если уж на то пошло.

Большинство возчиков слышали разговор, возмущённо загалдели. А молодой, чернобородый с передней телеги поднялся в рост, гаркнул:

— Слышь, чаво деется, братки? Им возчиков, говорит, не надо. А мы лошадей одних не дадим — замордуют их там. Значица, ежели не выходит по-нашему, мы теперя айда додому! Повертай телеги!

— Погоди, Егорка, погоди! — председатель дёрнул за рукав, посадил в бричку бойкого оратора. — Сядь и не гоношись! Сейчас разберёмся.

Председатель сделал несколько шагов, и Шилов поёжился в предчувствии возможной близкой ссоры — как истинный интеллигент он не любил хамских разговоров.

В качающейся, развязной походке держателя местной власти виделось нечто угрожающее. Так подходят хулиганы где-нибудь в тёмном переулке, с иронией подумал Шилов.

— Отойдём, поговорим… — буркнул председатель.

— Что?!

— Отойдём, говорю, в сторонку, — он цепко ухватил Шилова за локоть, потянул к придорожным кустам. — Обменяемся мнениями.

— Что это значит? Куда вы меня тянете?

— Инженер! — председатель говорил тихо, прямо-таки шипел. — Ты что такое говоришь людям?! Их советская власть в помощь тебе сагитировала, а ты чего делаешь?

— Но, но! — протестующе сказал Шилов. — Вы мне не тыкайте, товарищ! Не забывайтесь.

Однако сельсоветчик не обратил на это никакого внимания, только крепче сжал шиловский локоть, задышал в самое ухо:

— Ты соображаешь, что делаешь? Народ социализмом воспламенённый, а вы загасить хотите? Знаем мы вас: спецов-интеллигентов! Знаем! Давай сейчас же приглашай народ на стройку и не выставляй меня дураком. Не то хуже тебе будет. Приглашай!

Шилов, признаться, несколько опешил, даже забеспокоился: мало ли что можно ожидать от этого увальня с бесноватым, бегающим взглядом. К тому же он то и дело недвусмысленно кладёт правую руку на задний брючный карман. Чёрт знает, что ему ещё взбредёт в голову.

— Не горячись, товарищ! — примирительно усмехнулся Шилов. — Мы всё болеем за общее дело. Не нужно скандалить, потому что потом будете жалеть.

— Мне плевать, что будет потом! Ещё раз говорю: зови народ надстройку. Ну!

Шилов сожалеюще развёл руками: пожалуйста, он вынужден отступить перед наглостью. Взобравшись на придорожный гранитный валун, начальник стройки произнёс несколько вежливых, не очень бодрых фраз в том смысле, что помощь местных возчиков-кержаков весьма своевременна и будет оценена по достоинству. Он, пока говорил, всё время чувствовал за спиной присутствие сельсоветчика, неприятно холодел затылком, будто стоял под револьверным дулом.

Обоз двинулся по дороге мимо Шилова, а он всё стоял на камне, глотая пыль и кисло улыбаясь. Председатель сельсовета на прощание сказал ему, пряча ехидную ухмылку:

— Хорошо высказались, товарищ Шилов! Очень вы понятливый человек. Мы толково поговорили.

Боюсь, что разговор не окончен, — нахмурился Шилов. — И его придётся, продолжить на заседании парткома. Или даже в райкоме партии.

— Не советую! — нахально рассмеялся председатель, и Шилов только теперь разглядел, какие у него дерзкие, зелёно-жёлтые кошачьи глаза. — Вы ведь как начальник проявили здесь политическое недомыслие. Вредное недомыслие!

Сельсоветчик внушительно поднял над головой палец, показывая, до какой степени опасно это политическое недомыслие, к тому же, если оно будет предъявлено и квалифицировано представителем советской власти. А в свете некоторых известных событии это может прозвучать не очень красиво и не в пользу товарища технического специалиста.

Шилов глядел на скуластую весёлую физиономию председателя и думал, что сегодняшний случаи ненароком свёл его с настоящим и серьёзным врагом, человеком, как бы олицетворяющим собой подлинный образ супостата, стоящего по другую сторону жизненной баррикады, Он современен, молод, обаятелен, полон сил, напорист и дерзок. Он многого лишён, у него нет должной гибкости и проницательности, зато он обладает железной хваткой. О его фанатизм будут безнадёжно разбиваться утлые челны самых замысловатых и хитромудрых теорий. Сколько их таких и что они могут? Вот вопрос…

Почему-то вспомнились недавние выкрики берлинского диктора, модный девиз "сила через радость". А ведь этот черемшанский молодец тоже исповедует приоритет силы, только порождается она совсем иной идейной закваской. Там и там — сила. А вот кто в конце концов испытает радость?

Наблюдая за тем, как председатель сельсовета бегом догонял обоз, как легко, с ходу вскочил в последнюю бричку, Шилов досадливо поморщился. Каким же глупым и жалким выглядел он сам только что на этом дурацком камне: эдакий заспанный писклявый пижон в не заправленной в штаны рубахе.

Умываться на речку он так и не пошёл.

Глава 14

Как раз напротив окон стройуправления, справа от карьера, в каменной россыпи жила лиса. Приютилась она там давно, наверно, ещё задолго до начала стройки, жила себе припеваючи, шныряла между камнями на глазах у сотен людей и начхать хотела на дробот перфораторов, машинный скрежет, на всю эту рабочую колготню. Её динамитные взрывы не пугали, во время отпалки она пряталась поглубже в нору — только и всего.

Она даже как-то украшала пейзаж: серые унылые скалы и средь этого однообразия, на тебе — ярко-оранжевое пятно. Причём движущееся, живое.

По утрам лиса лежала на камне, валялась на боку, грелась на солнышке. Но только до начала работы — с первым гудком мотовоза — вскакивала, энергично, по-собачьи потягивалась и, вильнув хвостом, исчезала в расселине. Надо полагать, у неё тоже начинался трудовой день.

А может, это был лис, потому что лисят никогда не видели у норы.

Парторг Денисов сидел у окна, как обычно, окутанный клубами табачного дыма. Кивнув вошедшему Вахрамееву, поманил его пальцем.

— Иди, полюбуйся. Видишь, вон лиса? Да на скале, правее бери. Видишь? Трётся об кусты, шубу свою расчёсывает — облепиха-то с колючками. Как гребень получается. Ну и смышлёная, шалава!

— Линяет, — сказал Вахрамеев. — Стрелять её сейчас нельзя.

— Стрелять? — нахмурился Денисов. — Ну и живодёры вы все, таёжники! Только спробуй стрельни эту лису, тебя рабочие живо в отвал сбросят, и не поглядят, что ты местная власть. Эта лиса общественная, собственность коллектива, понял?

— Блажите, гегемоны, — ухмыльнулся Вахрамеев. — А я удивляюсь, чего, думаю, народ ваш у конторы на скалы пялится, уж не медведя ли узрели? А оно — лиса. Между прочим, ты не на лису дивуйся, а погляди вон туда, на дорогу. Видишь подводы?

— Вижу… — прищурился парторг. — Кто эти бородачи? Откуда?

— А всё оттуда: из Кержацкой Пади. Вот тебе пополнение рабочей силы, здоровое и крепкое. Так что задание парткома выполнил, о чём и докладываю.

— Не шутишь, Фомич?

— Какие шутки! Вон они в полном естестве — десять кержаков-возчиков да десять справных лошадок. Так что зачисляй в личный состав и определяй им производственное задание. Добро начальника на этот счёт имеется. Устное. Мы с ним только что на дороге встретились. Потолковали, знамо дело, по душам.

— И это уже успел?

— Стараемся, Михаила Иванович… — Вахрамеев положил на подоконник аккуратную ведомость: фамилия — имя — отчество, кличка лошади и всё такое прочее. Вот, мол, и документ официальный готов.

Парторг поднялся, обрадованно потискал Вахрамеева, похлопал по плечу, нахваливая. Дескать, орёл черемшанский, самородок таёжный, деятель неутомимый. И ещё — оратор пламенный, настоящий глашатай революционных идей.

— Слетко сказал, что ли?

— Он. Информировал меня о кержацком собрании в радужных красках. Говорит, гремел ты и грохотал, как Марат.

— Да ничего такого не было! — отмахнулся Вахрамеев. — Просто кержаки ожидали митинговой речи, чтобы, дескать, с лозунгом "вперёд, товарищи, за мной!" А я с ними по-другому — вот и весь секрет. Иной раз другое требуется: думу вескую заложить людям в души, пускай пораскинут умом, а уж потом — решают. Верно говорю?

— Верно, Фомич. Большевистское слово должно быть не только пламенным, а и сердечным. Человечным должно быть.

Насчёт "веской думы" Вахрамеев сообразил только сейчас, если уж признать честно. Но ведь в действительности так оно и было! Не зря же мужики потом судачили весь вечер, до темноты сидели на брёвнах (тот же Егорка Савушкин рассказывал).

— И вообще, — сказал Вахрамеев. — Народ нынче пошёл другой — обходительности требует. Потому как Конституция права провозглашает. Подход нужен, Михайла Иванович, вот какое дело…

Тут он явно споткнулся, вспомнив вдруг недавнюю стычку с начальником строительства. В раздумье поскрёб затылок:

— Оно, конечно, с кем и как говорить… Это тоже надо учитывать.

Сказать или не сказать Денисову про беседу с инженером Шиловым, не очень дружелюбную беседу? А зачем? Он, Вахрамеев, не кричал, не оскорблял. Сказал всё как есть. А ежели ты не выспался и у тебя от этого дурное настроение, так не забывай про классовые интересы, про остроту политического момента. Как же иначе? Пускай сам говорит и жалуется, колы считает себя обиженным. Тогда разберёмся.

— Ты какой-то квёлый, Михайла Иванович, — жалеючи сказал Вахрамеев, приглядываясь к серому лицу парторга. — Плохо выглядишь, прямо хоть святых выноси. Почему в больницу не ложишься? Ведь партком решение принял. Подлечись.

Денисов слабо усмехнулся, стал ворошить бумаги на столе — бумаг у него была чёртова прорва, впору их в копёнки укладывать, стожить, как сено. Закопался человек в бумагах, вовсе зачах.

— В санаторий скоро поеду. Через месяц должны путёвку прислать, — оправдывался Денисов. — А честно сказать — некогда мне по больницам шастать. Год дали для завершения плотины — и душа винтом. Вот и прикидывай. А тут ещё текущих дел уйма. Сегодня, к примеру, митинг по подписке на Государственный заём. Ты тоже бери подписные листы — провернёшь на селе. Сколько сам-то даёшь?

— На два оклада, — сказал Вахрамеев. — Мне меньше нельзя, пример подаю.

— Молодец! Тогда бери и действуй.

Уходя, уже у двери Вахрамеев замешкался. Потом спросил:

— Слушай, а возчики на стройке нужны?

— А ты что, за кержаков беспокоишься? Устроим.

— Так у вас ведь штаты.

— А мы заместо безлошадных. Те сами виноваты! не уберегли лошадей, не жалели, пусть теперь грузчиками поработают, на барже щебёнку возят. Чего улыбаешься?

— Да так… Я, понимаешь, то же самое товарищу Шилову посоветовал.

— Согласился?

— Ага, Как не согласиться, если советская власть советует! подмигнул Вахрамеев. Потом, помедлив, уже серьёзно сказал:

— А знаешь, Михаил Иванович, не нравится мне этот ваш новый начальник. Не по нутру человек. Я ведь с ним только что на встречных сшибся. Ты присмотрись-ка к нему внимательнее. По-партийному присмотрись.

— Да уже, честно сказать, присматриваюсь…

— Вот-вот. А меня чутьё редко обманывает. Ну, прощай, парторг! Я поскакал.

Хотя "скакать" в это утро ему не придётся, Гнедка оставил в конюшне по случаю кержацкого обоза. Да и не спешил он нынче со стройки — имеются кое-какие дела.

Это он так Денисову объяснил. А в действительности никаких дел, кроме одного: ему непременно хотелось повидать Ефросинью. Всю неделю, прошедшую после той странной и необъяснимой утренней встречи, он чувствовал себя не в своей тарелке, испытывая нечто похожее на затянувшееся похмелье. Он будто потерял, оставил впопыхах на том пахучем лапнике под лиственницей своё привычное спокойствие, и теперь его постоянно преследовали неожиданные душевные перемены: то вдруг делалось муторно и грустно, то беспричинно радостно, стыд, горечь, ни с того, ни с сего, сменялись эдакой залихватской гордостью. Прямо дьявольские качели какие-то…

Он всё время ждал Фроськиного телефонного звонка, обещала ведь звонить. Не дождался. Один вечер проторчал на мосту неподалёку от рабочего общежития, но увидеть её не удалось даже издали. А идти в барак он не хотел, не мог, просто боялся.

Если уж признаться, он и сейчас трусил. Шутка ли — встреча на виду десятков любопытных глаз… А о чём говорить? Какие теперь нужны слова, после всего свершившегося?

Вахрамеев шёл по плотине, по бугристым, залитым цементом плахам, и жмурился, тихо вздыхал от необъяснимого удовольствия: зелёно-бело-голубая красота расплескалась вокруг, суетная, праздничная, многоголосая! Не было и в помине той приземлённой, бесцветной будничности, к которой он уже привык за эти годы, часто бывая на стройке. И он знал, почему именно только сегодня открылась эта удивительная новизна — здесь была она, синеглазая Ефросинья.

Вспомнив ясную её улыбку, ощутил, ладонью тугой узел косы и вдруг застыдился, треклятые качели опять подхватили, понесли его вниз, туда, где жгучее, совестливое. Ноги сделались вялыми, непослушными, впору было поворачивать обратно.

Только поздно — она уже бежала ему навстречу, бросив пустую тачку. Он ожидал неловкости, думал, что она засмущается, потупится или отведёт глаза. Ничуть ни бывало! Фроська озорно и весело, сразмаху шлёпнула о его ладонь измазанную руку:

— Здравствуй, Коленька, милый председатель!

Этой загорелой рукой она будто толкнула невидимые качели, и Вахрамеев с замиранием почувствовал, как его стремительно понесло вверх, к чистоте и радости.

— Здравствуй, Ефросинья! Ух ты какая…

На ней была в обтяжечку сиреневая майка-футболка, со шнурками у ворота, лихо пузырились новые брезентовые штаны.

— На одёжу удивляешься? — смеялась она. — Это девки мне купили в сельпо. Я ведь теперь бетонщица, в бригаде Оксаны Третьяк состою. Девки у нас мировые: оторви-примёрзло!

— Значит, поладила с ними? Подружилась?

— Ага! Разобрались друг в дружке, обнюхались. Теперича всё по-другому. Слышь, Коля, девки-то, оказывается, приехали с Украины — вон откуда! А я у них спрашиваю, дескать, чего вы здесь: дома, что ли, работы не хватает? А они мне: темнота таёжная, мы же помогать явились! Ну, золотой народ, ей-богу!

Где-то рядом тарахтел перфоратор — сквозили бетон, и Фроська говорила громко, почти кричала, заглядывая ему в глаза: слышит ли, понимает? Он подумал, что всё-таки нехорошо они стоят, на самом гребне плотины, на виду у всех — мало ли что люди подумают? Неуверенно предложил:

— Может, отойдём куда, да сядем?

— А чего боишься-то? Я бригаде сказала, что ты мой земляк. Мы же с тобой оба из Стрижной Ямы — разве не так? Я тебя помню, когда ты ещё в школу бегал: вихрастый моторный мальчишечка. А мы с матерью-покойницей побирушками были, с торбами ходили по дворам корочки собирать. И к вам приходили, твоя мать горбушку вынесла. А ты на крыльце стоял, жалостливо смотрел. Поди, не помнишь?

— Не помню…

— Где уж меня запомнить. Сопливая я была, да залатанная вся. А ныне вот в ударницы выхожу, ровно городская фифа. У самого председателя сельсовета в любовницах состою. Любишь меня, ай нет?

— Да брось пустомелить, Ефросинья! Чего говоришь-то?

— То и говорю: истинную правду. А ты вот про любовь небось не ответил. Боишься или ещё почему? Ну да не отвечай, и так знаю: любишь. Иначе бы сюда не пришёл, да принародно встречаться не стал. Или ты по какому другому делу?

— К тебе, Ефросинья. К тебе…

— Ну и ладно. Тогда отойдём, да посидим маленечко. Вот на том камне посидим.

Они сели на тёсаную глыбу гранита, приготовленную к укладке, и стали говорить. Впрочем, говорила одна Ефросинья: про житье-бытье рассказывала, подруг своих нахваливала, а Вахрамеев молчал и пытливо смотрел на неё. Он будто заново открывал её, удивлялся: как же раньше не заметил ни этой шалой нежности в глазах и в улыбке, ни этой родинки на виске, ни смешных завитков, нарочно пристроенных над ухом…

Он всё старался представить высокое крыльцо отчего дома с резными перилами-балясинами, себя — пацана в кургузом пиджачке, и девочку-побирушку в сермяке с чужого плеча и с холщевой торбой. Кажется, что-то припоминал… Испугался-обрадовался неожиданной догадке: значит, она ещё тогда приметила его и помнила, может быть, искала все эти годы… Неужели такое возможно?

— Ефросинья, что я тебе скажу… Приходи сегодня вечером на Колючий косогор. Ну, который напротив больницы. Придёшь?

— Нет, — сказала она, спокойно улыбаясь. — Не приду.

— Почему?

— А я теперь в школу хожу по вечерам-то. В ликбез. Арифметику-грамматику изучаю. Скоро письма тебе писать буду.

— Ну, так давай я тебя после школы встречу. Хочешь?

— Не надо, — сказала Фроська. — Ни к чему.

Он обеспокоенно взглянул на насмешливое её лицо, решительно сжатые пухлые губы, пожал плечами — что всё это значит? Вспомнил опять росные утренние кусты, её протянутые руки, губы — ждущие, искренние, горячие… Не приснилось же ему?

— Ты, Коля, не выбуривай глазами-то. Я сказала нет, стало быть, нет. И ни сегодня, ни в другой раз. В любовницах никогда не ходила и не буду. Ну, а то, что случилось меж нами — дьявольское наваждение, сатана попутал, горн он, аспид, в геенне огненной. Согрешили, Коленька, согрешили мы с тобой! Теперича грех тот позорный я ежевечерне отмаливаю, прощения прошу перед заступницей Казанской богоматерью, перед великомученицей Параскевой. В молитве-то и тебя упоминаю, сокол мой ясноглазый. И на тебя со временем сойдёт благовест божий. Я ведь и молитву особую приготовила к тёзке твоему, ко святому Николаю-угоднику. Тут она на бумажке переписана. Может, возьмёшь?

— Чего мелешь-то, Ефросинья? Перестань…

Может, она дурачила его, разыгрывала? Не похоже. Надо быть лицемерным человеком, чтобы пойти на такое. Ефросинья — чистая, нетронутая душа, Вахрамеев знал это. Она пришла в мир со своими мерками и не отступит ни капельки, покуда жизнь не опрокинет, не перемелет их и не докажет ей истинность новых.

На неё и обижаться нельзя, грустно усмехнулся Вахрамеев, наблюдая за тем, как Ефросинья, уже забыв о резанувшем его по сердцу "нет", с хлопотливой гордостью показывает свою обувку — жёлтые, на белой резине тапочки-баретки.

— Это мне Оксана-бригадирша насовсем в подарок отдала. А девки-то, слышь, Коля, что учудили! Бутылы мои взяли да в костре сожгли, чтобы, говорят, опять не убегла. А за место них купили мне ботинки красные, на высоком подборе — уж так ладно на ноге сидят! Узорные да строченные, я их тебе непременно покажу. А ты пошто хмуришься, Коленька!

— Любовь-то наша как, Ефросинья? — виновато, устало усмехнулся Вахрамеев.

— А уж это я сама решу, — вздохнула Ефросинья. — Вот отмолю грехи, тогда и подумаю. Время, Коля, всё покажет, чистой водичкой отмоет, деньками ясными приветит. Ты не горюй — оно всё к лучшему.

Глава 15

Следователь Матюхин мучился бессонницей — ныла, изводила тупой болью старая рана в ноге, Это от верховой езды: добираясь в Черемшу, девять часов проторчал в седле. Дорога — кручи, броды, перевалы, как к дьяволу в преисподнюю, да и седло попалось какое-то дурацкое — плоское, широкое, не то уйгурское, не то местными туфаларами сработанное, Не седло, а корыто перевёрнутое, богдыхана возить в раскорячку, На конном дворе подсунули в городе, олухи окаянные, чтоб им ни дна ни покрышки…

А тут ещё клопы не давали покоя. С полночи набросились, пёрли из бревенчатых стен кровожадной оравой — тощие, плоские, мелкие, как прошлогодние укропные семена, Свежего человека почуяли хоть гори всё огнём, их не остановишь.

Матюхин трижды выходил покурить на крыльцо "дома приезжих", потом уж включил свет, вытащил на середину комнаты широкую лавку-скамейку, прилёг на неё, попытался уснуть. Не тут-то было! вонючие кровососы теперь сыпались с потолка, причём, он заметил, падали не мимо, не на пол, а точно на скамейку. Очевидно, у таёжных паразитов имелось какое-то приспособление, может быть, на тепло реагировали, на дух человеческий.

Да и какая голая скамейка — лёжка для больной-то ноги?

Окна стали сереть, когда следователь, отчаянно выругавшись, поднялся и стал одеваться. Принял таблетку аспирина и долго курил трубку, прислушиваясь к дёргающей, понемногу затихающей боли в бедре. Эко его тогда угораздило в Солоновке попасть под медвежий жокан! И влепили-то почти вплотную из развалин: он как сейчас помнил оранжевый сноп вспышки и тяжёлый удар по ногам, будто оглоблей. Сколько крови потерял… Не мудрено, — на выходе жокан вырвал кусок мышцы с доброе чайное блюдце.

Очень уж злобный стрелял человек (кулацкий выродок!) — десять лет прошло, а рана болит. Два винтовочных ранения, под ключицей и в предплечье, полученные ещё в гражданскую, давным-давно заросли; только в бане, на парном полке, почёсываются иногда. А это не уходит, ноет к непогоде, гложет-болит, ежели ненароком разбередишь. Сволочная штука, свинцовый жокан, медведям не позавидуешь…

Наконец-то развиднелось и, распахнув окно, Матюхин стал разбирать, чистить наградной браунинг "вальтер", подстелив на столе газету. Это занятие всегда доставляло ему удовольствие, приглушало боль в ноге. И всегда вспоминалось приятное — браунинг не один раз выручал его.

Вот хотя бы на Голухе в позапрошлом году. Влип, как кур в ощип, на таёжной тропе: не успел и сообразить, очухаться, как сдёрнули карабин, кобур с наганом срезали. А обыскали-то поспешно, по-воровски, про задний карман забыли. И уж вовсе не ожидали, что он-стреляет с левой руки.

Из полевой сумки Матюхин достал армейскую маслёнку, которую возил с собой ещё с лихих чоновских времён. Поболтал, отвинтил обе пробки, проверил: не протекает ли? Потом левую, где была щёлочь, опять закрыл наглухо — щёлочью он никогда не пользовался. Щёлочь — для разгильдяев, для вывода ржавчины, настоящий стрелок никогда такого в своём оружии не допустит.

После чистки следователь стал пить чай, опустив в кружку щедрый кусок "кирпичной" заварки. Отхлёбывая, без интереса просматривал заляпанную маслом газету, жмурился выходящему из-за гор солнцу. Село давно уже гомонило и, несмотря на воскресный день, встречало раннее утро деловой летней суетой; пропылило-пробренчало коровье стадо, протарахтел трактор с громоздким санным волоком (Матюхин обогнал его вчера на ближнем перевале, на Берёзовом седле), бабьей скороговоркой, куриным кудахтаньем объявился базарчик внизу на площади, как раз напротив окон (не пойти ли купить крынку молока, парного. Полезно бы после вчерашней дорожной сухомятки).

О предстоящем деле Матюхин пока не думал. Он строго придерживался правила, ставшего служебной привычкой: никогда не торопиться с началом расследования. Начало, он считал, — самое главное в следствии. И если впопыхах сразу возьмёшь неверную тональность, дальше обязательно сфальшивишь. Следствие — вроде лабиринта, к которому ведут несколько ходов, из них только один — правильный. Нельзя, не разобравшись, соблазняться первым попавшимся ходом.

Нужно какое-то время, чтобы "врасти" в обстановку, приглядеться, почувствовать тонкости и оттенки общественной атмосферы, уловить, если возможно, симпатии, настроения, пороги и узлы главных противоречий, узнать — чем живут люди? Как раньше делали моряки: ступив на борт корабля, мусолили и поднимали палец — куда дует ветер?

Этому Матюхина научила жизнь. В двадцатых годах, будучи сотрудником губернского уголовного розыска, мотался он по аулам Семиречья: там угнали табун, там украли байских жён, там зарезали комбедовца или застрелили члена аулсовета. По-разному приходилось: едать бараньи мозги на месте почётного гостя, кутаться в драный зипун или прятать глаза под лисьим малахаем, падать на мёрзлые солончаки под пулями, уходить от погони на удалом иноходце…

Однако с ним всюду считались. И не потому, что он был женат на казашке, хорошо знал местные обычаи и часто ездил на задания с женой, состоявшей в штате переводчиков угро. Но потому, что никогда не спешил с делами, умел поговорить и разобраться во всём обстоятельно. Обстоятельность, деловую неторопливость казахи, мудрый народ, особенно ценили.

Что касается Черемши, то она была для Матюхина пока что сплошным белым пятном. Он никогда не приезжал сюда раньше, а о строительстве высокогорной плотины знал только из газет: новостройка пятилетки, важный народнохозяйственный объект, небывало ударные темпы — вот и всё в общих чертах. Ну и ещё, пожалуй, сложности материально-технического снабжения, кадровые проблемы, недавняя смена начальника.

История с экскаватором, надо полагать, вредительство. Это не в диковинку, хотя в целом после шахтинского дела эпидемия вредительств идёт на спад. Здесь до недавнего времени всё было спокойно, чем же вызван инцидент? Кроме того, по дополнительным (непроверенным) данным, кое-кто из местного руководства пытался дезавуировать факт вредительства, представить его технической ошибкой, чистой случайностью во время отпалки. С немцем, главным инженером, тут всё вроде объяснимо (он оставался за руководителя стройки неестественно, попытался сиять с себя вину. Кстати, почему до сих пор немец, гражданин гитлеровской Германии, занимает столь ответственную должность? Необходимо выяснить).

Непонятна позиция парторга (если это только правда). Денисов., Уж не тот ли Денисов (тоже Михаил!), с которым Матюхину пришлось служить недолгое время в отряде ЧОН? Вряд ли. Комвзвода Денисов, кажется, погиб под Катон-Карагаем, когда добивали остатки вконец одичавших бывших анненковцев: в атаке напоролся на пулемётную очередь…

Стоп, следователь! — сказал себе Матюхин. Опять о предстоящем деле! Не годится… Ведь ты для чего приехал загодя, на воскресенье? Порыбачить, хариусов в подбелочной Выдрихе "пошарить"? Вот и займись-ка лучше снастями, а то леска опять окажется перепутанной-закураженной — в полдня потом не распутаешь. Да и мушки-наживки рассортировать надо, чтобы не только по сезону, а и по погоде подходили.

Матюхин покряхтел-поворчал, поругал немножко самого себя (любил иногда самокритикой упражняться, в привычку вошло, особенно после того, как остался один, без жены). Затем сходил на конюшню, достал там в перемётных сумах рыбацкие снасти-припасы, принёс и разложил на столе. Лескам его даже бывалые рыбаки завидовали: все из добротного конского волоса, по толщине и по цвету подобраны. Которая для вечернего ужения или, скажем, для заводи — серая, а для шиверов, где вода пеной да пузырями бурлит, — белая, тонкая, почти бесцветная, И все на аккуратные фанерки намотаны.

Хариуса поймать это не дурака-пескаря подцепить, уж не говоря про речного бычка или гальяна (зряшная добыча пацанов!). Хариус хитёр, умён, изворотлив, быстр, как молния, и предельно осторожен. Тень на воде увидит, и можешь сматывать удочки — ни за что не возьмёт. А чутьё! Пальцами табачными дотронулся до наживки — никогда клёва не жди. Хариуса не объегоришь. Трудная рыба, но зато и дорогая, желанная для рыбацкой души.

Не рыбалка, а настоящая дуэль. На выдержку, быстроту, на осмотрительность. Наживка — мошка, кузнечик, по самому гребню шивера идёт, ни-ни упустить в воду! Крутят её замути, отбрасывают в сторону волны, путают дорогу коряжины — а ты веди по бурунам легко, играючи, смотри в оба, не плошай, хоть мошкара забила тебе нос и глаза, а слепни-кровососы терзают шею (слепень тоже отличная приманка).

Оживившись в предвкушении рыбалки, Матюхин стал было укладывать снасти в берестяной пестерь (не забыть лопушника на околице нарезать — под рыбу). Но провиант положить не успел: ворвалась в это время в окно песня" Удалая, звонкая, залихватская и многоголосая: "По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд!" Любимая песня Матюхина, от которой он, даже ночью услыхав, вскакивал, как боевой конь. Кто поёт, по какому случаю?

По деревенской улице шёл молодёжный отряд — человек, пожалуй, за сорок! С флагами шли, с красными плакатами и с баяном тульским впереди — медные пуговки-лады ярились на солнце. Над головой баяниста размашистый призыв: "Даёшь ворошиловского стрелка!"

Хорошо поют пареньки, дружно, задористо! Интересно, куда это они направляются?

— В заречье, на стрельбище! — объяснил Матюхину босоногий мальчишка из сопровождавшего отряд непременного эскорта. — Всем дадут стрельнуть из малопульки, по пять патронов — бесплатно. Айда с нами!

Матюхин проводил отряд критическим взглядом: строя-то никакого нет, молотят парни вразнобой, кто во что гаразд, И отмашки совсем не видно, А поют — ничего, петь, можно сказать, умеют.

А ведь рыбалку придётся отложить, усмехнулся Матюхин, ясно почувствовав в груди горячие толчки. Взыграло ретивое! Да разве он мог упустить стрелковые состязания, пройти мимо гулкой трескотни стрельбища с его пороховой гарью, изрешечёнными мишенями, запахом оружия, его боевой, бодрой атмосферой, выстрелами, командами, клацаньем затворов — всем тем, что так живо, до боли остро, сразу воскрешает в памяти недавнее и давнее, забытое и незабытое. Он, имевший когда-то с десяток призов за стрельбу (бельгийский "вальтер" тоже за это), умевший в своё время стрелять с коня на скаку, в падении, вслепую на слух, с левой и с правой руки?

Стыдно, товарищ Матюхин, стыдно! — вслух укорил себя следователь. Уж не собираешься ли ты состязаться с деревенской ребятнёй, завоевать все здешние призы? Эка слаб человек, тщеславен и честолюбив! Потом пойдёт молва: приехал следователь из города, стрельбой выхвалялся, местным героем заделался. Нельзя себя афишировать, Афанасий Петрович. Неприлично.

А собственно, почему обязательно нужно стрелять, участвовать в соревновании? Просто пройтись и посмотреть, Побывать, как члену райкома, на оборонно-массовом мероприятии. Подсказать, дать практические рекомендации насчёт порядка на огневом рубеже и прочее. Ведь в такой праздничной ватаге (разве это строй? ватага!) недалеко и до легкомыслия, благодушия. А обращение со стрелковым оружием требует дисциплины, серьёзности, полной собранности.

Кроме того, соревнования — как раз тот самый случай, когда особенно наглядно проявляется общественное настроение, когда и отдельные люди показывают себя рельефно, откровенно, на пределе своих способностей. Каждый — каков есть.

Через полчаса, наскоро позавтракав, Матюхин направился в Заречье. Шёл не спеша, прихрамывая, внешне вроде бы спокойный и безразличный, однако чувствуя у горла сдавленный комок радостного волнения. Шутил про себя: понесла Ермилу до овса кобыла.

Нет, у них тут всё было организовано довольно неплохо. На огневом рубеже только очередные (пять — на пять мишеней). И команды уставные: "раздать патроны, по-одному — заряжай", "огонь!" Всё как положено. Командовал чубатый крепыш в старой красноармейской форме — Матюхину показалось, что он где-то уже встречался с ним. Ну, конечно, это пожалуй, был сам председатель местного сельсовета. Его фамилия, дай бог памяти, кажется… Вахрушев?

— Вахрамеев! — представился командир и довольно сухо осведомился: кто таков и по какому случаю пожаловал?

— Да вот как все, — улыбаясь, схитрил Матюхин. — Интересуюсь стрельбой. Будучи сознательным гражданином, решил попробовать осилить нормы "ворошиловского стрелка".

Руководитель оглядел его сурово, вздёрнув правую бровь — этаким проницательным командирским оком.

— Шуткуете, гражданин?

— Нет, я серьёзно.

— Ну, ежели серьёзно, так вертайтесь назад от огневого рубежа. Тут вам не базар. Стреляют только те, кто сдал зачёты по материальной части оружия. А матчасть у нас изучают в кружке Осоавиахима. Вот туда и записывайтесь.

Деловой! — отметил Матюхин. И, кажется, не очень-то вежливый — для народного избранника, депутата качество отрицательное.

Впрочем, тут ведь стрельбище, и ему сейчас не до деликатности. Интересно, кем он служил в армии? По хватке — младшим командиром, может быть, помкомвзвода. И очевидно, бывший кавалерист — нагайка за голенищем.

— Вы извините, товарищ Вахрамеев, но я приезжий. Точнее — командировочный. Следователь по особо важным делам Матюхин. Прибыл вчера поздно вечером.

Вахрамеев прищурился, молча протянул руку ладонью вверх: дескать, пожалуйте — выкладывайте удостоверение личности. Перелистал его, даже на Матюхина глянул — похож ли на фотокарточке? И только потом, возвращая, официально стукнул каблуками:

— Председатель Черемшанского сельсовета Вахрамеев Николай Фомич. Вы, стало быть, меня разыскивали?

— Да нет, — сказал Матюхин, чувствуя неловкость: получился ведь в некотором роде розыгрыш. — Я в самом деле пришёл на стрельбище. Ну, не пострелять, так посмотреть: как вы тут молодёжь готовите?

— Можно и пострелять, — предложил Вахрамеев. — Я сам, грешным делом, увлекаюсь этим. По нашим меркам, какой мужик, ежели стрелять не умеет? Поставить вас на огневой рубеж?

— Нет, я пока посмотрю.

Припекало солнце. На поляне царила строгость и праздничность, два контрастных ярких цвета воплощали здесь мир: сочно-зелёный — тайги и травостоя, красный, кумачевый — принесённый людьми: плакаты, флажки, скатерть на судейском столе и розовые азартные лица парней.

А молодцы, оперативно работают, без бюрократии. Как на американском конвейере: отстрелялся, выполнил норму, шагай к судейскому столу, тут тебе сразу и билет вручается и значок. С белой мишенью и золотом по ободу — будто орден горит на пиджаке.

— А почему девчат не видно? — спросил Матюхин.

— У них сдача норм в следующее воскресенье. По плану, — объяснил Вахрамеев. — Вы не подумайте, что они хуже стреляют — у нас все таёжники пулять приучены с детства. Только парней и девок вместе сюда приводить нельзя — получается нездоровый сабантуй. Есть такое слово. Понимаете?

— Понимаю, — усмехнулся Матюхин. — Несовместимость, значит. Вредное взаимовлияние.

— Вроде этого.

Уже перед концом стрельб Матюхин всё-таки не вытерпел: попросился на огневой рубеж. Ему повесили новую мишень, и он сперва вхолостую проверил спуск курка, подогнал у тозовки ремень под свой локоть, потом сделал три пристрелочных: винтовка била почти точно, правда, чуть косило влево. Следовало контрольные выстрелы делать с небольшим упреждением.

Вахрамеев на поляне уже строил отстрелявшихся, так что болельщиков, к сожалению, у Матюхина не было, он оказался в одиночестве на огневом рубеже.

Досылая патрон, Матюхин услыхал сзади конский топот и оглянулся: у кустов спрыгнул с лошади какой-то парень живописного, даже залихватского вида. Широкие плисовые штаны, сапоги — гармошкой, сатиновая косоворотка и тюбетейка-аракчин, прихлопнутая на макушке. Белобрысый, вертлявый, остроглазый — ни дать ни взять шпана с городского базара.

Парнишка подбежал к вахрамеевскому помощнику, поторговался о чём-то, скаля зубы и пританцовывая, а через минуту плюхнулся с винтовкой — рядом с Матюхиным, справа от него.

Едва лёг, длинно, через зубы, сплюнул (в сторону Матюхина, подлец!), клацнул затвором и — бах-бах-бах! — влепил три пули в Матюхинскую мишень, единственную, других уже не было.

— Эй, парень! — рассердился Матюхин. — Ты куда палишь? Мишень мне испортил. Соображаешь?

— Не бойся, дядя! — осклабился парень. — Стреляй себе на здоровье, ежели попадёшь. Я мишени не порчу, я их таврую: треугольник выбиваю. У меня такое личное клеймо. Понял?

Матюхин даже стрелять передумал, отложил винтовку уж больно любопытным показался ему этот взлохмаченный, невесть откуда взявшийся белозубый нахал. Не чересчур ли бойкий парнишка? Впрочем, бойких Матюхин любил.

— Ну, ну, — сказал он. — А в десятку ты хоть попадёшь?

— Темнота! — подмигнул белобрысый. — Да мне в десятку попасть, что палец обмочить. Вон гляди, школьный мелок лежит над твоей мишенью. Видишь? Сейчас ты его не увидишь.

Бойкий сосед прилип к ложу, щёлкнул выстрел, и на том месте, где на бруствере мишени лежал кусочек мела, вспух белый шарик пыли — всё, что от него осталось.

— Вот как надо стрелять, батя!

Впрочем, триумф не состоялся: подбежал разъярённый Вахрамеев и цепко схватил "снайпера" за шиворот, так что затрещала сатиновая рубаха.

— Кто тебе разрешил, охламон паршивый?! Марш с огневой позиции! Чтоб духу твоего не было!

Парень ловко вывернулся, в три прыжка оказался у кустов, лихо вскочил в седло. Помахал на прощание цветной тюбетейкой: не поминайте лихом!

— Что это у вас за ковбой выискался? — спросил у председателя Матюхин.

— А ну его! Гошка Полторанин, местный возчик. Выпендривается вечно, как вошь на гребешке. Местного удальца из себя строит. Никак я не доберусь до него, паразита.

— У него и лошадь своя?

— Казённая. Он сейчас на заимке табунщиком. За овсом сюда приезжал. Не углядел я его, прохлопал. А патроны у него свои оказались.

— А по-моему, вы зря уж Так его честите, — с улыбкой произнёс Матюхин. — Парень он боевой, ловкий — хороший боец получится. Вам бы только к рукам его прибрать надо. Постепенно, с педагогическим подходом.

— Оно так… — сумрачно вздохнул Вахрамеев. — Только боюсь, как бы вам раньше не пришлось прибрать его к рукам.

— Это почему же?

— Да вот в связи с тем делом, по которому вы приехали. Разговоры ходят разные…

— Интересно… — следователь положил на землю винтовку, потряс в пригоршне неиспользованные патроны: что-то и стрелять ему расхотелось. — Очень любопытно. Хотя, признаюсь, не очень верится в это.

Глава 16

На липатовскую заимку Гошка возвращался не старой дорогой, а другой — обходной — мимо итээровского городка. Надо было заехать к начальнику стройки, к самому инженеру Шилову, да похвалиться: привет, мол, от кавалериста будущего Георгия Полторанина, который утёр всем вам нос в принародном масштабе. Лошадёнки, дескать, ваши живы-здоровы, того и вам желают. И насчёт сапа вы явственно заврались, а посему завкона Корытина — дьявола и прощелыгу, гнать надет в три шеи со своего поста. За сим — уважительно прощаюсь и кланяюсь на три кисточки.

Вот удивится-то начальник, вот обрадуется! Шутка ли: шестнадцать государственных лошадей он им возвернёт на блюдечке-тарелочке. А ведь ухлопать собирались, недотёпы-деятели…

Однако заготовленная Гошкина речь не состоялась: начальника не было дома. Отсутствовал. На тесовое крыльцо вышла громадная тётка и, перекрывая собачий лай, зычно гаркнула: "Уехал на пикник!"

Гошка ничего не понял, хотел переспросить, но тётка уже хлопнула дверью. "Пик-ник"… Что оно за слово такое дурацкое — Гошка отродясь не слыхал. Может, конструкция какая на плотине или на пробивке туннеля? Ну, мудрецы, напридумывали слов, сам чёрт не разберёт! Гошка яростно хлестнул Кумека и отправился восвояси.

Проезжая мимо коттеджа немца-инженера, ещё больше разозлился: экий домище отгрохали на двоих-то! Прямо тебе терем-теремок. Чего они там делают на пару с этой лупоглазой Грунькой — в кошки-мышки, небось, играют, резвятся по комнатам? И двери литым стеклом заделаны — поди ж ты, выкуси. Надо бы как-нибудь ночью шурануть по этим дверям камнищем, чтоб тарарам — и вдребезги.

Вспомнилась Гошке недавняя Грунькина свадьба, сразу зачесался-заныл подбородок: ну и врезал ему проклятущий немец! Враз оглушило, и одуванчики в глазах замелькали. Ничего, авось доведётся ещё встретиться. А что касается бокса, то надо самому овладеть. Вон Стёпка-киномеханик обещает дать специальную книжку. А также скакалку верёвочную. Говорят, боксёру надо много скакать и прыгать, тогда сила, что в ногах — в руки переходит. Дополнительно.

Ехал Гошка нешибко, не торопил коня — Кумек, под тяжёлыми торбами с овсом, и без того кряхтел и ёкал, особенно на подъёмах. Мерин был слаб на ноги, да и кован плохо — месяц назад подковали его кое-как, на живульку, потому что оба кузнеца с перепоя и по гвоздям не попадали.

Цвело всё вокруг, буйствовало. Запахи навстречу шли волнами: то дудником сладким, медовым понесёт, аж слюна навёртывается, то запахнет боярышником с косогора, сараной придорожной, марьиным кореньем, синими слёзками — будто духи-одеколоны разлиты в воздухе, как в школьной учительской. Пчёлы летают медленно, жужжат басовито, перегруженные медосбором, а шмели, те вовсе забалдели, умытарились на своих делянках — прут тебе прямо в лоб, не сворачивая, как майские жуки слепошарые.

Обогнув Горелый мыс, Гошка выехал на спуск к ближнему броду через Выдриху, удивлённо натянул поводья: на перекате, на самом мелководье кто-то промышлял гальянов. Приглядевшись, удивился ещё сильнее: это была девка, одетая не по-здешнему, с городской яркостью — в жёлтой кофте и полосатой бело-синей юбке, спереди подоткнутой над коленями. Нагнувшись, она брела вверх по течению, иногда замирала и ловко ширяла в воду вилкой, насаженной на небольшую палку — точь-в-точь как черемшанские пацаны. У неё неплохо получалось: выбросила на берег одну, вторую рыбёшку, а когда повернулась с третьей, у Гошки вдруг зашлось, захолодело сердце — до того знакомым показался ему этот жест стриженой городской модницы. Неужели..? Неужели Грунька? Как она здесь оказалась?

Гошка подъехал к берегу, спрыгнул с седла и стал собирать в траве выброшенную рыбу — десять гальянов отыскал. А куда класть? Ни пестеря, ни торбы вроде бы не видится поблизости. Пропадёт же рыба, протухнет на жаре, её надобно сразу в сумку, да травой-осокарем переложить. Сильно, в два пальца "колечком", Гошка свистнул. А когда она обернулась, помахал рукой: иди, дескать, забирай свою добычу, иначе попортится.

Она нисколько не удивилась, увидав Гошку, ничуть не испугалась, и тут же, переложив из руки в руку палку-острогу, направилась к берегу.

Брела, высоко поднимая голые ноги, вода плескалась вокруг, брызги долетали до колен. Солнце искрами вспыхивало в брызгах, купалось в водяной зыби, плавилось — горело по всему перекату, и Грунька иногда меркла-терялась в нестерпимом этом сиянии, пропадала и появлялась вновь. Гошка зажмурился и подумал вдруг, что вот сейчас, сию минуту он что-нибудь такое сделает, такое натворит-отколет, что потом уж всё равно на всю жизнь — тюрьма, смерть… Что угодно…

Но когда встретил её спокойный, равнодушный взгляд, понял, что ничего необыкновенного не совершит, и даже сказать не скажет — просто духу у него на это не хватит.

"Тёткина беда"… Было когда-то у Груньки Троеглазовой такое школьное прозвище. Они ведь с ней сидели за одной партой, на переменах вместе в "лапту" играли. Когда делились между "матками", у неё была любимая загадка-выбор. Подходила с напарницей к "маткам" и выкладывала: "Лебеда или тёткина беда"? Её знали и ценили "матки": бегала резво, увёртливо, а при случае здорово "голила" — могла лаптой запузырить мячик так, что команда запросто, без особой торопливости и паники, добегала до рубежного "сала".

С пацанами она, пожалуй, одна из всех девчонок на равных играла во все мальчишечьи игры, даже футбол гоняла. И держалась по-простецки, без девчоночьего трусливого высокомерия. А вот её именно Гошка всегда стеснялся, даже побаивался.

— Рыбу куда девать? — спросил Гошка, слегка робея. — Пестерь или котомка есть? Пропадёт рыба, дух даст.

Она остановилась у берега, стояла в воде по щиколотку — непривычно взрослая и пугающе красивая, Тихо журчала вода у её ног.

— И так сожрут, — усмехнулась она, поправляя проволоку, которой была прикручена вилка.

— Кто сожрёт?

— Те, для кого ловила.

Гошке пришла неожиданная мысль; чего он, в самом деле, робеет? Было раньше — так то другое дело, Теперь перед ним взрослая женщина, как говорят на селе, "чужая тётка", модная обитательница терема-теремка, жена того самого немца, который чуть не своротил ему скулу, Зачем пресмыкаться-то, с какой стати?

Закурив цигарку, Гошка картинно пустил дым. Насмешливо сказал:

— Эх-ма, "тёткина беда"… Однако скоро сделаю тебя вдовой. Будешь куковать-горевать.

— Чо бурмасишь-то, Полторанин? — усмехнулась Грунька. — Небось опять выпимши?

— Тверёзый я, Груня. Покуда тверёзый. А вот как напьюсь, возьму ружьё и твоего фашиста застрелю двумя пулями. Для верности.

— Ну и что ж, — сказала Грунька. — Посадят тебя.

— Не, не посадят. Кто узнает? Я ведь издали стрельну: из кустов, к примеру, или из пихтача. Стреляю я метко, ты знаешь. А потом ищи-свищи.

— Я скажу.

— Не скажешь. Любишь меня, поди.

Гошка пыхтел цигаркой, похохатывал: а чего ему бояться — разговор без свидетелей. Пускай она пужается за своего лысого супружника. Позарилась на деньги, стало быть, живи в беспокойстве. Деньги счёт любят, а также охрану и заботу.

Грунька отвернулась и будто смотрела вдаль куда-то, в речные верховья на скалы. А плечи вздрагивали, тряслись мелкой дрожью — она, никак, плакала? Гошка по-настоящему испугался, оторопел. Потом бросил рыбу и, прямо в сапогах, прыгнул с берега в воду. Тронул Груньку за руку, пытался заглянуть в лицо — она упрямо отворачивалась.

— Груня, да что ты, ей-право! Я пошутил. Нужен мне твой немец, вались он в медвежью яму. Живите вы, ради бога, мне-то что? Я сам по себе. Скоро вот в армию уйду, всё забудется.

Неожиданно Грунька выпрямилась, шагнула и привалилась к его плечу, потом сползла на грудь, обмякла, повисла, сцепив руки на Гошкиной шее. Ревела в голос. Волосы её пахли тонким, приятным, светлым каким-то запахом, мокрые ресницы щекотали висок. Он стал целовать её неумело и неуклюже, как когда-то в смородиннике под скалой, потом поднял на руки и вынес на берег…

— Ну и слава богу, — сказала Грунька, когда они, полчаса спустя, снова вышли на прибрежную поляну. — Всё равно я сама бы пришла к тебе. Рано или поздно. Теперь — как камень с души свалился.

— А дальше что? — прижмурился Гошка.

— Не станем загадывать, Гоша, будем ждать друг дружку.

По задворкам да по кустам? — усмехнулся Гошка. И как это у неё всё получается складно, разумно, будто в расписании. Теперь ей, видите ли, легче. А ему? Пока ему было радостно, но радость эта выглядела тревожной, в чём-то грустной даже. А что будет потом: завтра, послезавтра?

Впрочем, он тоже не любил загадывать. Да и не смог бы представить себе завтрашний день, по крайней мере, сейчас. Он был совершенно сбит с толку, ошарашен случившимся, не мог понять: как всё произошло?

— Ты хоть скажи, как оказалась здесь? — спросил он, рассеянно протирая глаза.

Тут-то и разъяснилось замысловатое слово "пикник", звучащее мышиным писком. Грунька, оказывается, уже разбиралась в нём — на то и инженерша. У мужиков пьянка так и называется пьянкой, а у начальства — "пикник". На лоне природы, у воды, чтобы было чем стопку запить или при случае голову сунуть для протрезвления.

— Чудно! — рассмеялся Гошка. — А я думал стройучасток или машина какая. Уж лучше называли бы "пить-ник" — оно понятнее. Где он у вас, этот самый пикник?

— А вон туда дальше по дороге. За поворотом, под кедром. Спервоначалу-то выпивали да разговаривали, потом уснули все. А я острогу сделала и сюда. Ты, Гоша, не сворачивай, проезжай лучше мимо.

— Это почему?

— Там мой Гансик непутёвый. Что-то нонче он сердитый, злой — водки много выпил. Как бы опять не набросился.

— Плевал я на него, — сказал Гошка. — А сунется, так плёткой отхлестаю. Прямо по лысине (уж очень он не любил лысин: и как это терпят девки лысых мужиков?)

Он вскочил в седло и направил Кумека через брод. Помахал Груньке с другого берега и подумал, что непременно, назло всем, заедет сейчас на "пикник", чтобы посмотреть на пьяное начальство. И поглядеть в лицо этого рыжего "Гансика", подмигнуть ему: ну что, спесивый молодожён, выкусил? Да и себя показать, кстати, вот он я, Гошка Полторанин, живой и невредимый, при боевом задоре — так что ещё повоюем и посмотрим кто кого.

И ещё Гошка подумал, что вся эта канитель с Грунькой, эти слёзы, поцелуи, недавняя любовь в кустах — зряшное дело. Всерьёз он о Груньке никогда и не помышлял, женихаться не собирался. Затеяла-то всё она, ну пускай так и будет, ежели ей нравится. А ему что?

В то же время в чём-то он сомневался, что-то мешало ему вернуться к обычному беспричинному благодушию. Возникшая на берегу опасливая радость не покидала, сидела с ним в седле, и ему самому не хотелось с ней расставаться. Он будто вёз сейчас с собой очень приятный и очень хрупкий подарок, боялся растрясти его и потому поминутно оглядывался: далеко ли благополучно отъехал?

Иногда ему хотелось повернуть коня, опять увидеть слепящий разлив плёса, нагретые солнцем каменные россыпи на том берегу и нарядную Груньку, спросить у неё, серьёзно спросить без подначки: может, не стоило ему вручать этот беспокойный подарок, может, она как следует не подумала?

Нет, сделанное не переделаешь… Да и верно говорит дед Липат: всё на этом свете происходит к лучшему.

Солнце набрало полдень. Разомлела тайга, упарилась, сонливо притихла, придавленная густым и сладким духом испарений. Поникли лепестки шиповника, свесились жёлтые пуговки жарков. Только по-прежнему бодро таращились на солнце голубые цикорки, гордо пламенели на скалах лозинки чагыр-гая да торчали в траве ядовитые метёлки чемерицы.

За "поворотом на опушке кедрача Гошка увидел лёгкую телегу — ходки, подальше пощипывал траву гривастый вороной Казбек — выездной жеребец начальства. Под старым разлапистым кедром висели на сучьях какие-то сумки и охотничья двустволка — надо полагать, это и было место пикника. Неужто и вправду пьют водку в такую жарищу? Обалдеть можно…

Впрочем, людей не видно. Может, спят или по косогору шастают. Правда, сейчас в тайге ничего не найдёшь: ни ягод, ни грибов, ни дичи — макушка лета. Да ведь городской народ шебутной, бестолковый — им бы лишь траву топтать, и то радость.

Гошка тронул поводья, решил проехать мимо, но тут заржал Казбек — злобно, с угрожающим вызовом, почуял на дороге мерина. Тотчас же из кедрового подлеска вышли двое: инженер Шилов в ослепительно белой рубашке и завкон Корытин в майке. Гошка впервые видел его раздетым и присвистнул от удивления — до того волосатый был завкон (казалось, голубую майку нацепили на чёрного недостриженного барана)!

Завкон заметно пошатывался, а Шилов выглядел свежее, но тоже под хорошим газом. Оба откровенно обрадовались, увидев верхового. (Наверно, обрыдло пить-то на пару. Осточертело, подумал Гошка).

Корытин жмурился, крутил лохматой башкой и всё таращился на Кумека (на Гошку он и не поглядел).

— Что-то я не узнаю… никак не признаю эту лошадину. Кто такая? Чья?

— Моя, — сказал Гошка. — Законно закреплённая.

— А, это ты, брандахлыст! — удивился завкон, узнав на коне Гошку. — Ну, слезай, выпьем по одной, хоть ты и стервец отпетый.

И пошёл в кедрач наливать стаканы. Этим временем инженер Шилов обошёл вокруг Кумека, попытался потрепать его за гриву, однако мерин норовисто дёрнулся и едва не цапнул начальника за руку.

— Ты кто? Гонец? — спросил Шилов.

— Нет, я проезжий, — сказал Гошка. — Еду на Старое Зимовье.

— Ну всё равно слезай, — приказал начальник. — Хочу выпить с русским человеком. Немцы для этого не годятся — слабы. Вон он валяется под кустом. Облевался и дрыхнет. Юберменш задрыпанный.

Гошка слез с коня, отвёл его в тень под деревья, но разгружать, снимать торбы не стал — он не собирался здесь задерживаться. Опрокинул стакан — и дальше. Да и опасно с начальством якшаться, не то потом придётся жалеть. Дело известное.

Подошёл Корытин с тремя полными стаканами: один нёс в левой руке, два в правой, ухватив за стенки, опустив прямо в водку грязные пальцы. Гошка однако не Побрезговал, наоборот, одобрительно подумал: начальство, а насчёт водки шурует по-простецки, по мужицкому обиходу.

— Ну как там лошади? — спросил Корытин. — Ещё не все подохли?

— Лошади целёхоньки, хоть вы их и похоронили, — сказал Гошка и выставил вперёд ногу, эдак подрыгал ею солидно. — Живут и здравствуют лошади. Назло врагам революции.

У Корытина аж челюсть отвисла, а рука со стаканом задрожала, стала медленно опускаться вниз. "Врезал я ему! — удовлетворённо ухмыльнулся Гошка. — Даже язык вывалил. Знай наших, хвастун! Вот ты как раз и есть брандахлыст, Самый настоящий".

— Как так? Они же больные были! Поголовно.

— А вот так, — сказал Гошка, обращаясь на этот рал к начальнику. — Не было у них никакого сапа, товарищ Шилов. Такие получаются пироги-коврижки.

В отличие от Корытина, инженер Шилов спокойно, трезво смотрел на Гошку и в глазах его виделась одобрительность, может быть, даже сдержанное восхищение. Вообще, симпатичным мужиком выглядел этот инженер: осанистость, крепкая поджарость в фигуре, красивые седые виски и снежно-белая рубашка на фоне тёмно-зелёного лапника. (Кто ему так здорово стирает рубашки, уж не та ли толстуха? Шик да блеск. Одно слово — начальство).

И ещё нравились Гошке красные полосатые подтяжки-помочи с никелированными зацепками: левой рукой инженер постоянно держался за них, поигрывал, пощёлкивал большим пальцем.

— Значит, через недельку лошади вернутся в карьер? — приятным тенорком спросил начальник, звучно щёлкнув подтяжкой. — Так тебя понимать?

— Ну, дней через десять, — сказал Гошка. — Это уж точно.

— Превосходно! — воскликнул Шилов и задумчиво досмотрел на стакан с водкой, который держал в руке. Потом полуобернулся к завкону. — А как ты считаешь, Евсей Исаевич?

— Здорово, чёрт меня побери! — обрадованно заржал Корытин. — Это ж нам просто повезло. Вот за что надо выпить, едрит твои салазки! Чокнемся, товарищи! Вперёд, за правое дело!

Выпили. Только по-разному: Гошка хлобыстнул одним махом весь стакан, Корытин — половину, а начальник только пригубил, да и то — сплюнул. Видно, нутро у человека не держит лишнего. Знает меру. Когда закусили копчёным окороком и солёными огурцами, инженер Шилов обратился к Гошке (очень уж начальственно, подчёркнуто важно вздёрнув голову):

— Как твоя фамилия?

— Полторанин, — несколько удивился Гошка. — Георгий Матвеевич.

Начальник опять многозначительно переглянулся с завконом, поднял брови и вытащил за ремешок часы из брючного кармана-пистона. Подержал их на весу, полюбовался, щурясь от солнечных зайчиков, и вдруг, шагнув, протянул часы Гошке.

— От имени руководства награждаю вас, товарищ Полторанин, именными часами и благодарю за ваш самоотверженный труд. Завтра об этом будет приказ по стройке. Спасибо, дорогой друг!

Наверно, с минуту Гошка не брал часы, обалдело таращился на слепящий серебряный кружок — не мог понять, уразуметь, что это счастье предназначается ему лично. Наконец протянул руку, но не за ремешок взял часы, а осторожно подставил ладонь, как принимают только что снесённое яйцо. Неужели это были его часы — единственные теперь на всё село? Настоящие карманные часы!

От выпитой водки, от жары, а пуще всего от сладостного ликования, кружилась голова, слепло в глазах, а тут ещё начальство принялось целовать Гошку, щекотал-колол своей бородищей завкон Корытин, дышал в лицо тошнотным перегаром… Ух ты, ёлки калёные, яблоки мочёные!

Еле отделался от любвеобильных начальников, отмахался, откланялся, отпрощался, и поскорее к Кумеку да в седло. А то как протрезвеют, да, не дай бог, передумают насчёт часов…

Когда табунщик уехал, Шилов выплеснул в траву водку из стакана, ополоснул его ключевой водой, с жадным удовольствием напился.

— Этого парня надо приобщать к нашему делу, — решительно сказал он. — Это не твой придурок Савоськин. Парень боевой, сообразительный и честолюбивый. Как приобщить — этим займусь я. Начало, по-моему, уже сделано.

— Вам виднее, Викентий Фёдорович, — вяло возразил Корытин. — Только парень-то хулиган, уголовный тип. На него ни в чём нельзя положиться.

— Между прочим, на вас тоже, — хмуро сказал инженер. — Но я же терплю и работаю с вами.

— Я тоже терплю, — зевнул Корытин и пошёл разжигать костёр: пора было готовить обед.

Глава 17

К тачке пришлось привыкать неделю. А в первые дни временами невмоготу становилось, к вечеру натруженные руки бессильно, как плети, падали вдоль тела. Смешно сказать: на ужине ложку трудно поднять, ко рту поднести.

В тачке почти три пуда жидкого замеса — бетона, оно всё на руки ложится, каждая жилка в струну тянется, покуда везёшь груз к опалубке. Тут главное — приноровиться, чтобы тачка шла ровно и чтобы тяжесть в равновесии держалась. Высоко поднимешь тачку — самой тяжело, ниже опустишь — руки рвёт, в локтях суставы ломит.

Хорошо, хоть Оксана на складе тачку для Фроськи подобрала: колесо ходкое, плотно навешено, без люфта. И борта невысокие, удобно бетон опрокидывать.

Двадцать пять ездок, двадцать пять тачек за смену — норма. Фроське до этого далековато было. Кое-как до двадцати дотянула (из тех две по дороге, на повороте, опрокинула), так потом еле живая приплелась вечером в общежитие. В другие дни уже давала поскромнее, по пятнадцать-семнадцать тачек.

Надо было прежде руку набить, обвыкнуть, приладиться. И без того ночами поясницу ломит, а в глазах вместо сна плахи-мостки мелькают и по ним дьявольской чередой тачки, тачки, тачки…

Бригадирша Оксана не подгоняла Фроську, не неволила. Правда, советовать советовала часто и всё по делу. А как-то, подсчитав после смены бригадную дневную выработку, спросила Фроську (с обычной своей иронической усмешкой):

— А больше дать не можешь?

— Однако, не могу, — сказала Фроська. — А что, поди, мало?

— Мало.

— Да ну вас всех! — рассердилась Фроська. — Даёте по двадцать пять, и давайте. Вам потом отдыхать, а мне вечером ещё в ликбез топать. Я уже и так два раза засыпала на уроках. Учитель ругается.

— Да я ничего, — прищурилась бригадирша. — Просто к слову. Подсчитала выработку, вижу — разница.

— Разница, разница! — Фроська обиженно отбросила за спину увязанную в кончике косу. — Не пожар тушим, а работаем. Вот она где разница.

— Ну гляди, тебе виднее.

Никак не могла Фроська уразуметь: и чего метушатся люди, куда себя и других гонят, жилы рвут да глаза от натуги таращат? И почему все работать должны одинаково, все как один — выкладываться?

Трудятся ради чего? Ради тех же денег, чтобы житье-бытье своё обеспечить. Значит, кому какое дело, сколько человек желает заработать и какую даёт выработку. Ей, к примеру, в кубышку не складывать, приданое не готовить: до свадьбы, слава богу, ещё жить да жить.

Оксанины девчата приехали издалека, знать, подзаработать хотят, при хороших деньгах домой повернуться. И пущай, личное ихнее дело. Понимая это, Фроська не один раз умышленно уступала им очередь у разливочной.

А теперь бригадирша говорит "мало". И ведь не отступится, впредь будет приглядывать, подсчитывать. Может, прямо и не скажет, а намёками, ухмылками станет добиваться своего. Настырная.

— У меня поясница болит, — решила схитрить Фроська. — Ты же сама говорила, что растворный узел "вредная работа для женщин". Вот я, кажись, и того… Надорвалась маленько.

Оксана промолчала, сочувствия никакого не выразила — наверняка не поверила.

Фроська сожалеюще вздохнула ей вслед: вот ведь незадача… Ну не понимала она эту улыбчивую добрячку с её осторожной въедливостью, не понимала восторженную её влюблённость в стройку, в хаос досок, тачек, железных прутьев, тёсаных камней и суетливой обожжённой солнцем рабочей толпы.

И саму стройку она не понимала. Простота и открытость человеческих отношений вовсе не были доступным для каждого щедрым даром, как это сперва показалось Фроське. За это, оказывается, надо было многим платить. Не только до предела напряжённой работой (работа её никогда не пугала), но чем-то неизмеримо большим.

Может быть, даже полным отказом от прошлого, от всего того, что ещё с детства тёплым комочком надёжно и уютно улеглось на сердце, что ещё изредка возвращалось в сны, что не один раз поддерживало её в трудные минуты, окрыляло, укрепляло душевные силы.

Тайга приучила её общаться с миром один на один, выборочно и по-своему оценивать происходящее: события, сложные дела, встреченных людей.

Теперь всё это, бывшее недавно главным для неё, постепенно, но неумолимо отходило, отодвигалось на второй план, делалось несущественным, а для посторонних даже смешным.

Она чувствовала, что её словно бы подхватило неведомой волной и несло вдаль, с каждым днём всё опасное накреняя и всё дальше отрывая от привычного твёрдого таёжного берега. Новая жизнь казалась тревожной и зыбкой, в ней решали её, Фроськину, судьбу многие чужие, незнакомые люди.

Она пугалась и, как могла, противилась этому… В душе её чутко жила странная раздвоенность. Многолюдье с его суетой, добротой, симпатиями и неприязнью откровенно нравилось, в то же время она боялась его, боялась раствориться в нём, сникнуть, увянуть, затеряться, забыть о своей дороге, о своём большом пути, ради которого она порвала с Авдотьиной пустынью, переступив монастырский устав.

Первый день на стройке многому её научил, теперь она шла осторожно, нащупывая подошвой каждый новый шаг.

Главное — не торопиться, не пороть горячку. Ничто от неё не уйдёт: ни грамота, ни клубные развлечения, ни сменная норма выработки. Всему будет своё время.

В четверг утром, до работы, Оксана велела Фроське сбегать в контору за бригадным нарядом. Напротив конторского крыльца Фроська задержалась: какой-то долговязый парень, увешанный значками, прикреплял на доску объявлений плакат. Ватманский лист коробился, кнопки не лезли, гнулись, и парень, чертыхнувшись, поманил Фроську: "Помоги, придержи!"

Развёртывая плакат, Фроська по складам прочитала чёрное жирное слово: "По-зор!" Заинтересовалась: это кому же позор? И обомлела: ниже во весь плакат была нарисована Оксанина бригада! Восемь лупоглазых девчат во главе с красноголовой бригадиршей сидели на хвосте омерзительной зубастой крысы. А на самом кончике, похоже, притулилась Фроська: сзади топорщилась косичка-крендель, как у дворового барбоса.

У Фроськи сразу пересохло в горле.

— Кто рисовал? — хрипло спросила она.

— Я! — сказал парень и, отойдя на несколько шагов, прищёлкнул пальцами. — А что, неплохо получилось!

Вообще-то, я киномеханик, но иногда по комсомольской линии агитсатирой занимаюсь.

— Ну и дурак, — сквозь зубы бросила Фроська.

— Что ты сказала!? — взвинтился парень. — А ну повтори!

— Дуракам два раза не повторяют, — Фроська швырнула на землю кнопки и пошла в контору за нарядами. Однако автор плаката в два прыжка догнал её, рассерженно встал на дороге.

— Стой, дальше ни с места. Ты почему оскорбляешь? Ты вообще кто такая? — парень вертел жилистой шеей, сверлил Фроську в упор чёрными прищуренными глазками. — А, ты, наверно, бетонщица?

— Ну бетонщица. Тебе какое дело?

— И, наверно, из этой бригады? Так вот как вы, бетонщицы, реагируете на критику! Что ж ты в плакате плохого увидела?

— То, что изгиляешься над людями. Крысу зачем нарисовал?

— А затем, что вы "хвостисты". Работать надо лучше, поняла?

— Вот ты приди и покажи, как надо работать, — Фроська бесцеремонно отстранила парня и взбежала на крыльцо. — Покажи, а мы научимся.

Парень ей вслед крикнул:

— Имей в виду, этот выпад я так не оставлю. Мы тебя как следует проработаем!

На обратном пути, уже получив наряд, Фроська снова остановилась у плаката. Огляделась и, поплевав на палец, размазала своё изображение. Так, чтобы не видно было косы (коса-то у неё одной в бригаде).

Девчатам про плакат Фроська ничего не сказала. Однако бригадирша сразу почувствовала неладное, пристально вгляделась в Фроську, спросила:

— Какая-то взбудораженная ты… Раскраснелась, будто из бани выскочила. Опять, наверно, с кем-нибудь поругалась?

— Да там один под руку подвернулся, — неохотно объяснила Фроська. — Понимаешь, агитсатиру на нас нарисовал. На нашу бригаду. А тебя намалевал просто срам: патлатую, с красными волосами, чисто ведьму. Тьфу!

Фроська с отвращением плюнула, умолчав, однако, о своём изображении.

Бригадирша встретила известие поразительно спокойно, пожалуй, равнодушно. Правда, поинтересовалась:

— А как нарисовал-то? Небось на черепахе?

— На крысе! На крысином хвосте, — фыркнула, передёрнулась Фроська.

— А вот это нехорошо. Я тоже крыс не люблю. Фу, поганые!

Оксана явно посмеивалась, и Фроська недоумевала: что за народ тут на стройке собрался? Её рисуют в пакостном виде, изгиляются, а она, посмотри-ка, хихикает… Да ведь молва теперь пойдёт всюду, худая молва!

— Может, пойдём сдёрнем да порвём тот плакат? — предложила Фроська. — А боишься, так я одна сбегаю.

— Ну, ну, остынь, Фрося! — примирительно сказала бригадирша. — На что обижаться-то, сама подумай? Мы же отстаём? Отстаём. Считай, что целую неделю план валим. И ты, и другие наши девчата в норму даже не укладываетесь. Стало быть, критикуют нас правильно. Справедливо. А на критику надо отвечать не обидой, а делом.

Фроська потом полдня ломала голову, прикидывала да размышляла. Как же так получается? Тебя принародно обижают, оскорбляют, а ты — молчи. Ну ладно, норму она, положим, действительно не выполняет, так надо сперва разобраться, почему. А может, у неё и вправду хворь суставная, может, у неё поясница совсем не разгибается. Нет, чтобы поговорить, расспросить, посочувствовать, так сразу на плакате изобразили, на крысиный хвост приспособили…

Самое поразительное состояло в том, что чернявые Оксанины девчата, все как одна, вели себя безучастно, почти равнодушно, хотя о позорном плакате к обеду знала уже вся стройка. Дуська — сыроежка-пигалица из соседней бригады, бегая с тачкой по ближним мосткам, не один раз злорадно показывала "харкивянкам" ладонь над своим тощим задом: дескать, пошевеливайтесь, "хвостатые"!

А они работали как ни в чём не бывало, с обычной сноровистостью катали тачки, а в обеденный перерыв, тоже как обычно, в тенёчке за конторкой спели свою голосистую "Ой за гаем-гаем". Для них, надо полагать, "агитсатира" была не в диковинку. Знать, привыкли к этой самой "критике", размышляла Фроська, поднаторели, пообтёрлись. Надо и ей самой тоже привыкать. Уж, наверно, так заведено. Рисуют, ну и пущай себе рисуют.

А злость всё равно не проходила. Никак не могла забыть Фроська многозначительный ехидный жест Дуськи-пигалицы, закипела в крови ярость, даже про больную поясницу, про мозоли на ладонях забыла. Моталась по мосткам, как ошпаренная, у разливочной не миндальничала в очереди, расталкивала и своих, и чужих, подставляя тачку под свежий замес.

В столовке Оксана хлопнула в ладони, показывая для счёта растопыренные пальцы, потом подняла над головой правую руку.

— Десять и пять — пятнадцать! Молодец, Фроська! Пятнадцать тачек выдала за полсмены.

— Да ладно, — устало отмахнулась она. — Я не считала.

— Вот так и после обеда шуруй. Не считай. Оно лучше получается.

Нет, лучше не получилось. После полудня — жара, духота. Настоящее пекло разлилось в безветрии над раскалённой глыбой плотины, в недвижном мареве висела едучая цементная пыль.

Еле дотянула Фроська до сменной нормы. Но дотянула. Долго потом приходила в себя под холодным душем, отмывая въевшуюся в поры, белёсую грязь. Чувствовала облегчение, понимая, что вот так незаметно, в горячке, в душевном недовольстве, переломила себя. И теперь была уверена: завтра будет уже легче. Про обидный плакат вспомнила спокойно, даже с усмешкой: этот долговязый чудак нарисовал её в туфлях на высоком каблуке. Да у неё их отродясь не было, и надевать-то не пробовала!

Выйдя из душевой, Фроська опешила от неожиданности, носом к носу столкнувшись с утренним своим знакомым, тонкошеим автором плаката. Правда, теперь он был без пиджака, в рубашке-косоворотке, однако Фроська сразу узнала его (да и как не узнать — жердина стоеросовая!) Ну, а он тоже, оказывается, был не из забывчивых.

— Это ты? — без обиды, пожалуй, даже обрадованно воскликнул парень. Погрозил пальцем: — Всё-таки не утерпела, замазала себя на плакате!

— А ты что, пришёл прорабатывать?

— Нет, — серьёзно сказал парень. — Прорабатывать вас незачем, говорят, вы норму сегодня перекрыли. А пришли мы к вам от имени парткома побеседовать. Вон с товарищем Слетко.

— Ну, ну, — сказала Фроська. — Побеседуйте, а мы послушаем.

Она по-новому приглядывалась к парию. На вид неказистый (уж больно долговязый), но незлобив, незлопамятен — это хорошо, Она таких людей встречала: нашумит, накричит, да тут же и забудет. Правда, обычно такие и дело до конца не доводят, упрямства, характера не хватает. Вот Коля-председатель, тот другой человек. За что возьмётся — не отступит. И шуму лишнего нагонять — это тоже не в его манере. Может, спросить у него про Николая: где запропастился, запропал? Неудобно. Ещё расспрашивать начнёт, откуда и почему такой интерес?

— А кто этот напарник? — Фроська кивнула в сторону сидящего у кустарников на камне мужчины в засаленной кожаной кепке. — Начальник какой?

— Механик из мехцеха. Земляк вашей бригадирши, тоже из Харькова. Заместитель секретаря парткома товарища Денисова. Ну ты Денисова, наверно, ещё не знаешь.

— Как это не знаю? — строго поглядела Фроська. — Мы с ним лично за руку здороваемся-прощаемся. Он мужик вежливый, уважительный. Не чета другим некоторым…

Намёк произвёл впечатление. Парень вовсе разулыбался, даже местечко для Фроськи предложил самолично подыскать, однако она живо турнула доброхота.

— Сама найду! Вот рядом с девчатами сяду. А ты иди к своему механику — вишь тебя зовёт-требует.

Крепыш-механик внушал ей уважение. Она с первого дня присматривалась к мехцеху, откуда доносился машинный грохот и дребезг. Фроська побаивалась машин, а на людей, работавших с машинами, всегда смотрела с почтением, тщательно скрытой завистью. Она считала, что это должны быть какие-то особые — крепкие и умные люди.

Механик начал бойко, уверенно, громко. Говорил короткими фразами, будто валежник рубил. Вроде бы два-три слова — чего тут не понять? А Фроська не понимала. Слушала внимательно, смотрела, как бодро оратор вскидывал руку, рубил наотмашь — всё это нравилось, а о чём он говорил, что доказывал — было непонятно. Половина слов заковыристых, научных, а ещё половина — украинских. Вот и поди разберись.

Впрочем, она не особенно и прислушивалась. Усталость брала своё, уютно сиделось на тёплом камне. Неожиданно девушки возмущённо загалдели, кто-то выкрикнул с места резкое слово. Фроська встрепенулась, спросила у Оксаны:

— Чего это они?

— Чего, чего! Сама не слышишь, что ли? Слетко говорит, что вредители есть на плотине. Надо нам смотреть в оба.

— Вредители? — ужаснулась Фроська. — Это кто же такие?

— Враги наши, вот кто. Экскаватор, говорят, взорвали. Да не мешай ты, Фрося! Сама слушай.

Ну теперь уж Фроська стала слушать! И понимать начала (правду говорят: когда захочешь — и немого поймёшь!) Хорошо выступал механик, задиристо. Фашистам-капиталистам надавал по первое число: зарятся на чужое, войну против Советской страны готовят. И тайных врагов на наши мирные стройки забрасывают. (Неужто и в Черемшу закинули, ироды окаянные?)

Фроська слушала внимательно, заворожённо, и ей вдруг постепенно открывалась какая-то новая, очень просторная даль, в которой виделось многое, незаметное раньше, а главное, в ней собиралось в тугой узел всё: вчерашнее, сегодняшнее и даже будущее из её, Фроськи-ной, жизни. И всё разрозненное, случайное, на первый взгляд, приобретало строгий смысл, объяснимость и разумную последовательность.

Пока ещё смутно, но она уже начинала понимать, что между ней самой и этими притихшими черноглазыми девчатами, между плотиной и далёким Харьковом существует невидимая, но прочная связь, а за этой связью — породившая её грозная и неумолимая по своей требовательности причина: приближение войны.

Подумав об этом, Фроська тяжело перевела дыхание и, оглянувшись вокруг, устыдилась, неожиданно вспомнив свои догадки и предположения насчёт причин приезда в Черемшу Оксаниной бригады. Они показались теперь мелочными, зряшными.

И ещё она подумала насчёт рабочей спешки: может, от этого и вся торопливость происходит? Как вон бывает на покосе в предгрозье, когда сено гребут. Бегом бегают, сил не жалеют, себя не берегут — опоздаешь перед дождём, пиши пропало: весь труд покосный насмарку пойдёт.

Механик теперь говорил уже сидя. Взобрался чуть повыше на замшелый гранитный уступ, свесил ноги в парусиновых сапогах, курил папироску. Надо полагать, речь свою он закончил, а сейчас размышлял, вроде бы раздумывал вслух: они тут все были свои, старые приятели-знакомцы, и дела предстояло решать житейские, с кладкой бетона связанные, с тачками, с потной беготнёй по деревянным мосткам.

Фроська удивлялась: ловко он к бетонной кладке подвёл! И всё разумно, потому что в жизни так оно и есть: одно из другого проистекает, большое из малого складывается, как речка из лесных родников. И то, что про житейские дела стал говорить без крика, по-простому — тоже хорошо. Тут сразу с разбегу не решишь — советоваться надо.

Тридцать тачек за смену — ничего себе загнул парень! А девчата молчат, притихли. Только Оксана не выдержала, крикнула:

— Одной силой не возьмёшь!

Верно, подумала Фроська, двадцать пять — предел на такой жарище. Чего-то придумывать надо, соображать…

Стали вразнобой говорить про мостки — самое больное место на транспортировке бетона. Выщерблены, плохо залатаны, поворотные места без страховочных бортиков: сколько уж тачек перевернули… Надо большинство плах менять, солидный ремонт делать. А плотников не затянешь — магарыч требуют.

— Цэ зробымо! — уверенно сказал механик Слетко. — Завтра на свитанку прийдем с мехцеховскими хлопцами. Сделаем до начала вашей смены.

Фроська всё это восприняла скептически: ну отремонтируют мостки, пусть даже новые плахи положат, а какая выгода? Быстрее дело вряд ли пойдёт, ежели опять придётся в очереди торчать у разливочной. Как они не понимают этого?

Нет, оказывается, понимали. Решив с мостками, бригадирша взялась и за разливочную: надо переоборудовать бетоноприемник, сделать три-четыре выпускных створки. Чтобы на каждую пустую тачку замесы получать сразу, без очереди.

Долго ещё галдели, прикидывали и подсчитывали. В конце решили: завтра с утра заступать на "стахановскую вахту". С красным лозунгом, который напишет киномеханик Степан (утренний Фроськин знакомец).

В посёлок возвращались с песней. По логам ползли вечерние сумерки, голоса звучали чисто и гулко, песня улетала к придорожным скалам, переламывалась там, множилась, уходила далеко, постепенно набухая трубным органным звучанием.

За мостом уже, перед барачным крыльцом Фроська случайно услыхала, как, прощаясь, Оксана-бригадирша сказала долговязому художнику-киномеханику:

— Спасибо за помощь, Степан! Ты нас выручил. Крыса твоя здорово сработала.

— Не за что, — сказал парень. — Я рисовал по твоему проекту, Только и всего.

Фроська не сразу сообразила. А когда поняла, что означает слово "проект", задохнулась от негодования. Так вот почему нарисовал её такой похожей верзила-киномеханик, с которым они впервые повстречались только сегодня! Ну и Оксана, ну хитрюга — лиса рыжая…

Пока раздумывала, бригадирша куда-то пропала. А уж потом искать её было некогда: Фроська и без того опаздывала в ликбез.

Глава 18

Бикфордов шнур не давал покоя следователю Матюхину. Он просидел над ним несколько часов, вперив напряжённый взгляд, словно старался загипнотизировать обгоревший, задымлённый обрывок. Это был обыкновенный кусок шнура, длиной с карандаш или столовую вилку, жёлтый, с чёрными прожилками, с выгоревшей пороховой мякотью. Словом, отработанный и отброшенный взрывной волной запал.

Дело в том, что кусок шнура являлся единственным, но зато красноречивым, просто кричащим, свидетельством тому, что в скальном карьере строительства была совершена диверсия. Именно диверсия, а не случайное происшествие.

Но эта очевидная версия вела расследование в глухой тупик: бикфордов шнур начинал и тут же обрывал путеводную нить.

На площадке карьера в тот воскресный вечер находилось только три человека — бригада взрывников-отпальщиков Ивана Тимофеева. Часовой на плотине пропустил их на участок по специальным пропускам (с ними была тележка с пиропатронами). Потом прошла отпалка, в ходе которой оказался взорванным крайний "Бьюсайрус" — у экскаватора взрывом заклинило поворотный механизм.

Карьер размещался в отвесной скале, за несколько лет в гранитной тверди вырубили внушительную площадку — попасть туда по совершенно отвесным стенам никто из посторонних не мог. Разве что специалист-скалолаз, но он должен быть в таком случае идиотом или сумасшедшим, чтобы спускаться в самое пекло карьерных взрывов! Значит, диверсию совершил кто-то из самих отпалыци-ков, круг замыкался на троих, если не считать часового на плотине, но подозревать его — бессмысленно, так как он находился в трёхстах метрах, на гребне плотины.

Никто из посторонних в карьере не появлялся ни до, ни после отпалки — это единодушно показали на допросах все четверо.

Но кто-то же взорвал экскаватор…

Допустим, один из отпальщиков. Рассчитал время и, когда бежал от подожжённого взрывного шпурта в скале, сунул по дороге (мимо бежал!) взрывчатку под основание экскаваторной стрелы. Затем — в укрытие. А в итоге готовое оправдание: в одном из двойных шпуртов вырвало взрыв-патрон (преждевременно сработал пакет в соседнем шпурте) и отбросило случайно к экскаватору — там он и взорвался. Такое объяснение пытались давать оба парня-взрывника, за исключением бригадира Тимофеева — тот краснел, потел и недоумённо разводил руками: "А хрен его знает…"

Допустим, что такое могло случиться — чего в жизни не бывает. Но тогда почему бикфордов шнур, найденный около экскаватора — вот этот самый — отличается от других шнуров, применённых в тот день при отпалке? Он, как выяснилось, совсем из другой серии, не просто жёлтый, а жёлтый с чёрными прожилками (такая серия применялась на строительстве в прошлом году).

Вот здесь и начинался тупик: кому и зачем понадобилось оставлять столь заметный след, ведь проще было воспользоваться типовым шнуром рабочей серии — его полно под рукой?

Между прочим, этот аргумент мог иметь и другое толкование: любой из взрывников, умышленно применив этот нетиповой шнур, рассчитывал на оправдание: у меня такого шнура не имелось. Ищите другого человека"

А где искать и, собственно, зачем искать, когда все факты налицо? Вот взорванный экскаватор, вот люди, которые при сём присутствовали, других не было. Все основания для подозрения в преступлении, а отсюда — прямой путь к обвинению. Не признаются? Ничего, подумают, поразмышляют и признаются. Придётся дать им время для этого.

Конечно, неприятный резонанс со всеми вытекающими последствиями. Всё-таки стахановская бригада, а бригадир Тимофеев — на доске Почёта. Ну что ж, тем хуже для руководителей стройки — притупление бдительности, неумение вовремя распознать замаскировавшегося врага, который нынче умеет рядиться в любые благообразные личины.

А может, провести дополнительное расследование? Но что это даст? Предположим, он вернётся в город, доложит о факте диверсии и распишется в собственной профессиональной беспомощности. Тем более, что новое расследование, будь оно в пять раз дотошнее, скрупулёзнее, всё равно ничего не добавит. А о том, что враг маскируется, упорно запирается и бешено злобствует — убедительно свидетельствует само время. Взять хотя бы процесс по недавнему Шахтинскому делу, да и другие аналогичные события…

"Решительной безжалостно!" — вслух резко сказал Матюхин, стукнув кулаком по объёмистой папке "Черемшанского дела", которое за эти семь дней перевалило уже за шестьдесят страниц. Положив сверху обрывок бикфордова шнура, устало подумал: пора закрывать. Правда, подумал без обычного в таких случаях удовлетворения.

Странно, но все эти дни он так и не почувствовал, как ни старался, желанной слитности с местным жизненным ритмом, не ощутил подлинного вкуса и запаха "черемшанского кержацкого хлеба", так и не смог настроиться на душевную открытость с людьми, с которыми пришлось общаться. И в кино ходил, и на стройке был, беседовал с начальством, с рабочими, провёл один вечер в общежитии, даже на стрельбище присутствовал, а вот настоящей сердечной расположенности — ни в себе, ни в тех, с кем встречался, не почувствовал. А ведь было раньше — куда бы ни приезжал, всюду и всегда умел с ходу, по-комиссарски, располагать к себе людей.

Какой-то настороженной, будоражной показалась ему Черемша. И жила она непривычной жизнью, непохожей на всё виденное раньше. Не село и не город, что-то от того и от другого: нечто среднее между городской самостоятельностью и деревенской степенностью. К тому же крепко заквашенное кержацкой занозистостью, которая эдаким рогатым чёртом проглядывает даже в глазах конопатых пацанов: дескать, знай наших.

Жаль, что ему за эти дни так и не удалось ни с кем откровенно поговорить. Вежливость, доброжелательность, уважительность, ну, может быть, согласный ответный смешок, а дальше — ни шагу, хоть лопни. "Чок-чок, зубы на крючок!" — такая считалка у местной ребятни, что играет по вечерам под окнами, на базарной площади. С детства учатся сдержанности, стервецы…

Впрочем, это не так уж и плохо.

Хуже, что с руководством стройки он, кажется, не нашёл общего языка. Ну, это как сказать. Например, с начальником строительства Шиловым они достигли взаимопонимания. Разумеется, по деловым вопросам. Что касается "общения душ", то, надо сказать, Шилов не располагал к себе. Уж больно шикарный, подчёркнуто респектабельный вид, прямо с рекламного американского проспекта, не хватает только стандартных усиков. Столичный гусь, играет под "высококвалифицированного специалиста". А глаза пустые, беспутные.

Ну, а немец, главный инженер, есть немец. Чего с него возьмёшь? Бесспорно, заражён бациллой нацизма, но маскируется под шумливого "красного социалиста". Гнать его надо отсюда незамедлительно, и в три шеи.

Все они тут завзятые артисты, каждый кого-нибудь играет или строит из себя чёрт знает что. Тот же парторг Денисов. Не поймёшь, какую линию гнёт: не то перехлёстывает, не то захлёстывает влево. А ведь бывший чоновец, проверенный, казалось бы, человек.

Не получилось у них разговора. Встретились, конечно, узнали друг друга (хоть служили в разных эскадронах, да и полгода всего), похлопали по плечу, перешли на "ты". А потом, как сели за стол, сразу будто заело: оба начали вязнуть в пустяках, лавировать, искоса приглядываться. Накурили, надымили в кабинете, а толку никакого — не нашли взаимности, а может, просто не искали. Как это высказывался Денисов? А, ну да: "Социализм — есть человеческая доброта". Оно-то верно.

Только прежде надо ещё построить этот самый социализм, На одной доброте не то что социализма, шалаша пихтового не построишь.

Казалось бы, элементарно. А вот поди ж ты, не различает человек, где голая филантропия, а где — железный закон классовой борьбы.

Матюхин поднялся со стула, прихрамывая походил по комнате. Раздумывал: пойти или не пойти к Денисову? Нет, не ради продолжения какого-либо спора, а для дела — надо же с кем-то из руководства провести заключительную беседу, информировать о своих выводах. Завтра с утра уезжать.

Подошёл к столу, вгляделся в сумеречную вечернюю улицу (молодёжь гоняла лапту), вспомнил, что Денисова сегодня не было в управлении — болеет. Стоит ли беспокоить больного, да ещё в вечерний час?

Постоял у настенного зеркала, поскрёб мизинцем столбик рыжеватых усов, неожиданно усмехнулся: из-за частых гитлеровских карикатур в газетах друзья советуют сбрить усы. Дескать, немодные. Дискредитируют. А почему? Вон и у маршала Блюхера такие. Не сбривает же. Нет, сбрить усы, значит, потерять лицо.

Рядом с зеркалом — телефонный аппарат, изрядна облупленный. Матюхин покрутил ручку и попросил телефонистку соединить его с квартирой парторга Денисова.

— Михаил Иванович? Матюхин говорит. Ты как там, болеешь?

— Болею, — хрипло отозвался Денисов. — Чай пью.

— Меня пригласишь на чай-то?

— Приходи. Заварка свежая.

Денисов жил не в итээровском городке, а в селе, почти в центре, рядом с клубом. Проходя мимо, следователь услыхал из распахнутых клубных окон музыку, задорную, бесшабашно-весёлую, которая вряд ли подходила к фильму, обозначенному на белой афише: "Поэт и царь". С иронией подумал, что и сам идёт к Денисону не с той музыкой, которая соответствует собственному настроению, а уж больного парторга — тем более, Но что делать — в жизни зачастую звучат совсем не те тональности, которые бы нам хотелось слышать…

Жил Денисов тесновато и, в общем, по-деревенски: деревянные лавки вдоль стен, громадная, как телега, кровать с пышной горой подушек, укрытых поверху кружевной накидкой, белёные стены увешаны семейными фотографиями в разнокалиберных рамках под стеклом. Изба надвое разделена громоздкой русской печью, а вместо двери в горницу — ситцевая занавеска. Впрочем, всюду чувствовалась опрятность, чистота, ухоженность — от надраенных кастрюль на кухне до прохладных тряпичных половиц по всему полу.

— Хозяйка у соседки, а ребятня в кино ушла, — с казал Денисов. — Может, пол-литру раздавим? У меня имеется энзэ.

Он сидел в углу на лавке, вернее, полулежал на подоткнутых двух подушках, и улыбался, делал бодрый вид, хотя получалось это у него плохо: обтянутые скулы, запавшие глаза, вымученная улыбка вызывали откровенную жалость.

— Пить не будем, — отмахнулся Матюхин. — Чайком побалуемся.

Денисов пододвинул на столе фаянсовый цветной чайник, показал на свободную чашку: наливай сам.

— У тебя курево с собой? Угости.

— Трубочный самосад, — сказал Матюхин.

— Сойдёт. А то, понимаешь ли, совсем пропадаю без табака. Семейный заговор: попрятали все папиросы.

Матюхин отговаривать не стал (пустое!), отсыпал пригоршню из кисета, набил трубку, стараясь не замечать, как нетерпеливо и жадно, трясущимися пальцами свёртывал Денисов самокрутку. Полистал лежащий на столе журнал "Под знаменем марксизма", обратил внимание на подчёркнутые абзацы статьи "Фашизация науки о личности в Германии".

— Страшное дело затевают фашисты, — вздохнул Матюхин, пробежав несколько строк и вспомнив содержание статьи (он её читал раньше — номер был апрельский)" — Идеологическая подготовка убийц в масштабе государства — такого ещё не бывало в истории. Причём на научном уровне.

— Дутая эта ихняя наука, — затянулся и закашлялся Денисов. В груди у него, в горле нехорошо забурлило, заклокотало, и глухие, пугающие звуки эти странно не соответствовали, никак не вязались с выражением блаженства на измождённом лице. — Они от этой жестокости в конце концов сами задохнутся. Жестокость как скорпион — рано или поздно убивает себя.

— Это верно, — согласился Матюхин. — Только не следует забывать, что жестокость эта будет обращена против нас. Надо готовиться ответить тем же. Чтобы нашла коса на камень.

— Ерунда, Афанасий Петрович! — Денисов откинулся на подушку, глаза его азартно блеснули. — Война — это тебе не сенокос, да и люди у нас не те, уж не говоря о том, что идеология наша — совсем противоположная.

— Ну-ну, — Матюхин удовлетворённо попыхтел трубкой: недавний спор продолжается-таки! Интересно проследить, в чём же у них истинные расхождения. — Чем же, ты считаешь, мы должны ответить? Уж не добротой ли?

— И добротой — тоже. Железной добротой. А вообще — человечностью. Они делают ставку на зверя, а мы — на человека. Улавливаешь разницу? Между прочим, человек всегда был и будет сильнее любого зверя. У зверя — слепая ярость, у человека — осознанная ненависть. Святая, испепеляющая.

— Любопытно! — усмехнулся Матюхин. — Значит, что же выходит в итоге?

— Только то, что жестокость — не наш стиль. Антисоциалистический.

— Допустим. А как же классовая борьба? А как же быть с указаниями классиков о том, что классовая борьба должна быть жестокой, особенно при её обострении? Как понимать?

— А так и понимать: в человеческом смысле. Как вынужденное явление. Но ни в коем случае не культивировать.

У Матюхина от внутреннего возбуждения даже заныла раненая нога. Приподнявшись, он поискал глазами, куда бы выколотить трубку (да заодно и успокоиться малость). Конечно, он отлично понимал принципиальную разницу высказанных позиций, но понимал и другое: этот спор может увести их слишком далеко от дела. Да и к чему спорить им, бывшим чоновцам-однополчанам?

— Ладно, не будем заезжать за межу. Давай лучше пить чай.

Про чай они, действительно, забыли. Он был остывшим, почти холодным, а подогреть некому: хозяин — лежачий больной, Матюхин же не разбирался в кухонных премудростях. Да и нужды не было особой — чай только предлог, придумка, предусмотренная, как зонтик на случай плохой погоды. А горячий он или холодный — какая разница? Оба отлично понимали это.

И ещё они понимали, что, собственно говоря, идут разными дорогами, а точнее — двумя параллельными колеями, которые, сколько ни старайся, не сольются, даже не сблизятся, как не сближаются колёсные следы. И всё-таки им зачем-то надо было лишний раз удостовериться в этом, особенно напористому Матюхину, хотя за выяснениями, словесным лавированием всё больше открывалось обоюдное отчуждение. Только и всего.

Помолчали несколько минут, прислушиваясь к равнодушно-бойкому перестуку настенных ходиков. Потом Матюхин опять принялся сосредоточенно набивать трубку.

— Значит, всё-таки, забираешь ребят? — глухо спросил Денисов.

Матюхин ответил не сразу: потёр подбородок, в раздумье покусал трубочный мундштук.

— Забираю. Завтра утром увожу под конвоем.

— Всех четверых?

— Нет, двоих. Двух отпальщиков. Бригадира оставляю. Только с доски Почёта вы его снимите. Немедленно.

— Ты считаешь, что виновность их доказана?

— Докажем. А вот они пусть доказывают свою невиновность.

— Но я слыхал, в юриспруденции всё как раз наоборот?

— "Презумпция невиновности"? Это устаревший принцип буржуазного суда. В эпоху классовой борьбы, когда злобствует и огрызается враг, пролетариат в корне меняет методы. На более эффективные, как это показали парижские коммунары. На то и диктатура пролетариата.

— Но какие же всё-таки основания для ареста?

— Вероятность совершения преступления. Иначе говоря, прямые улики, вполне обоснованное подозрение. Ты не усмехайся, насчёт подозрения тут всё объективно, будь уверен. Я многих допрашивал и многих вычеркнул из круга вероятности. Например, того же парня-табунщика, хотя тут присутствовал веский мотив: личная месть. Но у него стопроцентное алиби.

— Это Полторанин, что ли?

— Да, Полторанин Георгий. Ваш черемшанский ковбой. Между прочим, я кое-что слышал об этой истории с лошадьми. Непонятной истории, явно припахивающей уголовщиной. Как это вы умудрились приписать здоровым лошадям инфекционный сап? И ведь едва не пустили их в расход. Кстати, ты был членом выбраковочной комиссии?

— Был. И именно я отменил приговор лошадям. А что касается сапа, то поговори с вашим районным ветфельдшером. Медзаключение давал он.

— Да, я знаю…

Денисов, повернувшись к стене, подтянул гирьку настенных ходиков — цепочка пострекотала коротко, сварливо, будто сорока прокричала на колу. Потом, сделав глоток из чашки, вздохнул.

Если говорить откровенно, ты кое в чём прав… С точки зрения закона. Ну, например, насчёт этих ребят-взрывников. Я понимаю тебя: ты приехал сюда и как следователь должен уехать с какими-то результатами. А я Остаюсь здесь, и смотреть людям в глаза завтра буду я. Что я им скажу? Ведь все отлично понимают, что взрывники невиновны, а настоящий враг остался на свободе и будет, обязательно будет готовить новый удар.

Ну что ж, разберёмся — освободим.

— А время будет работать на врага? А разговоры вокруг этого? А доверие, а вера в людей — как быть с этим? Ведь ты же видишь сам, как народ-то расцветает, будто луг весенний! И ты ему только поверь, доверься, он же сторицей тебе отдаст. А отдавать придётся этой самой сторицей — грозная пора приближается. Я понимаю, у тебя тоже свои сроки. Но возьми на себя, доложи: так и так, требуется дополнительное расследование. Скажи, что Денисов, как член райкома, даёт поручительство за этих ребят-взрывников. Оба они, кстати, комсомольцы, Ты же бывший чоновец, Матюхин. Ну!

— А если ты ошибаешься? У меня — документы, факты, у тебя — одни эмоции.

— Нет, не эмоции. Вера! И вот эта самая вера в людей рано или поздно поможет нам найти и разоблачить настоящего врага. Мы его найдём, даю тебе слово.

— Лихо берёшь, Денисов! Лихо. Человек ты напористый, знаю и убедился. Но всё-таки я с тобой согласиться не могу. Ты уж извини.

— И всё-таки подумай. Время ещё есть.

— Что тут думать? Закон есть закон.

Возвращаясь, Матюхин долго простоял на мосту, разглядывая тёмную бурлящую воду. Деревянный мост вздрагивал, скрипел, и от этого рождалось ощущение медленного хода, будто под ногами была баржа, легко скользящая по речным шиверам. Следователь сосал потухшую трубку и всё жалел, что так и не смог за эти суматошные дни вырваться на рыбалку. Ну что ж, пусть живут черемшанские хариусы до следующего раза…

Он только сейчас понял, почему так упрямо стремился к разговору с Денисовым: его подталкивало к этому собственное внутреннее беспокойство, глубоко запрятанная неуверенность. Как и всякий человек, которому дано право судить людей, вершить их судьбы, он всегда старался искать подтверждение своим выводам у жизни, у тех, кто был в стороне от существа дела пли, по крайней мере, не имел прямой причастности. Нет, но потому что его мучили угрызения совести, а скорее, по профессиональной привычке.

А между тем душевной уверенности не было. Не было, и всё… И в этом крылась загадка. Ему всё время казалось, что чего-то он не досказал, что-то важное забыл упомянуть и вообще немного, может быть, самую малость не дотянул до истинной стопроцентной своей правоты. Или в чём-то сфальшивил. Было такое ощущение, что хоть возвращайся назад. Он забыл при прощании взглянуть в лицо Денисову, в глазах его прочитать итог трудного разговора.

Из-за Станового хребта медленно выкатилась ущербная надкусанная луна, высветлила дорожку прямо по середине реки, разделив надвое чёрную воду. Из клуба повалил народ — кончилась картина, по дощатому пастилу застучали каблуки, и на мосту сразу сделалось неуютно, как на приречной пристани.

Матюхин направился к дому приезжих (клоповник, будь он проклят!), с трудом сдерживаясь, чтобы не попросить огонька у встречных парней — забыл спички у Денисова, У сельсоветского палисадника темнела группа людей: как-то странно неподвижно и молча они держались. Матюхин подошёл ближе, удивился! оказывается, слушали радио — шипящий блин репродуктора был выставлен на подоконник. Матюхин едва прикоснулся к забору и вздрогнул, словно от удара электрического тока, услыхав первые слова: в Испании военно-фашистский мятеж!

Опустившись на колено, он шарил по земле, разыскивая выпавшую из пальцев трубку, и тревожная мысль многоголосо, хлёстко стучала у него в голове: неужели это начало?!

А когда выпрямился и снова вгляделся в аспидный зев репродуктора, вдруг неожиданно ясно понял: Денисов во многом прав.

Придя в гостиницу, Матюхин долго курил у распахнутого окна. Потом всё-таки решился: снова позвонил парторгу Денисову.

— Я насчёт твоего поручительства звоню… Оно должно быть в письменной форме.

— Понял, сделаю. Утром перед отъездом зайди. Заберёшь и чайку попьёшь на дорогу. Горячего, — по голосу чувствовалось, что Денисов улыбается.

— Договорились. А насчёт этих ребят — смотри в оба. Головой отвечаешь.

— Спасибо, Афанасий Петрович! Всё будет в лучшем виде.

Глава 19

Ганс Крюгель любил по утрам пить парное молоко, поэтому сразу после женитьбы он отсчитал "фрау Аграфен" четыреста рублей и велел купить "добрую, продуктивную корову". Грунька заупрямилась было, но потом мать ей подсказала, надоумила: "Бери, дурёха, коровёнку, непременно бери — ребятишки наши при молоке будут!" Оно и вправду так оказалось: немец спозаранку, сдувая пену, выпивал кринку молока и на этом ставил точку. Ни сметаны, ни простокваши, ни творога он и в рот не брал, брезгливо морщился. Так что полтора ведра свежего молока хлебосольная молодуха ежедневно спроваживала своей сопливой разнокалиберной родне.

Крюгель был аккуратным и небеспокойным мужем. Утром, чуть свет, искупавшись в омуте напротив коттеджа, он отправлялся на стройку (обязательно рысцой бежал эти полтора километра), приходил домой уже затемно, ужинал, читал газеты, слушал радиоприёмник, ну и ещё иногда, при настроении, копался в палисаднике, в цветочной клумбе, выставив на подоконник электрическую лампу-рефлектор. Хлопот с ним особых не было, вот разве что ежевечерне приходилось мыть ботинки с крагами, всегда до невозможности заляпанные грязью (где он только умудрялся находить эту грязь в самую-то сушь?).

Грунька раздобрела за месяц, округлилась и целыми днями торчала в промтоварном магазине, накупая себе вальяжные наряды и блестяще-соблазнительную разную бижутерию. Ходила она теперь при шляпе с пером и с бумазейным зонтиком такой дикой раскраски, что её побаивался даже сельповский приживал козёл Ромка.

Троеглазовский выводок-девишник оказался при деле: старшенькие Дунька с Веркой пасли на пригорке инженерскую корову, сноровистая десятилетняя Анютка ходила в прибиралках-посудомойках, а малолетка Настюшка доглядывала огород — чуть что, при появлении на грядках соседских цыплят, поднимала отчаянный шум. Даже троеглазовский шелудивый Трезор почти переселился в инженерский коттедж — тут ему куда как вольготнее было насчёт еды (правда, на ночь он обязательно убегал домой, в свою подкрылечную конуру).

Ганс Крюгель вряд ли догадывался, что в его отсутствие пустоватый коттедж из трёх комнат становится таким густонаселённым. Но он умел считать деньги, и очень скоро Грунька почувствовала это — муж постепенно прижимал её к черте, за которой начинается голодный паёк. Тогда тётка Матрёна посоветовала дочери объявить немцу "супружеский бойкот", а при случае устроить громкую семейную сцену.

Однако Ганс Крюгель на бойкот никак не реагировал: на стройке были ежедневные неприятности, инженер приходил вконец измочаленный и, едва сбросив на крыльце ботинки, заваливался на диван и храпел до утра. Что касается "семейной сцены", то Грунька по неопытности просто не знала, с какого тут конца начинать, какими батогами и за что молотить "непутёвого мужа".

"Хоть бы напился разочек, нехристь окаянный! — горевала тётка Матрёна, которая вся извелась от дочкиных переживаний. — Не муж, а прямо мерин какой-то. Только что траву не жуёт".

Тётка Матрёна как в воду глядела.

Инженер Крюгель переживал трудные дни. В пятницу после повторного допроса у следователя он явился домой непривычно рано, ещё засветло и, не сняв на крыльце обувь, протопал прямо в гостиную. Он выглядел мрачным и злым, как сам дьявол из преисподней.

Достав из бара бутылку водки, Крюгель сердито махнул стоящей на пороге Груньке: "Вэг"! (уходи), запер дверь на ключ, налил и выпил полный гранёный стакан. Затем, развалясь на диване, стал размышлять.

Доннер-веттер, его начинают обкладывать флажками, как какого-нибудь серого волка! И делают это открыто, прямо на глазах, отлично понимая, что разноцветные флажки для него пугающе-непреодолимый барьер. А может, к чёрту флажки? Отбросить, перепрыгнуть и уйти — не убежать, а именно уйти — неторопливо, непринуждённо, напоминая о своём достоинстве. Но куда, собственно, уходить и зачем уходить?

Ведь они этого и добиваются: во флажках предусмотрительно оставлен чёткий коридор, который, в общем-то, ведёт на простор, на волю. И он, и они (загонщики) прекрасно отдают себе отчёт в том, куда именно ведёт выход из замкнутого круга.

А может, он преувеличивает, сгущает краски?

Нет. Всё так, как есть в действительности. Его совершенно недвусмысленно обвиняют в преступной халатности, в служебной несостоятельности. Почему экскаватор с землечерпальным ковшом оказался в скальном карьере? Почему он там использовался в качестве подъёмного крана, намотав за месяц нецелевого применения кругленькую сумму государственного убытка?

Вопросы убийственно правильные с точки зрения технической целесообразности. И ответить на них с этой же позиции просто нельзя, невозможно, потому что налицо явный технический нонсенс. Элементарная чепуха. Это можно только понять, душой понять, учитывая немыслимую абракадабру самой стройки, где лихо игнорируются все технические нормы и где экскаватор может сойти не только за подъёмный кран, но за бульдозер, за рельсоукладчик, даже за паровой молот, если это будет благословлено лозунгом так называемой "рабочей инициативы".

К тому же в данном случае присутствовала ещё и крайняя необходимость: деревянные стрелы кранов-дерриков не выдерживали тяжести гранитных монолитов, рождённых инициативой стахановцев-каменотёсов (глыбы в два раза крупнее прежних!).

Да, дорогостоящий "Бьюсайрус" во взрывоопасной зоне карьера — вызов здравому смыслу. Но где он вообще здесь, пресловутый здравый смысл, есть ли его следы на этой дурацкой плотине, возведённой чуть не голыми руками на заоблачной высоте?!

Дер тойфель вайс!..^[9]

Крюгель налил ещё стакан, залпом выпил, со злостью ощущая горячую волну в горле. Проклятая страна: никогда и ни в чём нельзя положиться на постоянство и предвидение! Одна только водка надёжно крепка, сногсшибательна, и то, если не разбавлена, как в управленческом буфете.

Вспомнился воскресный пикник, угрожающе-вкрадчивый голос начальника строительства Шилова. Поразительно зловещая фигура… Местный административный вождь с лицом хозяина игорного притона. Не он ли организует флажковую облаву?

Его намёки были слишком прозрачны, чтобы не понять, чего он добивается. "Деловое сотрудничество". За этой ширмой крылся обыкновенный торг по решительному принципу: "или-или". Крюгель ушёл от ответа, умышленно напился: какой может быть торг с человеком, за спиной которого изувер-штурмовик Хельмут Бергер?

Так или иначе, жизнь всё равно поставила перед ним эту жестокую дилемму. А если говорить точнее, то и дилеммы уже нет, есть только один исход, один выход, обозначенный флажковым коридором: надо немедленно уезжать. Фарен нах дойчлянд ^[10]. Бросить всё на полпути, бросить без сожаления и, как говорят русские, "бежать без оглядки".

А если всё-таки оглянуться, чуть-чуть помешкать да и сообщить в компетентные органы русских насчёт высокопоставленного товарища Шилова? На ухо шепнуть: приглядитесь, мол, человек этот с двойным дном, как чемодан контрабандиста…

Нельзя. Безрассудно и гибельно, потому что в Германию в таком случае ехать будет невозможно. Арестуют сразу же на берлинском перроне, а может быть, уже на границе.

Ну, а что он будет делать в Германии, что его ждёт там? Нацистов-штурмовиков он не приемлет, партия социал-демократов, в которую он когда-то входил, фактически разогнана и поставлена вне закона.

Но, чёрт побери, почему обязательно нужно вмешиваться в политику? В конце концов, какое ему дело, кто именно и как правит Германией? Он инженер, квалифицированный строитель, и ему всегда найдётся достойное рабочее место в стране, переживающей сейчас бум национального возрождения.

Военизация, угар милитаризма, диктаторские строгости так называемого "нового порядка"? Во-первых, за всем этим немало домыслов и преувеличений. А кроме того, "Дойчлянд юбер аллес" — не так уж плохо, даже если это горланят штурмовики.

Да, ему надо уезжать на родину… Но уезжать достойно и солидно.

Основательно захмелев, Крюгель вдруг вспомнил о Груньке: у него же имеется своя собственная жена — маленькая очаровательная "фрау Аграфен"! И направился на кухню:

— Майн либер пюпхен! ^[11] — пошатываясь, вошёл Крюгель. — Я сегодня желайт иметь твоя любовь. Ну-ну, милый жёнка!

— Пошёл к чёрту, — сухо сказала Грунька. — Надрался, так иди дрыхни.

— Почему дрыхни? — обиделся Крюгель. — Я есть твой муж. Ты мой воробьишка.

— Отвяжись, тебе говорят! — рассердилась Грунька, а когда он попытался обнять, ловко увильнула к двери и, оказавшись в коридоре, выключила свет. В темноте Крюгель налетел на табуретку, грохнулся на пол и тут же захрапел.

Утром Крюгель как ни в чём не бывало выпил кринку парного молока, потом долго рассматривал в зеркало лиловую шишку на голове, поглаживал и угрюмо морщился. Не оборачиваясь вздохнул:

— Я уезжаю Германия, Грунька… Ты не поедешь, потому что ты есть плохой фрау. Зэр шлехт! Германии не надо плохой женщин.

— А я и не собираюсь, — сказала Грунька. — Что я там, фашистов не видала? Скатертью дорожка.

— Дура! — сердито, зло фыркнул Крюгель. — Отшень большой дура!

— От дурака слышу! — Грунька показала ему язык в зеркало и на всякий случай шмыгнула к порогу: а ну как в драку кинется?

Крюгель погрозил кулаком и стал крутить ручку телефона. Он сегодня почему-то не брился и на работу явно не собирался — наверно, решил прикинуться больным с похмелья, Грунька затаилась в коридоре, притихла: интересно послушать, что он будет врать по телефону?

Однако услышанное до того поразило Груньку, что она охнула и присела от изумления. Ганс Крюгель торжественным голосом кричал в трубку:

— Я, инженер Крюгель, больше не работайт! Я объявиль забастовка. Айн штрайк. Да, да, я всё понимайт. Это есть политическое недоверие ко мне. Поэтому я делай забастовка.

Повесив трубку, Крюгель довольно потёр руки и бодро гаркнул в коридор:

— Грунька! Давай-давай капуста — я буду опохмеляться. Чтобы лечить голова.

Допив вчерашнюю бутылку, Крюгель взял ведро и самолично принёс из речки воды. Ухмыляясь, приказал Груньке:

— Мыться пол — твоя профессия, фрау Аграфен. Бистро мыть на коридор! Давай-давай.

— Ещё чего! — насупилась Грунька. — Я вчера только мыла полы.

— Мыть, тебе говорят! — Крюгель пощёлкал пальцами перед её носом, подмигнул. — Это есть русский хитрость. Сейчас приедет начальство, который я не желайт принимать собственный дом.

Отказаться или спорить не имеет смысла, Грунька это видела по упрямо выпяченной губе инженера: теперь понесло, закусил удила, паразит, никакая сила его не остановит! Достав под крыльцом тряпку, она отправилась в коридор, а Крюгель стал готовиться к приёму гостей: начистил краги, снял галстук и расстегнул чуть не до пупа клетчатую рубаху, приняв таким образом донельзя независимый вид. Подумал и решил нацепить охотничью тирольскую шапочку с петушиным пером. После этого сел в палисаднике на скамейку, довольно посвистывая, взгромоздил на штакетник ноги в кованых ботинках.

В десятом часу к коттеджу подъехала выездная шиловская пролётка, подрессоренная, лёгкая, вроде извозчичьего шарабана. Вороной жеребец танцевал-хорохорился под дугой, грыз удила и картинно ронял пену. Впрочем, Ганс Крюгель даже не повернул головы, запрокинув бутылку, баловался боржомом.

Приезжие — начальник стройки Шилов и парткомовец Слетко, направились было к крыльцу, однако босая Грунька недвусмысленно взмахнула тряпкой: дескать, или не видите, мойка? И показала за угол, в палисадник: там он, туда и идите.

Рукопожатий и приветствий не было. Крюгель допил боржом, швырнул бутылку в кусты малинника и сказал:

— Я вас слушай.

— Нет, это мы вас слушаем, — хмуро произнёс Шилов, присаживаясь на противоположный край скамейки. Слетко потоптался, поискал глазами и решил сесть на камень-валун, предварительно положив на него свою замасленную кепку-кожанку.

— Зер гут! — сказал Крюгель и вздёрнул квадратный небритый подбородок. — Я требую сатисфакции по поводу мой допрос. Как иностранный специалист я заявляй протест. Вы говорить мне официальных извинений. В противный случай я разрывай контракт унд фаре нах Дойчлянд!

Слетко, изумлённо тараща глаза, заёрзал на камне, поправляя подложенную под зад кепку — валун здорово холодил, не камень, а глыба льда (не подхватить бы радикулит). Крюгель его прямо-таки поражал: ото ж, бисова душа, немчура, — це вона така, буржуазная дипломатия!

— Никаких сатисфакций не последует, герр Крюгель, — сухо улыбнулся Шилов. — То, что вы называете допросом, на самом деле было неофициальной беседой. В целях прояснения обстоятельств. Что касается вашего отъезда, то администрация не имеет никаких возражений. Можете спокойно уезжать.

Он притянул пальцами ветку чёрной смородины, полюбовался щедрым цветением — обильные будут гроздья осенью! — и сказал как бы между прочим, по-немецки, на берлинском диалекте:

— А вы, Крюгель, всё-таки не смогли обойтись без этого дешёвого фарса. Я имею в виду вашу "забастовку".

Крюгеля это почему-то смутило. Причём заметно — даже уши порозовели.

— Я действительно обижен… — произнёс он тоже по-немецки. — И переживаю это как незаслуженное унижение.

— Их глаубе дас нихт, — усмехнулся Шилов. — Абер дас ист нихт вихтиг!^[12]

— Одну хвылыночку, господа-товарищи! — неожиданно вмешался, подскочил с камня Слетко. — Не треба разговаривать по-немецки. Я лично мову Гитлера не терплю и не розумию. Как представитель парткома протестую.

— Извините, товарищ Слетко, — Шилов сожалеюще развёл руками. — Но господину Крюгелю некоторые вещи просто трудно растолковать по-русски.

— А чего ему толковать? Собрался уезжать — хай едет. Мы не держим.

— Я желаю иметь прощальный митинг! — Крюгель резко поднялся и картинно, как солдатскую каску, надвинул на лоб тирольку. — Я есть социалист-интернационалист и хотел бы держать речь перед советский рабочий класс. За единый рот фронт, за мировой социализм!

Шилов пожал плечами, многозначительно переглянулся со Слетко: инженер, дескать, несёт чепуху, но коль последовала официальная просьба, надо отвечать. И отвечать тебе, как заместителю парторга.

Слетко в раздумье прошёлся по дорожке, приблизился вплотную: глаза его оказались как раз напротив груди Крюгеля, выпяченной барабаном, торжественно напряжённой, будто изготовленной к принятию почётной медали.

— Не треба! — махнул рукой коротышка Слетко. Он хотел было напомнить инженеру, что тот недавно ведь отказался выступить на митинге по случаю подписки на Госзаём, да и подписываться отказался. Однако передумал: надо соблюдать дипломатию. — Нэма часу, времени нет, господин Крюгель. Вы сами говорили: конкретные дела лучше всяких слов. Отже, все мы надеемся на ваши конкретные революционные дела. Рот фронт!

Слетко бойко вздёрнул сжатый кулак и непонятно было: не то он поприветствовал-попрощался, не то погрозил перед самым носом Крюгелю.

После отъезда официальных гостей Ганс Крюгель, бледный от бешенства, убежал в дом: они выпроваживают его бесцеремонно, по-русски! Что ж, он будет прощаться тоже по-русски. Выставив из бара весь запас спиртного, он стал варганить сумасшедшие коктейли, мешая водку с коньяком, шампанским, плодоягодным вином и местным самогоном. После третьего стакана глаза его налились кровью, лысина взялась испариной и блестела, словно пасхальное яйцо, вынутое из лукового отвара.

Сначала ему не понравился радиоприёмник, гремевший бравурными песнями. Крюгель схватил его, распахнул окно и трахнул о камень-валун, на котором недавно сидел коротышка Слетко. Дребезг радиоламп вызвал у инженера приступ новой ярости, и он начал искать, что бы ещё могло задребезжать? В окно полетели пустые бутылки, потом керамическая ваза, патефон (этот почему-то не разбился).

Когда в гостиной ничего бьющегося не осталось, Крюгель вспомнил про кухонные полки, нашпигованные посудой — вот где можно развернуться! Через минуту на кухне стоял такой дребезг и хруст, будто туда, сокрушив стену, впёрся дорожный бульдозер.

Грунька сидела на крыше сарая, на сеновале, и через щёлку в досках наблюдала за беснующимся мужем, с замиранием сердца прислушиваясь к звону и грохоту из распахнутых окон. Как ни странно, она и жалела гибнущее, пропадающее добро, и в то же время испытывала долгожданное облегчение: осколки битой посуды казались ей отлетающей от неё самой шелухой, которая стискивала, давила весь этот месяц, мешая дышать, не позволяя открыто глядеть в глаза людям. Бей, ломай, фашист треклятый, всё одно горем нажитое — прахом и уйдёт.

Впрочем, она всерьёз забеспокоилась, заёрзала на сене, когда увидела, как немец начал выбрасывать в окна мебель и одежду. Целую кучу набросал в палисадник, прямо на цветочную клумбу, на свои любимые тюльпаны. Моторно работает, змей Горыныч, уныло подумала Грунька. Ровно пожарник мотается, аж упарился. На кой ляд он это барахло выкидывает, уж не увозить ли собирается?

Нет, Крюгель отнюдь не собирался увозить в Германию немудрящие тряпки, он задумал совсем другое, что очень скоро стал, и осуществлять: появившись на крыльце с бидоном, полил бесформенную груду керосином и поджёг.

Грунька с воплями выскочила из сарая, слепая от ярости, кинулась на инженера: "Что же ты творишь, изверг рода человеческого?" Однако немец легко, как хворостинку, отбросил её в малинник и, пьяно корячась, полез на крыльцо, а оттуда — в кладовку, за топором (на очереди был шкаф, который не лез в окно, и его следовало предварительно порубить, укоротить).

Тут-то Груньку осенило: она кошкой метнулась по крылечным ступеням и мигом задвинула тяжёлый кованый засов на двери кладовки (сам же немчура, на свою голову, приспособил на днях этот засов!). Крюгель рычал и бесновался в тёмной кладовке, лупил топором в дверь, но Грунька тоже не теряла времени и уже крутила ручку телефона, кричала в трубку ошалело, загнанно: "Сельсовет! Милицию!"

Пьяный Крюгель успел лишь вырубить небольшую дырку в массивной листвяжной двери, когда к коттеджу лихим кавалерийским намётом подскакали представители местной власти: председатель Вахрамеев и участковый милиционер Бурнашов. Они спешились и тут же кинулись помогать Груньке тушить горевшее добро.

Дверь уже трещала под ударами топора, и милиционер на всякий случай расстегнул кобуру нагана.

— Не спеши, — предупредил его Вахрамеев. — Тут, понимаешь ли, международный инцидент.

Снял фуражку, привычно хлопнул донышком о голенище, спросил у измазанной, всхлипывающей Груньки:

— Он что, пьяный?

— В стельку, — сказала Грунька. — Матерится и буйствует, паразит. С работы его выгнали.

— Да… — осуждающе протянул Вахрамеев. — Вот тебе и Европа. Тот же мат и бытовое хулиганство. Да ещё с политическим уклоном: ишь ты, как честит он Советскую власть! Непотребными словами.

— Занесём в протокол? — спросил Бурнашов, поднимая на ремешке планшетку.

— Пока не надо. У нас и так напряжённые отношения с гитлеровской Германией. Сам знаешь. Поди-ка урезонь его, приведи в порядок.

— Открыть дверь?

— Ни в коем случае. Скажи пару слов как представитель власти. В эту самую дырку.

Однако надобность в "отрезвляющих" словах отпала: едва увидав фуражку со звездой, Крюгель сразу же залопотал что-то, а после вовсе затих. Через минуту он уже храпел за дверью.

— Вот и лады, — сказал Вахрамеев. — Пусть дрыхнет, пока не проспится. А мы к тому времени подадим ему подводу — для благополучного отъезда.

— А мне где теперя жить? — всхлипнула Грунька.

— Ступай к матери, — сказал председатель. — Здесь тебе не положено: дом ведомственный, целевого назначения, для руководящих итээр. Собери всё, что тут осталось, и отчаливай.

Грунька скорбно оглядела груду обгоревшего тряпья, подняла голову и только сейчас заметила за оградой толпу любопытных сельчан, а у самой калитки — знакомые зарёванные мордашки своих единоутробных сестёр. И тут Груньке впервые сделалось по-настоящему тошно, горько, невыносимо обидно, стало жалко себя, непутёвую, глупую, невезучую дурёху-горемычницу. Она завыла, заголосила, запричитала, точь-в-точь как матушка Матрёна Селивёрстовна на прошлогодних отцовских похоронах.

Председатель Вахрамеев мягко, но крепко положил ей руку на плечо:

Ладно, гражданка, перестань реветь! Обойдётся — у тебя вся жизнь ещё. Двигай вперёд.

— А как же развод? Оформите? — сквозь слёзы спросила Грунька.

— Пара пустяков! — рассмеялся Вахрамеев. — Дело в том, что твоё замужество не оформлено в законном порядке, ещё не получено разрешение на брак с иностранцем. Мы его просто не будем регистрировать и вся недолга.

Через час из итээровского городка вдоль берега Шульбы в село шествовала живописная процессия: впереди тётка Матрёна вела на верёвке пегую "продуктивную" Бурёнку, а следом, пятка к носку, семенили все пятеро сестёр, и у каждой в охапку остатки домашнего скарба: вёдра, чайник, вилки-ложки, сковородки, коромысло — всё, что не билось, не ломалось, не горело и надёжно обещало устойчивое будущее.

Бурёнка шагала неспешно, важно, уверенно ставя раздвоенные копыта, и, когда временами задерживалась, чтобы полакомиться придорожными лопухами, вся компания благоговейно останавливалась, замирала, слушая вкусное похрустывание травы.

Глава 20

Викентий Фёдорович Шилов не любил вспоминать своё детство. Необузданная деспотическая любовь родителей рано сформировала в нём неприязнь ко всему, что давит и закабаляет, уже гимназистом он наглухо замкнулся в себе, ощетинился на весь мир. Он считался вундеркиндом, а это требовало сдержанности и давало право на жестокость.

Его всегда занимали потёмки человеческой психики — вопиющая непоследовательность и дисгармония рядовой натуры. Ему нравилось делать пакости, обставляя их таким образом, что именно ему же потом лизали руки в знак благодарности.

Вероятно, он далеко бы пошёл, если бы родился в другое время. Старый мир рушился, и под его обломками хрустели человеческие судьбы, выживали лишь те, кто сумел заранее переориентироваться. Он не испугался и не собирался меняться — верил в свою судьбу. И ещё верил в то, что такие, как он — непримиримо последовательные, навсегда одержимые — нужны обществу в любые времена.

И не ошибся: примитивно-напыщенные народнические взгляды отца, демократствующего присяжного поверенного, молодой Шилов сумел удобненько трансформировать в прокрустово ложе девизов эсэра-боевика (отрубив и отбросив кое-что из явно крикливого, архаического), а ещё позднее, тоже без труда, приспособил всё это к красному сундуку идейного багажа приверженцев Троцкого. Ему особенно нравилось, что безудержную брызжущую энергию самовосхваления Троцкий выдавал за "кипучую революционную страстность".

В конце концов, он видел прямую преемственность в главном: не массы, а выдающиеся одиночки решали судьбы истории. Народные массы лишь создавали фон, бесконечно варьировали рецепты и компоненты гигантской социальной каши, которую варили опытные, изощрённые и прозорливые повара-вожди. Что касается идей и лозунгов, то это были своего рода специи и соусы, придававшие остроту, привкусы так называемой классовой борьбе. И не более того. Торчать и держаться, даже если захлёстывает девятый вал, советовал когда-то Троцкий… Ну, а смысл? Именно в этом и смысл. Рассуждающий становится дряблым. Если и размышлять, то только о том, как успешнее, лучше, рациональнее исполнить своё высокое предназначение. Как надёжнее торчать…

Шилов усмехнулся, подумав, что в этом "торчании" есть нечто унизительное, рабски подавляющее и обезличивающее. Может, он и в самом деле похож на эдакий длинный, кованный в специальной кузнице "крепёжный гвоздь", наподобие тех, которыми сшивают брёвна избяных венцов деревенские плотники? Его усердно "забили" в далёкой Черемше германские генштабисты (для порядка поставив крестик на секретной оперативной карте). Забили и… забыли. Забавная игра слов, за которой кроется мрачная тревожность (уже пятую неделю никаких сигналов на условленной волне). Да и он пока совершенно не готов к действию. Надо полагать, в Берлине рассматривают эти недели, как его своеобразный "пусковой период", потому не тревожат указаниями (он в них, собственно, и не нуждается).

Его предупредили насчёт возможного сокращения сроков задания: приказ может поступить неожиданно — и через год, и через несколько месяцев. А может, и завтра — этого никто не знает.

А у него ничего нет, кроме общего плана. Схематичного и расплывчатого. Собственно говоря, у него пока не было даже общей аналитической картины, содержащей конкретное знание обстановки, на которой следовало базировать план действий.

Шилов уже несколько вечеров допоздна засиживался в своём кабинете — квадратной комнате с широкими окнами. Дом стройуправления именно здесь опасно близко выходил к самому торцу утёса, и директорский кабинет парил над провалом, врезался углом в ветреный упругий простор, В кабинете всегда было свежо, чуть-чуть неуютно от гуляющего лёгкого сквозняка — табачный дым тут не держался, оставался только запах.

Но зато был вид, от которого с непривычки захватывало дыхание: пугающая пустота за подоконником, а чуть выше — безбрежная густая синева воды, вся в живых переливах белёсых волн, будто торопливо убегающих к черте далёких хребтов.

В сумерках оживала иная красота: вспыхивал и висел над ущельем ажурный огненный мост, позднее в чернильной темноте он казался нереальным, фантастическим — эдакой вычурной цепочкой-украшением, парящей в ночи между небом и землёй. Впрочем, если присмотреться, белый гребень плотины всё-таки был виден меж рядами огней, и это тоже вызывало смутное волнение: чем не начало его личного "большого огненного пути" в будущее?

Иногда, распахнув окно, Шилов курил папиросу и долго глядел на плотину, усмехаясь, не сдерживая затаённого торжества: в эти мгновения он чувствовал себя историческим палачом, призванным свершить исторический приговор… Временами ему даже казалось, что серый бетонный колосс вздрагивает под его прищуренным взглядом.

Однако он понимал и хорошо представлял реальность: от приговора до исполнения — дистанция очень большого размера. Щелчком отбросив в темноту горящую папиросу, он возвращался к столу, чтобы снова и снова преодолевать эту дистанцию, и садился за схемы, чертежи и расчёты.

Его интересовало всё — от первого колышка до сегодняшнего дня — всё, чем жила и дышала плотина. От подготовки фундамента, забивки шпунта и цементационной завесы до укладки в секции бетонных блоков по вчерашней рабочей сводке. Он знал напряжение каменных ряжей по отводьям плотины, знал все места, где "фильтрует" бетон и монолит даёт ощутимую течь, математически точно рассчитал водяной напор на решётки водосбора и приёмной камеры гидротоннеля местной ГЭС — он многое уже знал. Но пока не знал, не сумел ещё определить наиболее уязвимое место обречённого бетонно-каменного монолита. А оно должно быть, потому что своим творениям человек обязательно передаёт свои достоинства и слабости, в том числе и пресловутую "ахиллесову пяту".

В сущности, он в одиночестве решал архисложную задачу, пытаясь разрушить то, что создавалось сотнями людей в течение нескольких лет. Неправда, что разрушать легче, чем создавать: разрушение столь же сложно, как и созидание, только здесь счёт идёт не на физическую, а на интеллектуальную силу.

Неожиданно зазвонил телефон, и Шилов машинально взглянул на часы: без четверти двенадцать. Интересно, кому он понадобился в самую полночь?

— Слушаю.

Как ни странно, на другом конце провода оказался завкон Корытин: нельзя было не узнать его тяжкого медвежьего сопения.

— Я слушаю! — громко повторил Шилов. — Ну, говорите.

— Добрый вечер, Викентий Фёдорович. Мне передали, что вы разыскивали меня. Так я на проводе.

Язык у завкона явно заплетался опять, кажется, напился, мерзавец.

— Я вас разыскивал вечером. А сейчас уже полночь, — сухо сказал Шилов и отстранил трубку: показалось, что от неё крепко несёт водочным перегаром.

— Прошу извинения. Так сказать, нижайше… — бормотал Корытин. — Однако осмелюсь доложить, был при исполнении. Так сказать, при исполнении своего гражданского долга. Весьма прискорбного… — Шилову послышалось, что завкон пьяно всхлипнул в трубку.

— Что вы буровите, Корытин?

— Точно так, Викентий Фёдорович! Воистину и всенепременно преисполнен скорби. По причине печальных похорон, а также товарищеских поминок. Царствие небесное… — Корытин опять всхлипнул.

— Да объясните толком, чёрт побери! Кого хоронили?

— Незабвенного товарища Савоськина, нашего конюха. Да будет пухом ему земля! Намедни угорел прямо в своей бане — доглядеть некому было, бобылём жил. К тому же под хмельком отправился париться — любил выпить покойничек, был за ним грех. Ай-ай-ай!.. Такой работник был справный, такой надёжный мужик…

— Ладно, не расстраивайтесь, — кашлянул Шилов и подумал, что умирать конюху, может, ещё и не время было: следователь-то уехал спокойно, даже не копнув этого дела. Впрочем, кто его знает — ведь интересовался, очень даже многозначительно "удочки закидывал".

— Жалко, — неожиданно трезво сказал Корытин. — Человек всё-таки, не тварь безъязыкая.

— Все мы там будем, — меланхолично заметил Шилов. — Давайте говорить о деле. Прошу завтра к семи подать мне ходки — поеду на рабочий сбросовый туннель.

— Завтра воскресенье, Викентий Фёдорович.

— Это не ваше дело. Для меня — рабочий день. Кучера не надо, сам управлюсь, пускай отдыхает.

— Слушаюсь.

Шилов походил по кабинету, уложил в сейф бумаги, закурил, поглядывая на часы: ждал двенадцати, ждал последние известия. Затем включил радио.

Уже первые слова из репродуктора заставили его снова вскочить. Он почувствовал внезапную стеснённость в груди, звенящую встревоженную радость: "Ожидается решительное наступление на Мадрид, ожидается вмешательство итало-германских войск…"

Рывком распахнув окно, он безбоязненно сел на подоконник, жадно втягивая холодный сырой воздух ущелья. Пусть эти слова услышит и дремлющий внизу самоуверенный бетонный великан, пусть услышит и поймёт, что в этих фразах тают надежды на последнюю отсрочку его приговора!

Счастливая догадка молнией сверкнула в возбуждённом мозгу: так вот чем объясняется долгое радиомолчание берлинских наставников! Им сейчас просто не до него: наци, кажется, начинают заваривать настоящую бучу-кашу в глобальном масштабе! Но это значит, что в самое ближайшее время лобастые стратеги отдёрнут шторку на оперативной карте и начнут пересчитывать все "забитые" ранее "гвозди" в отдалённых местах! Вспомнят и о нём "воистину и всенепременно", как выражается этот белогвардейский кретин Корытин.

Спешить и действовать! Уже сейчас, немедленно. Шилов метнулся к телефону, но, когда услыхал сонный голос телефонистки, сразу осадил себя: спокойно, без спешки, без паники! Усталым голосом назвал квартиру Коры-тина. Тот долго не отвечал, а когда взял трубку, с минуту сердито кхекал, отхаркивался:

— Ну какого дьявола? Чего надо?

А ведь он совсем не пьян, сообразил Шилов, странно, не успел же выспаться за десять минут? Тоже мне артист с цыганской харей.

— Это я, Шилов. Значит, так: на завтра обстановка изменилась. Вместо тележки подать двух верховых лошадей. Поедете со мной.

— С какой это стати? — недовольно пробурчал Корытин.

— Согласно вашим служебным обязанностям, — тоном приказа произнёс Шилов и повесил трубку.

Ночь прошла беспокойно: не спалось. Душно было даже при открытом окне, к тому же за рекой в ближнем распадке всё время кричал сыч, стонал жалобно и жутковато. Сыч кричит к ненастью, ворочаясь в постели, вспомнил инженер местное кержацкое поверье.

Наверно, так оно и было, потому что берлинское радио послушать не удалось — приёмник трещал разрядами, как смолистые поленья в печи. Где-то над Европой, может быть, уже в Приуралье летними грозами накатывался гигантский циклон.

Утром Корытин явился задолго до назначенного срока и принялся дразнить сторожевого Рекса, наверно, кидал в него камнями: от ярости пёс временами срывался на утробный вой, а цепь гремела, будто карьерная камнедробилка.

Шилов высунулся в окно, погрозил кулаком завкону: "Уймись!" — и подумал, что из Корытина, в сущности, дерьмовый помощник: злобы в нём больше, чем решительности, уж не говоря об уме. Но что поделаешь — пока просто не на кого рассчитывать…

Они выехали через несколько минут, сразу, не разговаривая, пустили коней лёгкой рысью. Иноходцы шли ровно, скользяще-картинно, приятно пахло кожаной сбруей, стелилась на поводья, щекотала руки конская грива — к Шилову возвращалась обычная деловая бодрость, тем более, что день занимался на славу, никакого ненастья, похоже, пока и не предвиделось.

Он думал о том, что едущий рядом Корытин, "цыганское высокоблагородие", весьма осложнил обстановку, в которой им обоим уже сегодня предстоит начинать дело. Чего стоит один только приезд следователя, взбаламутивший местную идиллию! Настороженность, повышенная подозрительность, усиленный контроль — вот хотя бы некоторые из многих кругов от камня, брошенного Корытиным в черемшанский омут — теперь к этому прибавилось ещё "мокрое дело"… Махровая уголовщина, о которой он недавно думал с высокомерным отвращением. Да, ничего не попишешь: высокая политика никогда не делается чистыми руками. "Чистые руки" — демагогия, не более того.

— Насчёт Савоськина… — осторожно сказал Шилов. — Как оно было?

— А так и было. Помер человек и нету. Вам-то зачем знать? — неприязненно буркнул Корытин.

Он прав, подумал инженер. Да и какое, собственно, ему до этого дело? "Надо знать, что именно знать!" — назидательно поучал в детстве отец, стуча пальцем по его целомудренному гимназическому лбу. Он говаривал это, отбирая у сына запрещённые народнические брошюры, в которых юный Шилов, в общем-то, всё равно не смыслил ничего.

Наверно, всё-таки не стоило задавать этот бестактный и глупый вопрос. В конце концов, можно по-человечески понять угрюмость, озлобленность Корытина: не так-то просто участвовать в похоронах собственной жертвы, оплакивать человека, которого "порешил" своими руками.

— Хотите, я вам поправлю настроение, Корытин?

— Ну-ну, валяйте. Вы же начальник, вам позволено изголяться, — завкон откашлялся и мрачно харкнул далеко вперёд через голову лошади.

— С завтрашнего дня вам предстоит служебное повышение. Моим приказом вы назначаетесь начальником ВОХРА — военизированной охраны строительства. Ну как?

— Тпру-у! — Корытин правой рукой натянул повод, остановил лошадь, а левой сгрёб в кулак бороду, резко дёрнул, словно собирался начисто оторвать. — А вы не боитесь, Викентий Фёдорович, что я когда-нибудь могу застрелить вас?

— Знаю, — Шилов тоже придержал коня. — Вы умеете это. Только не сделаете — какой вам смысл? Тем более сейчас, накануне решающих событий. Давайте поговорим спокойно.

Они остановились на взгорке средь осинника — здесь стояла голубоватая утренняя полутень, и воздух казался осязаемо живым, трепетным, весь пронизанный мельтешением, отсветами глянцевых листьев. Дрожание это падало на всё окружающее, окрашивало тревожным беспокойством. Вороной жеребец Шилова норовисто дёргал узду, сучил ногами и пёр боком, стараясь укусить корытинского мерина.

— Значит, так, Корытин, — Шилов с трудом удерживал каблуками танцующего жеребца. — Нас с вами ждут в Синьцзяне в штабе генерала Брагина — надеюсь, вы помните такого? Это, во-первых. А во-вторых, в самое ближайшее время нам, очевидно, предстоит выполнить задание, ради которого мы и торчим здесь. Вы чувствуете, чем пахнет международная обстановка?

— Ну-ну! Это уже разговор, — усмехнулся, сразу повеселел Корытин. С размаху огрел по крупу нагайкой шиловского жеребца. — Не балуй, зараза!

— Так вот, ваше назначение является первым и очень важным шагом по пути выполнения задания.

— Догадываюсь. Но вы-то соображаете, что последует за этим? Меня же сразу начнут проверять, раскапывать всё моё прошлое. И будьте уверены, докопаются!

— Не беспокойтесь. Пока докопаются, дело окажется в шляпе и мы будем уже далеко — по ту сторону границы, в Урумче. Всё предусмотрено и рассчитано.

— Лады. Я человек дела, к риску мне не привыкать. Наконец-то дождались, слава те господи! — Корытин достал из бокового кармана баклажку, прямо из горлышка отхлебнул самогона, сноровисто, ловко, как старый наторевший кавалерист. — А вы, Викентий Фёдорович, тоже, оказывается, из лошадников! Цепко в седле сидите, и по хватке вижу — бывали в рубке, в лаве ходили. А я думал интеллигент. Может, мы когда-то на встречной сшибались, а?

Корытин захохотал, вскинул над головой руку с нагайкой, покрутил ею, как саблей. Шилов промолчал, сразу вспомнив лихие рейды охранного эскадрона главковерха. Впрочем, на передовой им почти не приходилось бывать, если не считать нескольких опасных ситуаций под Самарой, где прорвались в тыл конные сотни дутовских казаков.

— Значит, по самой плотине ударим, Викентий Фёдорович?

— Вы догадливы.

— Так, чтобы в пух и прах? В малашкины дребезги?

— Именно!

— Ого-го-го! — вдруг дико заорал Корытин, вмиг сдёрнул с плеча тулку и бабахнул из обоих стволов. От испуга шиловский жеребец зайцем сиганул в сторону, лошади понеслись ошалелым галопом вниз с перевала. Корытин матерился, радостно скалил зубы, видно ощутив дремавший в нём многие годы безудержный азарт головореза. — С богом вперёд! Мать твою перетак!

Остановились только у брода через Выдриху. Корытин спрыгнул на землю, размялся и, подтягивая подпругу, насмешливо спросил:

— Звание хоть какое-нибудь дадите?

— А как же. НачВОХР. Комсоставская аммуниция и четыре треугольника в петлице.

— Неплохо. И лошадку закрепите персональную?

— Как положено.

— По такому случаю выпить следует. Обмыть назначение. — Корытин достал из перемётной сумы алюминиевые кружки. — Облагородиться желаете?

— Нет, я потом. Жарко становится.

— Напрасно обижаете, Викентий Фёдорович, Такой момент; боевое омовение, посвящение в рыцари. А вы пренебрегаете…

— Ладно уж, — нахмурился Шилов. — Наливай.

Выпив сивухи, дружно крякнули, и только теперь Корытин счёл нужным осведомиться:

— А, собственно, куда мы едем?

— На Старое Зимовье. Лошадей больных проведать.

— И кое-что сварганить ещё? Верно?

— Может быть…

— Молодец вы, Викентий Фёдорович! Тонкий стратег — далеко рассчитываете, как заправский шахматист. Вот за это я вас уважаю. Святой крест, правду говорю. Может, ещё по пять капель?

— Хватит! — начальственно гаркнул Шилов. — Впереди дело, для которого нужна трезвая голова. Довольно!

— Слушаюсь! — Корытин сразу вскинулся, быстренько сунул баклажку в карман, удивлённо и одобрительно покачал головой. — А вы и на отцовско-командирском диалекте могете? Похвально.

Через час, миновав ещё один перевал, они спустились в ложбину, где у самого верховья Выдрихи приютилась охотничья заимка. Завидев табун, жеребец зафыркал, заливисто заржал, и тут же послышался топот: лошади бежали навстречу, настороженно выгнув шеи. Потом остановились неподалёку, недружелюбно косились, храпели и били копытами землю.

— А лошадки-то справные, — заметил Шилов. — Прямо строевой вид.

— Да, этот белобрысый обормот подкузьмил здорово… — с сожалением протянул Корытин. — Чёрт дёрнул его вмешаться. Пустили бы их в расход, и концы в воду.

— Как сказать. А я убеждён, что обязательно состоялось бы расследование. Так что парень сделал доброе дело: уберёг вас лично от ещё одной глупости. Ладно, ладно, не спорьте! Ни к чему это.

Завидев около избушки человеческую фигуру, инженер обернулся к Корытину, веско поднял палец.

— Предупреждаю, Корытин: все разговоры здесь веду я. Не вмешивайтесь, понятно? А если и вам что-то надо будет сказать, дам об этом знать.

Корытин скривился, презрительно сплюнул, но промолчал.

Хариусовую уху варили прямо на берегу, на обкатанном гранитном галечнике. Дед Липат, стараясь услужить высоким гостям, часто шуровал в ведре деревянным повойником, сошвыркивал обжигающее варево, вкусно чмокал и всё подбрасывал "для кондиции" разные травы-корешки. Гошка шуровал костёр, попутно похваляясь своими заботами-бдениями: вон их сколько, лошадей, на ноги поставлено, а ведь за каждой, присмотр да ласка требуются! Шилов лениво слушал, нежился на солнышке, удивлённо размышлял, наблюдая за Корытиным, храпевшим в тени в обнимку с лохматым и дряхлым хозяйским псом: необъяснимо терпимой оказалась собака! Обычно они не переносят водочного запаха.

Впрочем, как только дед загремел ведром, выливая уху в большую миску-долблёнку, Корытин тут же проснулся, достал из-за голенища ложку и, конечно, отполированную до блеска алюминиевую солдатскую флягу.

— Облагородимся по маленькой, граждане-товарищи! По случаю знаменитой Липатовой ухи.

— Не гоношись, — строго сказал дед. — И зелье своё убери, спрячь. Токмо дураки да христопродавцы водку пьют перед ухой. Это ровно что мёд дерьмом запивать.

— Верно, дед, — поддержал Шилов. — В ухе вкус — главная прелесть. А водка, она одуряет: ни вкуса, ни запаха не почувствуешь.

— Ты тоже хорош, — дед в упор уставился на Шилова единственным глазом. — Юлишь да тары-бары разводишь сладкие. А у самого умысел на душе — по глазам вижу. Говори, с чем приехал? Чего замыслил?

Заржал Корытин, нахально подмигнув инженеру: что, дескать, шеф, схлопотал по морде? Это тебе не в директорском кабинете важничать.

Шилову пришлось проглотить пилюлю: не станешь же связываться с полоумным стариком, мнящим себя кержацким пророком-ясновидцем.

— Ты не так меня понял, дедушка, — сдержанно произнёс инженер. — А приехали мы, действительно, по делу. Только дело это не к тебе, а вот к нему, к твоему внуку.

— Никакой он мне не внук, бусурман этакий, — отмахнулся дед.

— Не заводись, Липатыч, — подал голос Гошка Полторанин. — Не на ту ногу нынче встал, что ли?

Уху хлебали молча, подолгу дули на деревянные ложки, потели, кряхтели — дед наварганил в ведре нечто острое, дерущее горло. Да и соли, пожалуй, явно переложил. Все деликатничали, стараясь не сталкиваться грубострогаными ложками, только Корытин, не церемонясь, вылавливал хариусов, мигом обсасывал их, а кости и головы совал сидящему рядом псу.

После ухи он всё-таки не выдержал, налил себе из баклажки, выпил и, отдуваясь, сказал:

— Мы твоего Гошку, дед, именными часами наградили, а ты кочевряжишься.

— За награды платить надобно, — сказал Липат.

— Ну ты даёшь, старик! Он заработал эту награду, понял? Вон сколько лошадей выходил!

Дед задумчиво посмотрел на табун, побурчал себе под нос, и Шилов решил перехватить нитку разговора:

— А теперь есть мнение: выдвинуть товарища Полторанина на новую работу. Более ответственную.

— Эко понесло-поехало! — дед хихикнул, тряхнул седыми космами. — Ответственную! Да его пороть ещё надобно, страмца непутёвого.

— Но-но, Липатыч! — вскочил рассерженный Гошка. — Ты меня перед людями не позорь! Я не какой-нибудь шаромыжник, а рабочий человек. И ежели чего добился, так только своими руками, мозолями личными. И ты, дед, не встревай, коли меня заслуженно выдвигают.

Устав от такой длинной речи, Гошка передохнул, почесал затылок и спросил, переводя взгляд с Корытина на Шилова:

— А куда выдвигают-то?

— Да вот хотим предложить тебе должность стрелка военизированной охраны, — сказал Шилов. — Парень ты надёжный и стреляешь, говорят, отменно.

— Это уж точно, — солидно подтвердил Корытин и поболтал перед ухом баклажкой: много ли осталось?

— Я лошадей люблю, — вздохнул Гошка. — Такое дело.

— Вот и хорошо. Мы тебя как раз и определим в конный патруль.

— Денег-то сколь положите?

— Оклад двести рублей. Плюс бесплатная форма, да ещё надбавка за ночное дежурство.

Гошка в раздумье шмыгнул носом, посмотрел на деда Липата: что посоветуешь? Однако дед равнодушно ковырял палкой в угольях, будто и не слышал разговора. Прижмурившись, Гошка представил себя в новенькой тёмно-серой форме с зелёными петлицами, в фуражечке набекрень, в надраенных хромовых сапожках. И конечно, при часах… Представил, как охнет и обомлеет пышногрудая Грунька, как прижмётся к плечу простоволосая, пахнущая духами…

— Ладно, — сдерживая трепет в голосе, сказал он. — Чего уж там… Ежели выдвигают, я согласный.

Перед отъездом Шилов поманил пальцем Гошку и, когда тот подошёл, нагнулся с седла, доверительно сказал вполголоса:

— Ты вот что, Полторанин. У тебя лошадей сколько? Шестнадцать? Будешь завтра гнать на стройку пятнадцать — одну оставь здесь. Которую получше. Пусть дед пользуется в хозяйстве — он у тебя хороший, славный дед. А мы эту лошадь спишем. По акту.

— Дак ведь как же?.. — опешил, ослабел от радости Гошка. — Лошадь-то вроде казённая… Государственная.

— Не беспокойся. Ты государству вон какую пользу принёс. Без тебя кони всё давно бы околели. Оставляй лошадь по праву.

— Спасибо…

Возвращались в самую жару. Тайга будто скисла, растяжелела и обвисла от палящих солнечных лучей, душным дурманом несло от прожаренных лесных полян, и даже сумрачные ельники не держали прохлады: воздух здесь был тяжёлый, густой, напитанный запахами расплавленной смолы.

Корытина совсем разморило, развезло. Грузное тело его колыхалось в седле, как студень, голова телепалась, да так, что уже дважды подвыпивший новоиспечённый начВОХР терял по дороге свою войлочную шляпу-ермолку.

У брода через Выдриху Шилов заставил его сойти с коня и побултыхать в воде лохматую голову. Потом освежившись и сам, будто мимоходом, невзначай, спросил:

— Слушайте, Корытин, я вот всё время ломаю себе голову: как это ловко вы управились с экскаватором в карьере? Ведь даже следователь не нашёл за что зацепиться. Как это вы ухитрились?

— А вы, значит, догадывались? — хохотнул довольный Корытин. — Очень просто сделал: взял в руки динамитную шашку, вставил шнур-запал и бросил со скалы вниз. Как гранату. Такие гранаты когда-то мастерили анненковцы. У меня опыт по этой части. Понимаете?

— Тьфу, дьявол! — изумился Шилов. — И впрямь до смешного просто!

— На простоте и живём, — подмигнул Корытин.

А ведь Евсей Корытин действовал не столько глупо, сколько нагло, откровенно подумал Шилов. Да, собственно говоря, и он, Шилов, умевший и любивший лавировать, знающий цепу житейским тонкостям, сейчас тоже поступает не лучшим образом. Но иначе нельзя, к сожалению… Приходится рисковать — некогда. Жизнь не даёт передышки.

Глава 21

Благодатная подходила пора. В мае-июне отхлестали ливневые дожди, а на июльскую макушку — теплынь, как по заказу. Отволглая земля пучилась травами, рожала-выплёскивала тугую соковитую зелень, наряжалась белорозовой пеной цветенья.

Небывалые травостои вымахали в логах — прямо по конскую холку, густые, как сапожная щётка. Без оселка и прокоса не пройдёшь: тупится литовка. Покосы делали всюду, даже на косогорах, на галечниках, где раньше лишь чахлая полынка кудрявилась, а нынче в пояс стеной вставало разнотравье.

Мужики спешили то там, то здесь прихватить даровой клок, матерно спорили, хватали друг друга за бороды. Особенно кержаки — народ нахрапистый и цепкий, где взял, там уж не положит. Потому и приходилось Вахрамееву целыми днями мотаться по окрестным увалам, логам и распадкам: уговаривать, урезонивать, мирить, а то и употреблять предоставленную власть.

Чудной народ! Мир бурлил и клокотал потрясениями, кипел революционными страстями, в Европе война разгоралась, вся страна жила невиданными рекордами лётчиков (на Дальний Восток махнули без посадки!), а Кержацкая Падь, знай, мусолила покосные делянки, сучила рукава, размахивала задубелыми кулачищами.

Живут-то поистине в щели! Справа — моховые утёсы, слева "Золотуха" каменными россыпями навалилась. Солнце четыре часа в день бывает, да и то летом, зимой — того меньше. Правильно доктора говорят: ущельная сырость — источник всяческой заразы, то бишь инфекции.

И какой только дурак придумал именно там в своё время рубить избы? Как будто где-нибудь можно спрятаться от мира. Нет такого места на земле…

И ведь будут корпеть в этой щели, как сурки, молитвы распевать, лбы поклонами расшибать, покуда не выкуришь их на свет, на волю, не сольёшь с трудовым сознательным черемшанским населением.

Теперь настало время браться за это вплотную — третьего дня, наконец-то, райисполком прислал бумагу о выделении фондов на переселение кержаков в Заречье. Место тут удобное, открытый взгорок, земли тучной вволю: хочешь, огороды разводи, а то и ржаной клин отмеривай — хватит на всех. Перетаскивать избы хлопотно, конечно, но не так уж и трудно — трактора стройка даёт, сани-волокуши тоже. К тому же, кержацкие избы, рубленные венцом в лапу, для разборки удобны: вынул несколько скоб-клямор — и за полдня весь сруб расчехвостить можно. Ну, а кто желает — руби новую избу, деньги теперь имеются, лесозавод готов отпустить брёвна в необходимом количестве.

Как ни крути, ни верти, непригодна Кержацкая падь для жилья — вот что главное! Место опасное ко всему прочему, потому как по проекту именно в речку Кедровку пойдут сбросовые воды с плотины. В общем-то, их должно быть немного, ну а если необычный паводок перехлестнёт этот проект! Вода есть вода.

Надо переселять, но как подступиться, с чего начинать? Кержатня камнями закидает — только попробуй, сунься к ним на сходку с таким предложением. Не случайно Вахрамеев уже год тянул, откладывал это дело под разными предлогами, понимал: приросли кержаки к своей щели, как лишайник к камню. Соскабливать придётся, не иначе…

Силой тут не возьмёшь, да и какая у него сила! Один участковый Бурнашов (и он, наверняка, не пойдёт, прикинется больным — жена-то у него чистопородная кержачка из клинычевской семьи).

…Над всем этим размышлял Вахрамеев, возвращаясь ввечеру с покосов из-под Сорнушки. Разнузданный Гнедко плёлся устало, увалисто, то и дело прихватывая губами пыльную придорожную траву — за весь день ему лишь с полчаса удалось похрумкать кошенины.

У предпоследнего поворота к селу, где по откосу ершился молодой пихтач, Гнедко вздрогнул, тревожно дёрнул поводья, и это тотчас передалось Вахрамееву: подняв голову, он увидел двух мужиков — прямо на середине дороги. Они, пожалуй, поджидали его.

Привычно сдвинув под мышкой наганный ремень, он на всякий случай расстегнул пару пуговиц на гимнастёрке. Похоже, эти двое ничего не замышляли, иначе зачем бы им понадобилось выходить на дорогу?

Подъехав ближе, узнал обоих: Егор Савушкин и китаец Леонтий — "коробейник" кержацкой артели, скупщик меха из районной заготпушнины. Довольно странная компания… Что им от него надо?

— Слезай с коня, Кольша! — ухмыльнулся в бороду Савушкин. — Разговор к тебе есть.

Спрыгнув на землю, председатель шлёпнул мерина по потному крупу, разрешая попастись на косогоре.

— Пришли бы в сельсовет, — сказал он, закуривая.

— Сельсовета ходи плохо, — ласково улыбнулся китаец. — Все люди види-види, Линь-Тяо говори шипион. Линь-Тяо шкурки не давай.

— Верно ходя соображает, — сказал Егор. — К тебе только явись, назавтра бабьё по селу начнёт судачить. Нам это ни к чему.

Интересно, какое-такое дело объединило этих совсем разных людей? Ну, с Егоршей всё более или менее объяснимо: у них с Вахрамеевым в последние дни стали вроде бы налаживаться старые приятельские отношения. Как ни говори, а пообтершись на стройке, Егорка Савушкин кое-что уразумел, и рабочая жизнь понемногу "промыла" ему глаза. А ходя тут при чём?

Хитрая бестия, выжига и торгаш. Говорят, раньше, в двадцатых годах, опиумом и кокаином промышлял — это когда мода была. Да и сейчас, народ болтает, у него всегда анаша на закрутку сыщется, будто бы в косичке своей бумажный пакетик прячет.

Вахрамеев подозрительно покосился на тощую, перевитую тряпицей косичку китайца, торчащую над засаленным воротником, и убеждённо подумал: "Выгода привела его сюда. Знать, есть расчёт".

Егорка Савушкнн жевал смородиновый лист. Сорвал, сунул в рот и вот морщится, щурится — ждёт, сам разговор первым никогда не начинает.

— Ну как, вернула вам плотина артельных лошадей? — спросил Вахрамеев.

— Да вроде, — кивнул Савушкнн. — Только не все повертались. Мы вот с Терехой да Васькой, значица, ишо поработаем. Однако до зимы, до первой пороши.

— Глядите, проклянут вас, старики. За непослушание анафеме предадут, — усмехнулся Вахрамеев.

— Ничаво! — поскрёб бороду Егорша. — Мы ведь из артели не выходим, А что работаем, так деньги надобны, ребятишек одеть-обуть. У меня вон их четверо, а у Терехи — пять огольцов по давкам сидят.

Они прилегли на кюветный пригорок, а китаец расположился по ту сторону дороги на тёплом плоском камне, подвернув под себя ноги, и выставив подошвы хромовых сапожек-ичигов. (Прямо детская нога! — удивился Вахрамеев. Никак не больше тридцать пятого размера.) "Коробейник-ходя" нюхал табак и явно давал понять, что в разговоре не участвует.

— Давай, выкладывай, с чем пришли, — сказал Вахрамеев Егорше. (А то будет сидеть, листья жевать да губы облизывать).

— Неладно в Кержацкой Пади складывается. Неладно, Кольша… — Савушкнн выплюнул зелёную жвачку, сорвал новый лист, растёр в ладонях и сунул в рот. Вахрамеев вспомнил школьное Егоркино прозвище и рассмеялся: отец четырёх детей, а так и остался "Верблюдом" — вечно жуёт и плюётся.

— Чо лыбишься? — нахмурился Савушкин. — Я тебе на полный серьёз говорю, а ты хахаешь. Мужики наши на тебя зуб точат, понимаешь? Говорят, мол, Колька-председатель облапошил артель, как цыган вокруг пальца обвёл. Мы, значица, ему лошадей дали — вроде как откупились, а он обратно переселение затевает, За нечестную игру и на вилы невзначай напороться можно — вот как говорят.

— Да что они, опупели, варнаки косопузые! — возмутился Вахрамеев. — Разве я с ними торговался? Я лошадей просил от имени Советской власти. Они же сперва не давали? Ну и не давали бы вовсе.

Он вспомнил ехидные укоры кержацкой уставницы Степаниды, колючие злобные огоньки в бесцветных старушечьих глазах. Непререкаемость и ненависть… А он-то подумал тогда, что дошли до её материнского сердца искренние слова насчёт лиха военного предгрозья.

Выходит, они просто торговались. Наверно, весь тот вечер сидела кержацкая верхушка на Степанидином тесовом крылечке, судили-рядили, прикидывали да выгадывали. Теперь вон как повернули.

Да, но откуда они узнали о переселении? Ведь бумага из райисполкома лежит у него в сейфе, и он об этом ещё никому не говорил. Знать, сообщили из города — у них, у кержаков, всюду есть свои люди, свои друзья-заступники.

— Про переселение тогда речи не было, — сказал Вахрамеев и неожиданно подумал: а не явились ли сюда Егорка с китайцем затем, чтобы уламывать его, чтобы упросить или заставить отменить переселение кержацкой артели? Может, их сама Степанида к нему отрядила с поручением? Ведь неспроста китаец ухо навострил — прислушивается к разговору, даже чих старается приглушить, не чихает, а прыскает по-кошачьему.

— Переселение будет не потому, что мне так хочется! А потому, что по Кедровке пойдут сбросовые воды. И начинать это дело будем с осени, — Вахрамеев настороженно прищурился, ожидая, что сейчас Егорка примется выкладывать, с чем явился, начнёт уламывать от "имени обчества", а то и в торги ударится.

Однако Савушкин спокойно обчистил-общипал бороду от зелёных травяных ворсинок и сказал:

— Не кричи — ишь ты командир зычный какой выискался! Я это и без тебя понимаю; на гнилом месте стоит Падь. Лично на переселение согласен, А вот они, — Егорка ткнул пятернёй куда-то за спину, в сторону села. — Вот они, холщовые драмодеры, рухлядь чуланная, этого понять не желают. Я про наших стариков говорю. Они теперь, значица, чего умудрили? Жалобу на тебя писать самому вождю и учителю товарищу Сталину. Потому как ты есть злостный нарушитель советской Конституции и уничтожитель права свободного народа. Эй, Леонтий, скажи ему как было, а то он мне, кажись, не очень-то доверяет. Фома-неверующий.

Егорка скатал сразу несколько листьев и рассерженно сунул в бороду, в разинутый рот.

— Сыкажу, сыкажу! — китаец торопливо упрятал за пазуху пузырёк с нюхательным табаком, лёгкой рысцой перебежал дорогу, заглянул Вахрамееву в лицо. — Шибко шанго Егорька говорила, шибко правильно. Твоя, Колика, шибко плохо будет. Скоро. Ай-ай-ай!

Китаец сложил ладони, горестно склонил голову, отчего косичка его торчаще вскинулась вверх, к небу.

— Ладно причитать, ходя! Говори толком.

— Линь-Тяо не перечитай, Линь-Тяо всё знай. Твоя худо, моя шибко худо. Люди Савватей письмо пишут, охота ходи нету. Шкурки не сдавай — моя деньги нету, моя совсем помирай.

— Чего-чего? — не понял Вахрамеев.

— А того, что сображать надо. Человек же всё понятно говорит, — Егорка шлёпнул по крутой шее, прибив комара. — Старики наши так порешили: послать жалобу, на охоту не ходить, пушнину не сдавать — покуда приказ на переселение не отменят. Забастовка, значица, понял?

— А жить на что будут?

— То уж не твоя забота, — усмехнулся Егорка. — Небось у наших хряков сусеки-то крепкие, без запасов не живут. А вот ты чего запоёшь, интересно знать? Шум-то поднимется большой, да гляди, и тяпнут тебя по башке, дескать, пошто забижаешь народ?

— Ай, ай! Шибко шанго человек! Шибко жалко переседатель Колька. Линь-Тяо жалко. Ай-ай!

— Да замолчь ты, не кудахтай! — рассердился Вахрамеев.

У него даже под лопаткой заныло, закололо: надо же, какую хитрую пакость задумали преподнести ему благообразные старцы! И ведь момент выбрали — когда идёт всенародное обсуждение проекта Конституции. Тут дело пахнет большой политикой… Верно рассуждает Егорка: шуму не оберёшься. А может, всё-таки оба они специально подосланы тёткой Степанидой припугнуть его? Чтобы подумал, поразмышлял да сговорчивее сделался. Впрочем, у них есть и веские личные мотивы для того, чтобы сообщить ему всё это. Китаец, например, всерьёз боится потерять работу, остаться без солидного, надо полагать, "навара", который он ежедневно наскабливает со своих посреднических махинаций.

Ну, а Егорка? Ведь не по доброте душевной впутался он в это небезопасное дело. Какая ему корысть? Может, рассчитывает лучшую делянку получить на зареченском взгорке, на переселенческой улице? Кто его знает.

В любом случае — не надо подавать вида. Они сказали, он услышал, ну и лады — разошлись в разные стороны, будто никакого разговора и не было.

Китаец, покачивая головой, всё ещё страдальчески хныкал, зато Егорша равнодушно чавкал, как бугай на пастбище, иногда хлопал комарьё на бронзовых скулах.

— Ты бы хоть серу жевал, — сказал ему Вахрамеев. — Листвяжную.

— Я её зимой жую, — буркнул Егорка. — А летом — зелень. У меня, значица, дёсны болят. Старуха велит смородину жевать.

— Какая старуха?

— Да Волчиха, знахарка наша. У неё и про любовь травка имеется. Тебе ещё не занадобилась? — Савушкин приподнял рыжую бровь, озорно стрельнул ореховым прилипчивым глазом. — Могу спросить.

— Но-но! насупился Вахрамеев. — Чо мелешь-то, бормота непутёвая?

— Да я к слову, — придурился Егорка. — Это ведь кому чево потребно.

Неужто пронюхал про Фроську? Вполне возможно. В этой Черемше, как в курятнике: не успеет курица снести яйцо, а накудахчут на готовый цыплячий выводок.

— Чего робить-то будешь? — с деланным интересом спросил Савушкин, поднимаясь с травы.

— Что-нибудь буду… — Вахрамеев потянулся, втоптал каблуком окурок, краем глаза замечая вытянутое, настороженное лицо китайца: уж больно ему хотелось услышать, какое-такое решение примет председатель! — Подумаем, обмозгуем. Как говорится, оценим обстановку. А уж потом и дело сделаем. За разговор — спасибо.

— Ну, гляди в оба, архистратиг! — Егорка ткнул кулаком в председателево плечо. — Пойду поищу своего Буланку, он тут за пихтовой гривой стреножен. А ходя тебе ещё чего-то хочет сказать. Я чужие секреты не люблю.

Вахрамеев свистом позвал мерина, и пока тот неохотно плёлся к дороге, выжидательно обернулся к китайцу.

— Валяй, ходя. Я слушаю.

Он был почти уверен, что именно сейчас услышит те самые условия, ради которых и состоялась неофициальная встреча на таёжной тропе: мы — тебе, а ты — нам. Услышит то, о чём постеснялся или не осмелился сказать трусоватый увалень Савушкин.

Однако, к большому удивлению, он ошибся и на этот раз, потому что китаец, оглянувшись по сторонам, полушёпотом сказал:

— Моя только тебе говори. Тсс! На плотине еси шибко плохие люди. Плотине делай чик-чик! Какие люди — моя не знай. Твоя сама види.

— Откуда тебе известно? — насторожился Вахрамеев.

— Тайга ветер носил — моя уха попадал, — хихикиул китаец и предупреждающе поднял палец. — Моя тебе нисево не говорил. Моя тебя не видал. Нету.

С неожиданной юркостью китаец шмыгнул в придорожный карагайник, мелькнула его синяя куртка, и он пропал в тайге.

В тот же вечер Вахрамеев пришёл домой к Денисову, Парторг ещё болел, но дело шло на поправку. Он уже вставал, ходил по комнате — уколы, которые ему ежедневно делали, видимо, помогли.

Они вдвоём вышли на крылечко, сели рядом на тёплую, чисто скобленную ступеньку. Вахрамеев обстоятельно рассказал о новостях, начиная с "лошадиных дел" на стройке и кончая недавней встречей в тайге с Егоршей и китайцем Леонтием.

Денисов слушал молча, попыхивая папироской. Потом усмехнулся:

— Самое главное — не это, не угрозы кержаков… Они тебе и раньше грозили. Их сама жизнь подхлёстывает, к тому же со вчерашнего дня агитбригада Слетко на Кержацкую Падь нацелена. А он парень пробивной, сумеет доказать им, где чёрное, где белое. Да и комсомольцы подключились. Меня другое беспокоит… Ты слыхал, Шилов-то нового начальника ВОХРа назначил?

— Слыхал…

— Как ты думаешь, почему?

— Ну, чтобы охрану укрепить: это и следователь рекомендовал. Поставил своего человека. Понадёжнее.

— Вот, вот! И ещё одного "надёжного" человека взял в охрану — Гошку Полторанина. Как ты думаешь, зачем всё это?

— Чёрт его знает… Кадровые дела — это по твоей части.

— А ты Советская власть. Можно сказать, государственное око. Так что тоже зри и не хлопай ушами. Размышляй и за себя и за других. Надо вот что сделать: провентилировать Гошку Полторанина. Найди-ка его, и пусть он как-нибудь на днях зайдёт ко мне. Разговор к нему есть.

— Ладно, сделаю.

— А насчёт Кержацкой Пади действуй посмелее. Пусть они тебя боятся, а не ты их. Сходи туда ещё раз, поговори со стариками. А переселение начинай, хватит тянуть.

По поводу предупреждения китайца Денисов сказал коротко:

— Маловероятно, но примем к сведению.

Глава 22

Изболелась душа у Фроськи. Вроде бы сыта, обута, при хорошем деле и при деньгах, товарки весёлые окружают — живи себе, радуйся. Ан нет… Нет покоя ни уму, ни сердцу.

Сны снятся тягостные, не то чтобы страшные, а тоской повитые: с расставаниями, прощаниями, да с конями разномастными, которые все скачут куда-то, скалят жёлтые зубы, будто ржут, а ржания того вовсе не слышно…

И себя Фроська чуть не каждую ночь видела; виноватую, с поредевшей косой, босую, с пустой холщовой торбой на плече — будто все собиралась опять отправиться "на побирушки", как в памятном голодном году.

Она ежедневно жила какой-то странной вселенской болью, слишком настоянной на радости, чтобы чувствовать её физически. Ей теперь до слёз было жалко многого из того, мимо чего она недавно проходила равнодушно: раздавленного на дороге жука, хромого пса бездомного, подслеповатую встречную старуху, и вообще временами ей почему-то становилось жаль всякого, кто не улыбался, а был просто серьёзен. По утрам, слушая в общежитии радио, она утирала глаза, искренне печалясь за участь детей и женщин далёкой Испании, гибнущих под бомбами, страдала от того, что беда настигает людей в городах с такими красивыми названиями, напоминающими диковинные цветы…

Она стала очень уж восприимчивой, чувствительной, оттого что душа её распахнулась в ожидании счастья и осталась распахнутой, хотя счастье-то не состоялось. Не промелькнуло, нет, его просто не могло быть — теперь Фроська хорошо понимала то.

Она не ругала и не жалела себя, потому что, в конце концов, ничего не потеряла, даже, может быть, наоборот — приобрела: само ожидание счастья сделало её другой.

Жена Вахрамеева, учительница Клавдия Ивановна, стояла у неё на пути-дороге. И стояла так, что вроде глухого тесового забора: ни обойти, ни объехать, и уж подавно — не перепрыгнуть. Добро бы женщина была видная, а то ведь замухрышка: костлявая, длинноносая, в очках — ну чистый филин! Да к тому же, разноглазая, один глаз карий, а другой явно в синеву отдаёт. Фроська как увидела её однажды в школе, так и ахнула, внутренне перекрестилась: мать пресвятая богородица, да за что же наказание такое ясноглазому Коленьке!

Вроде оборвалось что-то у Фроськи, пропала всякая охота к соперничеству: кто ж убогую станет обижать? Если уж соперничать, отбивать залётку, так на равных, по-честному…

Впрочем, Фроська всё это для себя придумывала, чтобы голос внутренний приглушить о грехе вопиющем. А на самом-то деле и грусть-тоска её была светлой, невзаправдашней, беспечальной. В тайне, в глубине души она всё равно жила ожиданием счастья, помаленьку привыкала к мысли о том, что жизнь нередко выдаёт его замешанным, как хлеб на опаре, на чужих людских страданиях. А уж твоё дело — примешь ты такое счастье или откажешься.

Одна беда: одолевали ухажёры — те два оболтуса с бетономешалки, Ванька-белый и Ванька-чёрный. Со стройки до самого барака провожали, вечером с ликбеза сторожили у школьного крыльца, а уж по воскресеньям вовсе нельзя было отвязаться: с утра сидели под окнами общежития, бренчали на завалинке балалайками. Маята с ними: Фроська в магазин — они, следом, в столовку — тоже тянутся. Хоть бы уж ходили рядом, как все нормальные парни ходят, а то гусаками шкандыбают сзади, на пятки наступают, обормоты. Девки ехидную присказку пустили: "Фроськина собачья свадьба шествует!"

В самом конце июля взбудоражилась Черемша — в клубе начали крутить звуковое кино. Судачили теперь об этом в каждом дворе, а которые побывали в клубе, ошарашенно разводили руками, охали, крестились: ну как есть живые люди вылазят на полотно! Говорят-то чисто — шёпот и то услышишь! Песни поют, плачут, ругаются (иные сказывали — матюками!) и всё это в натуральном виде, только шибко громко: в ушах потом звон держится.

Одной бы Фроське в кино не пробиться (столпотворение у кассы) — ухажёры Ваньки привели её в клуб, плотно стиснули с боков на третьей скамейке у самой стены.

Сначала, как пошло мелькать на полотне, Фроська не очень-то разбиралась, обалдело таращила глаза в духотище и грохоте, к тому же ухажёры ёрзали, совали ей в потные руки то леденцы, то жареные семечки.

Потом чужая неведомая жизнь, пугающая открытостью и откровенностью, захватила её в свой пёстрый водоворот! Тоскливая музыка, казалось, временами вовсе захлёстывала, топила с головой, и тогда Фроська, расталкивая плечами жаркие тела ухажёров, хватала ртом воздух, дышала судорожно, часто, как пескарь, брошенный на траву.

Фильм был бесстыжий — про молодую красивую бабёнку, которая металась между мужем и любовником и всё уповала, сердешная, на свою собственную совесть. Она всё старалась делать честно, но получалось глупо, обидно делалось за неё и хотелось крикнуть, подсказать этой дурёхе: что, мол, ты, непутёвая, творишь, к кому и зачем лезешь со своими откровенностями?

И уж вовсе зря кинулась эта Катерина, забубённая головушка, в омут топиться: ни врагам отместки не дала, ни дела своего как следует не сделала… Так в печали и оставила весь киношный зал: бабы и девки дружно ревели под музыку.

Недовольная, злая выбралась Фроська на крыльцо в разгорячённой потной толпе (ровно из преисподней повылазили, из смоляных адовых котлов, прости господи!). Пока шли вечерней улицей, с ухажёрами своими не разговаривала. Опостылели они ей враз: сидели, сопели по-поросячьи да хихикали в самых переживательных местах.

Она впервые, пожалуй, задумалась о горемычной бабьей доле, беззащитной перед всякими мелкими мирскими соблазнами. Им, кобелям, что: ходют, бренчат на балалайках, семечки плюют да хахакают. Под удобный куст подлавливают. А ты потом совестью мучайся, высчитывай да рассчитывай.

За мостом у дорожного развилка, когда подошли уже к бараку, Фроська сказала им, чтоб отваливали по домам — неохота ей на гулянку. Упрашивать принялись, а Ванька-чёрный, удерживая, попытался облапить (ишь ты, резвый какой: купил билет за двадцать копеек и думает — теперь обниматься позволено!). Фроська тут же с отмашки врезала ему по шее, да так, что он зайцем отпрыгнул на обочину. А второй, Ванька-белый, испуганно отскочив, раскорячил ноги — пружинисто, трусливо.

Именно в этот момент у Фроськи мелькнула давняя догадка: а не эти ли хлюсты встретили её тогда ночью на тропе, на хребтине над Кержацкой Падью? Уж больно похожими показались запомнившиеся зловещие чёрные силуэты (один — вот так же в раскорячку присевши).

В общежитии было пусто: кто ж будет сидеть в воскресный вечер? В коридоре Фроську перехватила комендантша Ипатьевна, поманила из дверей своей каморки: "Зайди-ка, моя хорошая!"

Старуха выглядела принаряженно: тёмное штапельное платье, платочек фиолетовый с гороховой каёмкой — никак недавние магазинные обновки?

— Госпожинки — августовский пост скоро, моя хорошая, — сказала Ипатьевна. — К спасу великому надо готовиться. Али забыла?

— Знаю, — сухо кивнула Фроська. — Не забыла.

— А коли не забыла, так веру блюсти надобно. Писано есть: "Что воздам господеви о всех, яже воздаст нам".

— Воистину так, тётушка.

— Вот и собирайся: пойдём воздадим хвалу всевышнему, глас божий услышим, молитвами обратясь. Чего стришь-то? Иди платье надень.

— А куда пойдём?

— Закудыкала, — недовольно фыркнула Ипатьевна. — В моленную пойдём к вечерне. К единоверцам-братьям и сёстрам твоим, от коих отбилась ты, ровно овца заблудшая. Грехи отмаливать.

Фроська вдруг подумала, что старуха говорит истинную правду и что вся её теперешняя сумятица и неустроенность идут от того, что она, наверно, сбилась с дороги, а самое главное — не видит цели своего пути. Нерешительно осмотрела себя, приподняла пальцами на груди прилипшую спортивную майку, модную, со шнурочком у ворота — а не с этой ли нескромной одежды начинается постоянное чувство неловкости, которое с утра до вечера преследует и гложет её?

Может, и в самом деле переодеться и пойти в моленную? Ведь отказавшись от прежней жизни, получив сытость и развлечения, она утратила несравненно более важное — душевный покой.

Фроська шагнула к порогу, однако, снова остановилась в задумчивости: вспомнила испитые старушечьи лица, выцветшие глаза, в которых не виделось ничего живого, кроме неистребимой змеиной злости. Нет, она не хотела к этому возвращаться…

Ипатьевна поспешно кинулась к Фроське, дважды перекрестила, жарко задышала в лицо:

— Свят, свят! Изыди, диавол, исчезни, окаянный! Гони, гони его из себя, моя хорошая! Мучит он тебя, корёжит, сила нечистая. Я ведь вижу, давно вижу, как ты маешься, по ночам вскакиваешь да в подушку слёзы льёшь. Ступай, переодевайся, сомнения всякие отбрось. Благое дело — возвращение на путь святоотеческий. Христос с тобой, моя хорошая!

Потом Фроська чувствовала себя словно в забытьи, в каком-то странном полусне, когда стояла в ожидании на крыльце (Ипатьевна бегала в "женатую" половину договариваться, чтоб подежурили за неё) и когда шли по тёмной улице она держалась за твёрдую старушечью руку. На душе тёплым шаром улеглось спокойное, ясное ожидание, как когда-то, несколько лет назад, в первые монастырские дни, полные добрых улыбок, ласковых, почти материнских прикосновений.

В моленной держалась дымная духота, остро пахло мокрыми рубахами, и в первое мгновение, ступив за порог в горячий тесный полумрак, Фроська вдруг вспомнила сельский клуб и подумала, что и здесь её ожидает лицедейство, только не на сморщенном полотне, а в живых лицах, со свечами и свежерезаными берёзовыми вениками, взаправдашними словами и песнями. И если там она наблюдала за всем со стороны, то тут участвовала сама, вроде артистки, которой поручена маленькая, плохонькая роль.

Пели стройно, мелодично и негромко, как поют только в моленной, не стараясь выделиться и перекричать других, а тщательно вслушиваясь, подлаживая свой голос к общему звучанию. Вдыхали все разом, и от этого плавно кренились, удлинялись огненные языки толстых восковых свечей.

Пели старинную кержацкую "Похвалу пустыни", которую Фроська давно знала наизусть и десятки раз пела в Авдотьином ските. Только черемшанцы исполняли её на свой лад, на мотив, напоминавший расхожую мирскую песню: "Ты моряк, красивый сам собою".

Глубоко вдохнув, Фроська подключилась сильным грудным голосом:

Стоящая рядом Ипатьевна поощрительно тронула за локоть (Складно поёшь, моя хорошая!). Фроське нравилось хоровое звучание: не то, что монастырское казённо-церковное трёхголосие. Здесь песня лилась широко, со многими оттенками и подголосками, то самое черемшанское, далеко известное "демественное пение", которое хранилось, соблюдалось тут исстари в качестве достопримечательности, как и всякое другое своеобразие из обрядов, молений и служб.

У них всё по-другому, дивилась Фроська, внимательно слушая службу. Не по "Минее цветной" и не по "Минее общей", даже не совсем "по-домашнему", то есть не строго по псалтырю. В ските, бывало, как заведёт мать-игуменья, так и тараторит-бубнит без передыху, а слова-то, как щепки из-под топора, летят: ни тепла в них, ни смысла живого.

Здесь вон уставница Степанида вроде артистки выступает. И глаза закатит, и жалость на голос накинет, а то вдруг насупится, взбодрит голову да и бросит слова, от которых мурашки меж лопатками забегают.

Уставница читала "Хождение Богородицы по мукам". Святая благодатная мать скорбно вопрошала архистратига Михаила о всех мучающихся в аду грешниках, о мужчинах и женщинах, совращённых безверием, клятвоотступниках и клеветниках, сводниках и лихоимцах, отравителях, предателях и убийцах. Все они горели в геенне огненной, корчились в расплавленных реках смоляных, извивались на железных крючьях, будучи подвешенными за языки и за иные места.

Трепетно-тревожно бились на стенах рваные тени, пласты ароматного дыма слоились над покорно склонёнными головами, и Фроське казалось, что тяжкие слова, повествующие о страшных муках, витают под потолком, плотнеют, наслаиваются в духоте, как этот свечной дым, и давят, наваливаются на плечи людей, всё сильнее и неотвратимее прижимая их к земле, к скоблёному листвяжному полу. Потому что слова эти были укором для всех присутствующих здесь и ещё для многих и многих людей за бревенчатыми стенами моленной. Они все без исключения были греховны и всё старались утаить свои грехи, обманывая себя и бога — именно поэтому они не могли слушать "Хождение богородицы" с поднятой головой.

Фроська вспомнила, как скитские черницы, проповедуя одно, в жизни делали совсем другое. Взывая к доброте, разглагольствуя о любви к ближнему, они по-осиному жалили друг друга, делали пакости и гадости на каждом шагу.

А может быть, она ошибается, и черемшанская община совсем не похожа на Авдотьину пустынь, может, тут и вправду царит "благостный дух любвеобильный"?

Поднявшись после очередного поклона, Фроська вздрогнула, почувствовав на себе многие пристальные взгляды. Это были явно осуждающие, даже презрительные взгляды — или она что-то сделала не так?

У неё подкосились ноги, когда она услышала голос уставницы Степаниды и поняла в чём дело.

"И виде другие жены в огни лежаща и различная змия ядаху их, и рече святая: "что согрешение их?" И отвеща Михаил: "то суть монастыря черницы, яже телеса своя продаша на блуд, да того ради здесь мучатся…"

Моленная закачалась в глазах, куда-то вбок поплыло бледно-меловое лицо уставницы, а вокруг Фроськи сразу же образовалась пустота, люди, косясь, отшатнулись от неё, как от тронутой дурной болезнью. "Стерва кулацкая…" — шёпотом выдохнула Фроська и дёрнулась, шагнула назад к порогу, но тут же почувствовала на плече цепкую руку Ипатьевны, справа за поясок платья ухватилась чья-то другая рука. Влипла, дура, сказала себе Фроська, обмякла, стыдно опустила голову.

Последующее она помнила смутно, взгляд застилала пелена сдерживаемой ярости, в ушах молоточками стучала кипевшая кровь. Кое-как пришла в себя, успокоилась уже к концу моленья, когда начались "мирские дела" — у печки на дощатом помосте замаячила лысина Савватея Клинычева.

Староста потрясал какой-то бумагой, потом громко читал, и Фроська поняла, что это кержацкое послание в Москву, жалоба на нестерпимые житейские мучения кержаков, притеснения от рабочего люда и местного начальства. Письмо было недлинное, но витиеватое, напыщенноукоряющее, чем-то похожее по складу на недавно читанные "Хождения Богородицы по мукам". Фроська слушала и не удивлялась, презрительно щурилась; она давно знала, что эти благообразные с виду люди способны не только лицемерно слушать, но и не менее лживо писать.

Под бумагой собирали подписи, крестики, а то и просто пятна от пальцев, замаранных о надегтяренные сапоги. Когда жалобу передали в угол, а оттуда к порогу, в руки Фроськи, — у запечной стены сомлела от духоты какая-то старуха и выронила свечу, от которой в один миг зашёлся пламенем сухой березняк.

В моленной началась давка — все кинулись к двери. Оттолкнув Ипатьевну, Фроська первой выскочила на крыльцо, сунула бумагу за пазуху и побежала тёмной улицей в сторону Черемши.

Прибрежной тропой, не останавливаясь, она пробежала мимо рабочего общежития, потом миновала мельницу и остановилась только перед мостом, перевела дыхание, огляделась: куда же она бежит? Впрочем, она хорошо знала куда — в сельсовет, к Вахрамееву. Ну а если там не окажется, тогда к нему домой (дело-то важное, придётся побеспокоить его носатую Клавдию Ивановну).

На мосту, на традиционном "чалдонтопе", где, как обычно по вечерам, прохаживались молодёжные пары, Фроська пошла неторопливым шагом, заносчиво вздёрнув голову, чувствуя затылком тяжёлую косу. А свернув за угол, снова побежала, радостно приметив огонёк в сельсоветских окнах.

Озадаченно замешкалась у калитки: в окно хорошо было видно, что Вахрамеевская комната пуста. Свет горит, дверь на крыльцо раскрыта, а его самого нигде нет. Странно, не под стол же он залез?

Но тут она услыхала сбоку, у сарая, знакомый голос: Вахрамеев добродушно бурчал, поругивая своего мерина (видно, засыпал овса на ночь). И так сладко, так тревожно-боязно делалось на душе Фроськи, пока она на цыпочках, прикусив язык, подкрадывалась к полуоткрытому сараю.

Тихонько гукнула филином, потом уже у порога — ещё раз.

— Кто тут бродит? — Вахрамеев шагнул во двор и отпрянул испуганно: Фроська с размаху повисла у него на шее, впилась губами в щеку, в нос и только потом нашла его губы. Счастливо и удивлённо отстранилась:

— Почему не бреешься? Колется.

— Усы завожу…

— Зачем?!

— Для солидности. И ещё — чтобы тебя щекотать.

— Меня?

— А кого же ещё? Щекочут тех, кого любят.

Ей было не просто приятно услышать это — она блаженно поёжилась, засмеялась тихонько. Он помнит и думает о ней — вот что самое существенное.

Она потянула его в сторону от двери, в тёмный угол сарая, откуда пряно несло свежим луговым сеном. Оба упали, едва почувствовав под ногами мягкий сухой шелест…

Уже потом, в ярко освещённой канцелярии, они стыдливо щурились, разглядывая друг друга, а Вахрамеев досадливо и долго поправлял свой командирский ремень — портупея съехала, захлестнулась на плече.

Фроська наполнила стакан из щербатого графина, но напиться никак не могла — попала в рот смешинка. Прямо-таки заливалась от смеха: вспомнила, как он испугался, отдёрнул руку, обнаружив у неё на груди хрустящую твёрдую бумагу.

— Ну, будет тебе, Ефросинья! — смущённо кашлянул Вахрамеев. — Давай сюда эту крамолу.

— А сам взять боишься?

— Да в окно видно с улицы. Народ ходит.

— Эх, Коленька! — вздохнула Фроська. — Беда мне с тобой… За любовь бояться не надо, понял, залётка? Ладно уж, бери свою бумагу. Про тебя писана.

Пока он читал, возмущённо хмыкая, Фроська приводила в порядок растрёпанную косу, заплетала ленточкой и всё поглядывала на Вахрамеева, чему-то посмеиваясь.

— Коля, а усы-то какие будут?

— Чего? — Вахрамеев оторвался от письма. Рассерженное лицо — пятнами, видно, зацепили его кержаки под самое девятое ребро.

— Усы, говорю, куда будут? Кверху или книзу?

— А ну тебя! — отмахнулся он. — Тут, понимаешь, грязные помои льют на меня, а ты с усами заладила. Понимать момент надо.

— Подумаешь, момент! — передразнила Фроська. — Порви да в нужник выброси эту бумагу. Они тут на вранье спокон века живут.

— Нельзя ни рвать, ни выбрасывать. Потому как политическая бумага — разъяснительная работа требуется. Надо соображать.

Она подумала, что сегодняшняя ночь, когда окончательно переступлен порог, должна принадлежать им обоим по полному праву. Они могут до свету провести её в том же сарае, а ещё лучше — в тайге, на прохладном пихтовом лапнике. И что он нынче не пойдёт ни к какой-такой жене, а останется с ней — стоит только ей захотеть. Вот сейчас предложить — и пойдёт в тайгу как миленький…

Однако вместо этого она насмешливо сказала:

— Ну что ж, соображай, Коленька! Думай, — она подошла к нему сзади, обняла и поцеловала. Потом с удовольствием потянулась: — Эх-ма… Мне теперича всё понятно стало: любить не грех, Коленька… Одно это — истина, остальное — враки. Пойду-ка я спать, милёнок мой ненаглядный. Да во сне тебя досмотрю да с тобой договорю.

Вахрамеев бросился было провожать, но она спокойно усадила его на место.

— Оставайся здесь, не надо, чтобы нас видели. И бумага пущай остаётся. А ещё вот что: ты уж, пожалуйста, поберегись. Кержаки, они народ угорелый, на своей дороге никого не терпят. Я-то их не боюсь, а ты — подумай, пораскинь умом, как лучше с ними сладить. Только учти: слабину перед ними не показывай, сразу сожрут. Ну, прощай.

Фроська вышла, спустилась с крыльца и, когда проходила мимо освещённого окна, ухмыльнулась, покрутила пальцем над губой, дескать, валяй, заводи усы, только чтоб кверху закручивались! Колечками.

Вахрамеев помахал ей и подумал, что Ефросинья, в общем-то, озорная, отчаянная девка и что он наверняка ещё хлебнёт с ней неприятностей. Ему показалось странным, что он думает об этом с радостью.

…А Фроську на барачном крыльце поджидала комендантша Ипатьевна. Сидела на верхней ступеньке и гладила на коленях любимого дымчатого кота.

— Ну что, потушили огонь-то в моленной? — спросила Фроська.

— Ефросинья, отдай бумагу! — вместо ответа с тихой угрозой сказала Ипатьевна.

— Ещё чего! — Фроська занесла ногу на ступеньку, подбоченилась, как когда-то делала Оксана Третьяк. — Да я и в глаза не видела вашу бумагу.

— Врёшь! Отдай лучше с миром, по-честному.

— По-честному? — насмешливо переспросила Фроська и вдруг вспомнила стыд, унижение, бессильную ярость, испытанные в кержацкой моленной. — Это с вами, подлецами, да по-честному? Вы же совсем заврались, дерьмом обросли, как хорьки, воняете. Теперь это дерьмо в рабочий народ кидать начали? Я вот завтра всей бригаде расскажу про вашу пакостную бумагу.

— Сучка антихристова! — прошипела Ипатьевна и гневно швырнула кота под ноги Фроське.

— А ты крыса старая. Христопродавка.

Фроська хотела хорошенько пнуть кота, но передумала: чем он-то виноват?

Глава 23

Ночью прошла гроза, промыла-прополоскала тайгу, и в утреннем солнце Черемша густо дымилась, стояла вся в пару, поблёскивая мокрыми крышами. Гошка шёл улицей, зорко и весело озираясь по сторонам из-под лакированного козырька форменной фуражки; минуя лужи, заглядывал в них, не слишком ли выбился чубчик?

Новыми, умытыми казались деревянные избы с пятнистыми от дождя стенами, да и Гошка чувствовал себя празднично обновлённым в жестковатой хлопчатобумажной гимнастёрке, в тугом ремне, который поскрипывал при каждом вдохе.

Напротив сельповского крыльца, где гомонила пёстрая бабья очередь, Гошка остановился и, бросив за спину руки, с минуту покрасовался, подрыгал начищенным голенищем. Приподнял фуражку (привет женскому полу!) и пошёл дальше.

Притихшая было очередь загорланила ему вслед, а какая-то молодуха кинула картошкой, однако Гошка не оглянулся, хотя и немного забрызгало сапоги: с бабьём только свяжись.

У дверей пожарного депо сидел на чурбане Спиридон, грелся на солнышке и читал газету, водя по ней пальцем. Гошка вспомнил давнюю ссору с бывшим шорником, но решил быть великодушным — сегодня ему это позволялось. Даже положено было.

Дед сперва увидел сапоги и, оторвавшись от газеты, стал поднимать голову: от изумления очки его сползли на самый конец носа. Нажав кнопку на горле, он просипел:

— Эка вырядился, варнак! Аль в милиционеры пошёл?

— В охранники, — снисходительно поправил Гошка. — Конный военизированный дозор. В форме не разбираешься, дед.

Спиридон с ухмылкой постучал кулаком по лбу, потом показал на Гошкину гимнастёрку и ещё на землю — на большую лужу прямо посередине улицы. Сердито зашелестел газетой.

Гошку позабавила эта жестикуляция. Размахался, старый, руками, ровно пугало огородное на ветру.

— Ты на что намекаешь?

Спиридон плюнул, "воткнул" свою говорящую машинку.

— Не в коня корм, говорю. Понял? Вечером напьёшься да в грязи, как свинья, вывозишься. Вот и вся твоя форма.

Гошка только расхохотался в ответ. Ну народ, от зависти прямо трескаются по швам! С приятным удивлением он подумал, что казённая форма, очевидно, не только украшает его и возвышает над остальными людьми. Она ещё служит диковинной бронёй, от которой отскакивают оскорбления, чужая недоброжелательность.

— Ладно, старик. Сиди и сопи в свою дырку, — махнул рукой Гошка и отправился дальше.

А дальше запланирован был клуб. Конечно, с утра там показаться некому, разве что пацанва соберётся на утренний сеанс. Да и не в этом состояла цель: у Гошки имелся разговор к Стёпке-киномеханику, черемшанскому комсоргу.

У клуба, у длинной афишной доски Гошка остановился, стал разглядывать плакаты, разные карикатуры на капиталистов, фотографии под стеклом. Правда, поблизости никого не было, зато напротив, чуть нискосок через улицу, стоял дом с тюлевыми занавесками на окнах — там жила учительница Варвара Васильевна, которая когда-то называла его "несносным" и не однажды выставляла за дверь класса. А вдруг она глядит сейчас в окошко? Пускай полюбуется. (Только надо стать вполоборота, чтобы лицо видно. А то со спины не узнает).

Чудные были картинки на доске, занимательные. Особенно про наших лётчиков. Это надо же: целых двое суток держались в воздухе, на самый край земли махнули! Настоящие герои! Не зря им и премии небывалые выдали: по двадцать да по тридцать тысяч рублей.

Клубные двери распахнулись, и на крыльцо высыпали девчонки-старшеклассницы — целый выводок и все под медсестёр наряжены: в косынках с крестиками и с повязками на руках. Были у них ещё брезентовые сумки, тоже с красными крестиками (не у всех, правда), и трое санитарных носилок — зелёных, с крашеными палками. Девчонки загалдели, кинулись врассыпную по улице, а четверо набросились, как очумелые, на Гошку, пытаясь его свалить на подставленные носилки.

— Ну-ка полегче, шмакодявки! — заорал Гошка. — Вы чего ко мне пристали?

— Вы раненый, пострадавший, — запищала спасительница, и Гошка узнал одну из сопливых Грунькиных сестёр.

— Отстань говорю, Дунька! Я нахожусь при исполнении.

— Девочки! — крикнула с крыльца женщина, очевидно, врачиха. — Не трогайте товарища. Военные эвакуации не подлежат, я же говорила.

— Ну вот, дурёхи, слыхали приказ? — Гошка наконец-то отцепил Дунькину руку, оправил гимнастёрку. — Вы лучше вон туда бегите, к пожарному депо. Там сидит старик — его в самом деле спасать надо.

"Санитарки" мигом свернули носилки и рысью помчались к пожарному депо. Гошка крикнул вдогонку:

— Клизму ему поставьте. А то он животом мучается.

Завернув за угол, Гошка постучал в обитую жестью дверь, где была резиденция киномеханика. Открыл ему конопатый парнишка, из тех липучих юнцов, что вечно вертятся у клуба, перематывают ленты, развешивают афиши, а то и торчат в дверях заместо контролёров.

— Где Стёпка?

— Вы спрашиваете про Степана Игнатьевича? — прищурился конопатый, жадно разглядывая Гошкины зелёные петлицы. — Они в Заречье. Будут трассировать улицу.

— Чего? — скривился Гошка (ну и сопляки заумные пошли: словечками-то какими кидаются!)

— Ну значит, размечать новую улицу. В порядке комсомольского шефства. А вы, товарищ, из Осоавиахима прибыли?

— Из роддома прибежал, — хмыкнул Гошка и с треском захлопнул дверь перед носом уж больно любопытного клубного "активиста".

Впрочем, спускаясь с крылечка, он посмеялся: а ведь парень-то не узнал его! Помнится, этот конопатый громче всех орал, когда однажды Гошка через окно переправлял в клуб корешей из своей "стаи". Да, времена меняются, и форма, как ни говори, вроде совсем нового обличья.

Надо было идти в Заречье. А между тем становилось жарко и всё сильнее трещала голова после вчерашней выпивки (они с Корытиным парились в бане, а потом "хлопнули килограмм" — по бутылке самогона на нос). Может, зайти в рабочую столовую да пивом опохмелиться? Неудобно в форме. К тому же вечером предстоит заступать на дежурство, на сторожевой пост, и запах нежелателен. Корытин так и сказал: "Будет вонять — получишь в морду и вертайся домой".

Переходя по кладкам через Шульбу, Гошка увидел на зареченском взгорке группу ребят (пересчитал — шестеро) и среди них — Стёпку. Его нельзя было не заметить: чёрная птичья голова киномеханика возвышалась над остальными, вертелась, как на шарнире, поблёскивали-вспыхивали на солнце очки.

Гошка остановился у большого фанерного щита, только что вкопанного на середине будущей улицы. Масляными красками на щите нарисованы были броские жёлтые домики с голубыми ставнями, окружённые аккуратным розовым штакетником. В углу от красного солнца на всю улицу растекались стрелы-лучи, в то же время на уличных столбах горели столь же красные, как и солнце, электрические фонари в ореоле ярких лучей. Это было совершенно непонятно.

Подошедшему Стёпке Гошка указал на вопиющее несоответствие.

— Неважно, — сказал Степан. — Это не пейзаж, а план-проект. Реклама для будущих жителей, для кержаков. Она должна быть как можно привлекательней. Отражать перспективу новой улицы, её прекрасное будущее.

Киномеханик был голым до пояса и выглядел довольно — хило, если не сказать больше. Все кости на виду, а уж рёбра пересчитать можно, как на школьном макете, что стоит в углу биологического кабинета. Гошка усмехнулся, вспомнив, что Стёпка собирался его учить иноземному боксу. Такой учитель ненароком и рассыпаться может.

— Ну что, Полторанин, ты, говорят, в ВОХР назначен? — спросил Стёпка, разглядывая тёмно-серую форму.

— Назначен, — кивнул Гошка. — По линии государственной службы.

— Это хорошо, — Степан попробовал на ощупь суконную петлицу, погладил пальцем. — Форма тебе идёт. А сюда зачем пришёл?

— К тебе потолковать пришёл. — Гошка чего-то замешкался, чувствуя липнувшую к спине гимнастёрку: ну и жарит сегодня солнце! — Значит, дело такое, что я теперь при исполнении долга… При народном достоянии приставлен, чтобы бдительно охранять… Чтобы, значит…

— Говори, говори! — подтолкнул Степан запнувшегося охранника, яростно двигая лопатками от досаждавшей мошкары. При этом суставы у него захрустели, защёлкали так, как будто шелушили пережаренную в костре кедровую шишку.

— В общем, должность у меня ответственная, — наконец, решился Гошка. — Мне, поди, в комсомол надо поступать. Ты комсорг, как думаешь?

— А сам как думаешь?

— Думаю: надо. Я ж всё-таки теперича на виду… И опять же — заслуги некоторые есть. Вот, пожалуйста, именными часами наградили за спасение коней.

Гошка вынул часы из брючного кармана, подержал, чтоб поблестели на солнце, и протянул комсоргу. Тот приложил их к уху, удовлетворённо кивнул: хорошо идут — постукивают.

— Понятно… — серьёзно задумался Стёпка. — Значит, Полторанин, желаешь вступить в комсомол… А как у тебя с диктатурой пролетариата?

— Нормально. Признаю и поддерживаю.

— А помнишь, что ты говорил на Заимке?

— Я осознал и уже перековался. Газеты читаю и радио слушаю. Про испанские события интересуюсь.

Степан наморщил лоб, закусил губы, будто в тяжком раздумье. Потом схлестнул ладони, приложил их к груди и стал крупно вышагивать вдоль красивого щита — туда и обратно. При каждом шаге давил ладонью и гулко хрустел пальцами, рассуждая вслух:

— Допустим, со стороны образования у тебя плюс… Со стороны соцпроисхождения тоже плюс: бедняцко-крестьянское. Должность твоя позволяет, даже требует. Но вот твой морально-политический облик… Эх! — Степан с силой сдавил пальцы, и они хрустнули, как деревянная клетушка-мышеловка, на которую случайно сели. — Внушаешь ты мне подозрения в этом, Полторанин! Сильные подозрения!

— Да я вроде ничего… — смутился Гошка. — Раньше, верно, бывало… По молодости, по глупости…

Комсорг ещё немного побегал, потрещал пальцами и вдруг резко замер, словно наткнулся на невидимый забор. Отчаянно рубанул рукой.

— Ладно, Полторанин! Раздевайся!

Гошка вытаращил глаза:

— Ка… как, раздевайся?

— До пояса раздевайся, скидывай гимнастёрку. Включаю тебя в бригаду "комсомольский аврал". В качестве первого общественного поручения.

— А зачем?

— Будешь работать с ребятами, делать разметку. Для каждого дома, двора, для каждого огорода.

Гошка удивлённо отступил на шаг, сиял фуражку и вытер мокрый лоб: это ещё что за новости? Какой-такой аврал?

— А я, между прочим, на службе, — сказал Гошка. — Мне в двадцать ноль-ноль заступать в наряд. Днём по инструкции положено отдыхать, выспаться перед ночной вахтой.

— Ты что, отказываешься?

— Не отказываюсь, а не имею возможности. Этим твоим архаровцам делать нечего — они же школьники, на каникулах находятся, вот и пускай вкалывают. А я на службе.

Да и вообще, подумал Гошка, чего это ради станет он, служилый уважаемый человек, отмеченный наградой, копаться в земле наравне с желторотиками? На виду у всей Черемши, да к тому же задаром, за здорово живёшь. Видали, нашли дурачка…

— Вот делают воскресники, так я, может, и подумаю, — сказал Гошка.

— Ты лучше сейчас подумай.

— Нет, — отрезал Гошка. — Сейчас думать не желаю. Больно жарко, голова трещит (пойти опохмелиться, что ли?).

— Ну и валяй отсюда. Не о чем нам говорить! — рассердился Степан.

Вот так, язви тебя в душу! — без сожаления, даже с иронией подумал Гошка. Всюду баш-на-баш, иначе не договоришься. В первую очередь — от тебя требуют, а за так — не найдётся простак. Что же такое получается?

А ежели ты душу распахнул навстречу революционной жизни, ежели всерьёз задумал перековаться?

Гошка грустно посмотрел на часы, поболтал ими на ремешке: без пяти двенадцать. Надо, пожалуй, пойти и столовку, она сейчас уже открывается. Выпить кружку пива, а уж тогда поразмышлять насчёт житья-бытья. Да и народу, наконец, показаться, а то за полдня никого путного, кроме нескольких молокососов, не встретил во всей Черемше.

И отчего это люди с пристрастием друг к другу относятся, почему норовят обязательно наступить на мозоль? А ведь пишется везде "братья по классу". Крупными буквами. Эх-ма… Ёлки-палки, щи с малиной…

Возле столовой, кроме бродячей собаки, лежащей на мураве сбоку крыльца, ещё никого не было, однако у пивного ларька, с теневой стороны, слышались голоса. И пожалуй, знакомые.

Это гужевались, давили бутылку плодоягодного два давних Гошкиных приятеля из приезжих переселенцев — два Ваньки. Когда-то Гошка даже водил с ними компанию.

— Наше вам, — кивнул Гошка. — Сосёте? А промфинплан горит.

— Пущай горит, — сказал дылдастый Ванька-чёрный. — Мы, однако, не пожарники.

Оба парня уже были "под мухой", вино они мешали с пивом, наливая в пивные кружки, и обалдевали прямо на глазах. Через полчаса брякнутся тут же на этих камнях. Как пить дать, прикинул Гошка и заказал кружку пива.

Захмелевшие ребята полезли к Гошке с объяснениями, всякими дурацкими откровенностями, начали было щупать да дёргать за штаны — на прочность, дескать, не вывалишься ли из них? Но Гошка быстренько отвадил остряков.

Ванька-белый, поменьше ростом, держался исправно, больше помалкивал, а у "чёрного" был явно поганый язык: молол без передыху разную дребедень, в которой похвальба пополам с матерщиной. Потом попросил совета: кержаки, мол, деньги хорошие дают за то, чтобы девку одну как следует проучить. Прижать где-нибудь и хворостиной отделать. Шибко, говорят, старикам насолила.

— Так за чем стало? — спросил Гошка, потягивая тёплое пиво.

— Да, понимаешь… Знакомая она наша, вместе работаем… Знает нас как облупленных. Может, ты возьмёшься — дело-то стоящее. Мы на подхвате будем. Выгорит — никто в накладе не останется.

— Что за девка?

— Кержачка одна. Бровастая такая, с косой. В сиреневой майке ходит. Вообще-то, ничего, тёпленькая.

— Уж не с ней ли я вас на мосту видел?

— Точно, с ней. Мы, понимаешь, с Ванькой по рукам ударили. На бутылку. Кто, значит, первый обкрутит её.

— Ну и гады же вы… — Гошка с сожалением посмотрел на оставшееся в кружке пиво, помедлил и выплеснул его "чёрному" в лицо. — Умойся вот, паскуда, и подумай, о чём ты бормочешь.

Тоскливо и муторно сделалось Гошке. Он вдруг вспомнил солнечный школьный класс, пепельную Грунькину косу, пушистую, отливающую золотыми искорками, вспомнил с горечью дурацкую свою любовь… Он три года не насмеливался ей признаться, а потом пришёл лысый дядька и купил Груньку вместе с косой и родинкой на левой щеке. Одни берут за деньги, а другие подлостью — вот как эти два слюнявых недоноска.

— Запомните, оглоеды: если вы хоть пальцем тронете эту девку, я вас обоих порешу. На том свете достану — вы меня знаете.

Парни принялись петушиться, пьяно загалдели, но Гошка не стал их слушать и втолковывать не стал: и так всё понятно. К тому же им хорошо было известно, что слов на ветер он не бросает.

Пекло опять, как накануне перед ночной грозой. Гимнастёрка на плечах прокалилась, под ремнём выступили Мокрые полосы. Навстречу Гошке валил в столовую рабочий люд со стройки, иные здоровались, иные, останавливаясь, удивлённо глядели вслед: форма и впрямь была ему к лицу.

Однако самого Гошку это уже не интересовало — утреннее празднично хвастливое настроение окончательно улетучилось. Хотелось пить и ещё хотелось как следует выспаться перед нарядом. Он об этом и думал сейчас.

Со вчерашнего дня Гошку перевели в новое общежитие — для молодых специалистов. Находилось оно в итээровском городке. И если утром Гошка думал об этом с гордостью, то сейчас досадливо морщился: предстояло ещё километр топать по жаре.

На околице у коровьего выгона Гошку догнала Дуняшка Троеглазова, утренняя настырная "санитарка". Еле отдышалась, слизывая с верхней губы капельки пота.

— Вот письмо Груня велела доставить… Я ей сказала, что видела тебя в новой форме. А она письмо написала. Читай и давай ответ.

— Прямо сейчас? — прищурился Гошка.

— Да уж так приказано.

Гошка развернул треугольник, без особого интереса прочитал торопливые строчки: Грунька назначала ему свидание у Коровьего камня в десять часов. Ничего особенного, если не считать капризного приказного тона. Гошка ухмыльнулся, повёл плечом: неужели она не понимает, что время, когда ей можно и нужно было приказывать ему, давно прошло?

Он хотел было порвать письмо, однако вспомнил про ответ. Пристроив листок на донышке фуражки, написал карандашом косо, вроде резолюции: "Отказать. С брошенными не вожусь". И расписался.

Свернул письмо в прежний треугольник, вручил Дуняшке. Та искренне удивилась:

— Так мало?

— Это не мало, а много, — сказал Гошка.

Глава 24

Стояло первое воскресенье августа — канун госпожинок, двухнедельного "сладкого поста": было время, когда в тайге "переламывалось" лето, отцветала сарана, а по осинникам несмело проглядывала ранняя желтизна. Уже копнили сено, вострили серпы для отяжелевших ржаных клиньев, докашивали травяные мыски меж сумрачных пихтачей.

Событие, которое произошло в это воскресенье, даже старикам не с чем было сравнивать, разве только с "огненным зубом" — пророческим видением в ночном небе весной четырнадцатого года. Как раз накануне мировой войны.

В полдень накатилось из-за Ивановского белка басовитое шмелиное гудение, потом мощно наросло затарахтело, и разверзлись небеса, обрушив на пустынную, прокалённую зноем улицу невообразимый грохот, от которого дворовые псы срывались с цепей, а коровье стадо убежало аж под Золотую, в ужасе задрав хвосты, как от оводового бзика.

Над Черемшой летела огромная грязно-зелёная двукрылая птица. Выскочив на крылечки, старухи крестились и опрометью бежали в избы ставить свечки у чудотворных икон.

А первым разглядел диковинную птицу Андрюшка Савушкин, как раз когда они с отцом разгрузили на Зареченском взгорке бричку с брёвнами для сруба. Глазастый Андрюха всмотрелся из-под ладони и заорал вдруг благим матом, будто под отцовским ремнём:

— Ироплан!! Ироплан!!

Брюхатая Пелагея — Андрюшкина мать, пришедшая разглядеться на будущее подворье, в страхе прикрыла платком рот, дважды перекрестилась:

— Свят, свят, борони господи! Говорила я тебе, Егор: не к добру первым начинаешь. Худая примета, спаси нас, святая заступница!

Савушкин равнодушно отплёвывался и хотел было сдёрнуть Андрюшку с брёвен, но того уже и след простыл: сверкая пятками у речных кладок — над селом, над пожарной площадью мельтешили белые бумажки, словно роились бабочки-капустницы у дорожной колдобины.

А птица уже делала круг над плотиной, где обалдело размахивал винтовкой стоявший на часах Гошка Полторанин. Аэроплан примерился, зашёл к самой Золотухе и оттуда начал скользить вниз прямо к гребню плотины. Горячим ветром и грохотом Гошку прямо-таки прижало к бетонным плитам, сорвало фуражку, но он успел всё же увидеть, как от аэроплана отделилась тёмная штуковина с длинной красной лентой, коротко мелькнула в воздухе и бултыхнулась в воду. Неуж бомба?! Гошка разинул рот от изумления и сразу присел. А ну как шарахнет?

Пока аэроплан делал круг над озером, Гошка осторожно заглянул вниз: что же оно упало? Вроде какой-то бумажный пакет или мешок плавает… Да и не бывают бомбы с ленточками.

Теперь машина пронеслась над самой гладью водохранилища почти вровень с плотиной, Гошка хорошо разгля дел пилота в чёрном шлеме и в огромных очках, даже видел, как тот махал рукой вниз, показывал: доставай, мол, дурак, мешок. Чего пялишься?

Мигом сбросив сапоги и одежду, Гошка в трусах сиганул с плотины и через несколько минут выволок бумажный мешок с надписью "авиапочта". Погрозил кулаком пилоту. (Сам дурак — не смог сбросить на сухое место!).

Промокший мешок надо было нести просушивать на солнышке, на камнях.

А аэроплан начал отчего-то чихать, будто просквозило его тут, у Золотухинских снегов. Кружится и тарахтит, белым дымом отплёвывается. Дважды перекувыркнулся, почихал и вовсе вдруг затих. Уж не думает ли он садиться в самых скалах да россыпях?

Нет, пошёл в сторону Выдрихи. Значит, углядел сверху: там как раз приречный заливной луг. Только ведь нынче на Выдрихе сено копнят, почти вся черемшанская молодёжь на воскреснике. Не подавил бы ребят ненароком, ему под крыльями-то, однако, ни хрена не видно.

На Выдрихе, в сенокосном урочище, скрытом поперечным хребтом, аэроплан не видели, хотя грохот утробный сюда всё-таки дошёл. Приняли за близкую грозу, начали поторапливаться с греблей.

И когда он неожиданно вынырнул из-за листвяжника — чёрный, громоздкий, окружённый дьявольским свистом — черемшанцы на лугу обомлели, девки завизжали и попадали на землю, кое-кто из парней деранул по кустам.

Крыластым чудовищем аэроплан промелькнул у всех на глазах, ударился колёсами, подпрыгнул, с визгом разметал встречную копёнку и в самом конце луга, налетев на пенёк, с треском перевернулся. Хвост его оказался задранным в небо, будто зловещий перст указующий.

Это произошло как раз на Фроськиной сенокосной делянке. Услыхав нарастающий свист, Фроська оглянулась, обмерла да так и рухнула коленками на колючую стерню — даже перекреститься не успела.

Впрочем, тут же сообразила: кажись, аэроплан (она их на картинках видела, в киножурнале показывали). Сразу после треска запахло смрадно, пугающе-остро, будто молния в дерево ударила.

Отбросив грабли, она побежала в сторону, к лесной опушке, однако остановилась, вспомнив, что во время удара из аэроплана вылетело нечто тёмное, похожее на распластанное человеческое тело.

С опаской обогнула опрокинутую машину, бросилась в приречные заросли таволожника: вроде туда улетело. Услыхала стон и уж тут начала продираться через кусты напролом, не думая о сучьях, не чувствуя колючек босыми ногами.

Лётчик лежал ничком, этаким маленьким сирым комочком (сердешный, уж не поотрывало ли ему руки-ноги?). Фроська нагнулась, осторожно перевернула тело, и, увидав выбившиеся из-под шлема льняные кудри, изумлённо разинула рот: пресвятая богородица, да ведь это баба?!

Кумачовой своей косынкой Фроська вытерла кровь с лица, лётчица застонала и открыла глаза. А глаза-то синие, сизарные, подумала Фроська, как есть мои глаза.

— Не горит? — спросила лётчица.

— Где не горит? — не поняла Фроська.

— Машина не горит?

— Ироплан-то? Воняет, идолище поганое — что ему сделается? А сгорит — туда и дорога: вишь как тебя-то выплюнул, сатанинская таратайка..

— Дай посмотрю, — лётчица пыталась приподняться, но опять застонала, раздражённо поморщилась. — Да вынеси ты меня отсюда, муравьи жрут — не видишь?

Фроська только теперь сообразила: а ведь верно, попала прямо на муравьиную кучу. Повезло бабёнке, а ну как угодила бы в соседние камни, на береговые булыги? Костей бы, поди, не собрать.

Она легко подняла лётчицу и даже усмехнулась: не баба, а девчонка-недомерок, никакого женского веса не чувствуется. Наверное, только таких и берут на аэропланы, чтобы было не в тягость по воздуху возить.

У Фроськи в затенку под кустом стоял туесок с ключевой водой, она напоила лётчицу, плеснула в лицо, и та сразу взбодрилась, попробовала подняться на ноги. Вдвоём в обнимку они пошкандыбали к аэроплану. Лётчица отплёвывалась кровью, ругалась на чём свет стоит, корила себя: зачем согласилась лететь на не проверенной после ремонта машине.

— Да будет тебе! — сказала ей Фроська. — Живая осталась и радуйся. Возблагодари всевышнего во спасении своём. А судьбу не ругай — она у тебя счастливая.

— Ты что, верующая?

— Все мы под богом ходим, — уклонилась Фроська. — И в чего-нибудь верим: не в бога, так в себя.

— Кержачка, наверно?

— Кержачка. Бетонщицей на плотине работаю.

— Интересно…

Они едва успели добраться к поломанной машине, как галдящая толпа сенокосников заполнила Фроськину делянку. Всем надо было непременно пощупать крылья, подержать за колёса, притронуться к вонькому, горячему мотору. Парни разочарованно кривились: думали, железная, а она из деревяшек, смоляными тряпками обтянута. Да и за рулём-то баба оказалась…

Лётчица подёргала за расщеплённый пропеллер, и ей сделалось худо: ойкнула, обвисла на Фроськиных руках. Положили её в телегу на сено, и Фроська бесцеремонно согнала с передка возчика.

— Сама повезу в больницу. А вдруг по дороге с ней женские надобности приключатся? Нешто сподручно мужику? Слазь!

В больнице Фроська помогала раздевать лётчицу и всё время удивлялась: под комбинезоном на синей шевиотовой форменной куртке оказались командирские голубые петлицы, золотисто-красный орден, а в кармане — блестящий и маленький, будто игрушечный, пистолет. Пока пострадавшей накладывали гипс на левую руку, делали уколы и мазали синяки всякими мазями, Фроська тихо сидела на табуретке: для женского сочувствия. И лётчица благодарно поглядывала на неё, а потом потребовала в свою палату, даже накричала на врачиху, когда та пыталась не разрешить.

— Ты зачем летела-то сюда? — спросила Фроська.

— Агитполет, — сказала лётчица. — У нас, понимаешь, такая эскадрилья: пропагандируем достижения авиации. Агитируем население, бросаем листовки: "Молодёжь — на самолёт".

— Не больно ты сагитировала! — усмехнулась Фроська. — Сама и брякнулась.

— Мотор подвёл, — вздохнула лётчица и вдруг с досадой выругалась так, что Фроська испуганно оглянулась на дверь: а ну как услышит фельдшерица?

— Ну и матерная ты, прямо срам, — укоризненно сказала Фроська. — Но я таких баб люблю, сама такая. Тебя как зовут-то?

— Светлана.

— Ишь ты, красиво! А наши старые дураки всё по святцам ширяют: какой день — такое имя тебе нарекут. Мне вот святая Ефросинья попалась.

— Тоже неплохо, — сказала лётчица и здоровой рукой достала из-под подушки кожаный портсигар. — Чиркни-ка спичку.

Фроська уже не удивлялась: такой женщине все мужичьи пакости позволены. Наверняка и водку хлещет, да ещё небось прямо из горлышка.

Лётчица Светлана курила папиросу, задумчиво глядела в окно и, по всему видать, успокаивалась, приходила понемножку в себя. Оно и понятно: эдакие передряги перенесла, с того света вернулась.

— Так во что ты веришь, Ефросинья? — неожиданно спросила лётчица.

— В любовь, — сказала Фроська и радостно вздохнула.

Лётчица повернула голову, внимательно посмотрела на Фроську, усмехнулась:

— Втюрилась, что ли?

— Чего, чего?

— Влюбилась, говорю? И пожалуй, по уши?

— Да маленько есть…

— Завидую тебе… И понимаю, любовь — это больше, чем вера. Жаль только: временно.

— Что временно? — насторожилась, подобралась Фроська.

— Любовь. Понимаешь, Фрося, любовь — это чувство, а оно не может быть постоянным. Чувства всегда переменчивы — так уж устроен человек. Верить в любовь можно и нужно, но ставить на неё жизнь — рискованно. Если рухнет — полетишь вверх тормашками. Вот как я сегодня, к примеру.

— Чего-то я не понимаю… Что же тогда главнее любви?

— Сама жизнь. Дело, которое есть у тебя. Хотя ты, мне кажется, ещё не нашла его.

— Дело… — неуверенно протянула Фроська. — Вот у тебя своё дело, лётчицкое. Так сама же говоришь: чуть шею не свернула.

— Ради дела стоит рисковать. А вот ради любви — вряд ли. Потому что тут всё зависит не только от тебя, а ещё от другого человека. От того, сможешь ли ты на нею полностью положиться.

— Это у разных людей по-разному бывает…

— Конечно. Хочешь, я расскажу тебе про свою жизнь?

Наслушалась Фроська, наохалась и наплакалась — вот это была жизнь… Почище, однако, чем житие Параскевы-пятницы или великомученицы святой Варвары. Да и то рассудить: святые девы ради веры своей муки-страдания принимали, а оно, как ни говори, дело благостное, возвышающее. А эта Светлана-лётчица непонятно из-за чего терпела, сердцем и душой изводилась: и в огне горела, и в воде тонула, и под расстрелом стояла, дочку похоронила, и с двумя мужьями развестись успела. Ей бы, кажись, угомониться давно пора, семью завести, тихими бабьими радостями наслаждаться — ведь уже за тридцать перевалило. А она на громыхалке своей над тайгой носится, народ пужает-агитирует, жизнь ни в копейку не ставит. Нешто это женская доля?

— Бесшабашная ты… — пригорюнилась Фроська, дивясь спокойствию, с которым лётчица рассказывала про жизненные свои передряги. — Натерпелась, насмотрелась, горемычная — а чего ради?

— Так в этом и состоит жизнь! — рассмеялась Светлана. — Надо, чтобы было интересно, чтобы всегда была большая цель. Смысл жизни определяющая. Понимаешь? Нужно не просто жить — это и корова умеет, а бороться, побеждать, постоянно идти вперёд.

— Ты небось партейная?

— Да. А что?

— То-то и сказываешь, как по радио: бороться, побеждать… А куда мне бороться, кержачке неумытой, дуре неграмотной? Тебе хорошо говорить: у тебя вон и орден золотой, и ливарверт в кармане. Мне-то с кем и за что бороться?

— Да хоть бы за себя, за свою лучшую долю. К примеру — за свою любовь бороться, — усмехнулась лётчица, опять щёлкнув портсигаром. — Я ведь вижу, что ты всё время киснешь. Нелады у тебя с любовью-то. Угадала?

— Да уж угадала…

Уходила Фроська под вечер, чувствуя лёгкость и ясность на сердце, какую-то дивную просветлённость. Ни о чём не думалось, ничто не тяготило, не заботило её, все трудности житейские словно были теперь отсортированы, упрощены до изначальной своей сути и расставлены по порядку, в полной аккуратности, как горшки и кринки по полкам в хозяйском погребе. Они теперь не тревожи ли и не мешали: стоят себе и пускай стоят до поры до времени, до подходящей надобности.

Фроська присела на больничном крылечке, наблюдая, как село постепенно делалось ночным: растворялись в сумерках очертания домов, жёлтыми пятнами вспыхивали окна, и пятна эти выкладывали ровную дорожку вдоль берега Шульбы. Почему-то не хотелось уходить…

Невдалеке по булыжникам затарахтела телега, свернула в темноте и въехала в больничный двор.

— Эй, фершал! — послышался мальчишеский голос. — Принимай ранетого человека!

В свете надкрылечного фонаря появилась бричка с высокими бортами. Белоголовый парнишка-возчик замотал вожжи, спрыгнул на землю.

— Не слышишь, что ли? Фершала скорее зови.

Очевидно, он узнал Фроську, да и она сразу припомнила: один из кержачат, из бесенят Кержацкой Пади (обычно по утрам пескарей удят у моста).

— Кого привёз-то?

— Кого-кого… Батьку свого привёз, вот кого. Да зови, тебе говорят!

В телеге, на холщовом рядне, постеленном на сене, лежал Егор Савушкин, жмурился от света, прикрывая рукой окровавленную бороду. Штаны и рубаха изодраны в клочья, густо заляпаны чёрными пятнами крови. Он тихо стонал, матерился, когда тётки-санитарки под руки повели его к дверям.

— Кто это его так? — участливо спросила Фроська.

— Степанидины варнаки, — ответил мальчик. — Сучьи выродки… Сперва собак своих натравили, а потом палками били.

Он заплакал, кулаками размазал слёзы, с детской яростью погрозил в темноту.

— Ну погодите, мироеды! Вот как вырасту, уж я вам отомщу! Уж я вам всё припомню!

— За что избили-то? — Фроська нагнулась, хотела было приласкать Савушкина-младшего, но тот хмуро отстранил её руку, насупился.

— Больно любопытная! Вот как саму-то поймают тебя да отхлестают валежиной, тогда узнаешь, за что.

Глава 25

Не любил Вахрамеев торчать в сельсоветской канцелярии, а полдня пришлось отдать: просидел у телефона. Сначала из райисполкома названивали, требовали отчётов за полугодовые сметы, а ещё велели немедля расходовать средства, выделенные на кержацкое переселение. Строго предупредили: деньги должны быть реализованы до конца текущего года.

Вахрамеев прямо скис от такого непотребства: кому давать ссуды, когда кержачье и не помышляет о новоселье, их бульдозером не выпихнешь из насиженной щели…

Потом из областного центра начальник какой-то в трубку покрикивал, аэропланом интересовался — как будто черемшанцы виноваты, что воздушная тарахтелка тут у них шлёпнулась. Сами небось оконфузились, незачем бабу посылать на серьёзное дело.

Приказали держать круглосуточную охрану — пока ремонтники не прибудут. Ну об этом Вахрамеев и без них давно догадался: милиционер Бурнашов Василий построил при аэроплане сторожевой шалаш, живёт там с личной охотничьей собакой.

А вот о лётчице Вахрамеев ничего толком не знал: лежит в местной больнице с переломом руки. Состояние вроде бы хорошее: Почему "вроде бы"? Потому что Вахрамеев — не больничная сиделка, а председатель сельсовета и у него на данный момент есть дела поважнее: например, сенокос, а также коммунальное обеспечение трудящихся.

Областной начальник обозвал такой ответ "политическим недомыслием" и велел переключить телефон на черемшанскую больницу.

Вахрамеев пожалел, что погорячился (так ведь спозаранку трезвонят без передыху! осточертели!), вышел во двор, вскочил на Гнедка и поехал в больницу, надо и в самом деле, навестить эту бедолагу-лётчицу да Егоршу Савушкина проведать. Жалко мужика, хотя, между прочим, пострадал по своей дурости: кто же с кержаками в одиночку воюет?

А сообразил Егорша: самый солнечный, тучный и удобный клин застолбил. Надо будет сегодня же законным, порядком закрепить за ним дворовой участок, Только как быть с остальными переселенцами, теперь ведь и вовсе бояться станут?

С лётчицей побеседовать не удалось: принимала лечебные процедуры. А с Егоршей оказалось проще: он сидел на подоконнике, грелся на солнышке и чинил суровой ниткой изорванные штаны. Под левым глазом темнел здоровенный синяк.

— Ну как дела, Аника-воин? — поздоровался Вахрамеев.

— Да вот сижу, поджидаю, — ухмыльнулся Егорша, трогая пальцами распухшие губы.

— Это кого же?

— Степанидиных суразов. Думаю, кого-нибудь из троих должны доставить сюды. Я им вчера тоже рёбра пересчитал.

— Как было-то?

— Да так и было, — Егорша отложил иголку, поскрёб в лохматом затылке, ойкнул, матюкнулся — руку заломило. — Встретили они меня, значица, у Холодного ключа, я там жерди рубил на оградину. Дак боятся сами-то сволочи, спустили на меня свою свору: у них собаки, сам знаешь — медвежатники. Однако ничего. Споймал я двух-то кобелей за загривки да и шабаркнул об лесину. Вышиб, значица, собачий дух. Ну а они, братья то есть, тут как тут. Загоношились, попёрли на меня с палками-поленьями. Старшой-то, Филька, слышь чо мне сказывал: ты, грит, поганец-христопродавец, пошто божью тварь жизни лишил? Ты, грит, помнишь, как писано: "Сотвори господь собаку и повеле стрещи Адама". Против бога идёшь, Иуда?" — да и хряснул меня поперёк спины. А потом, что же — причастились как полагается. Я ведь должником не люблю оставаться, а кулак у меня потяжельше палки будет. Это без бахвальства сказываю.

— Судить их станут! — зло выдохнул Вахрамеев. — За бандитское нападение.

— Да иди ты со своим судом! — отмахнулся Егорша. — Нам, кержакам, мирской суд не указ — сами разберёмся.

— Передам дело в суд, — упрямился Вахрамеев. — А ты напишешь заявление, как пострадавший.

— Сдурел ты, никак? — рассердился, нахохлился Егорша. — На позор меня выставлять? Да когда это было слыхано, чтобы Егорша Савушкин в пострадавших ходил? Али не помнишь, как я в школе вас дюжинами лупил? И тебе перепадало, промежду прочим.

— Охламон неотёсанный, — в сердцах сказал Вахрамеев и, повернувшись, направился к воротам. Нет, не потому, что обиделся на упрямого черторожего Егорку, — председатель только сейчас понял, что ему надо делать. И немедленно.

Он вернулся в сельсовет, достал из сейфа свою красную с золотым тиснением председательскую папку и, опять вскочив в седло, не спеша поехал в Кержацкую Падь.

Судьба подбросила ему очень выигрышный шанс, он окажется круглым оболтусом, если умело и вовремя не воспользуется им.

Коня Вахрамеев стреножил на прибрежной лужайке и ещё оттуда, издали пригляделся к массивному, крепко тёсаному дому кержацкой уставницы. Дом стоял на склоне выше других и выглядел вызывающе-нарядным, поблёскивал мытыми окошками, рябил резными завитушками ставней. Под стрехой, вдоль каждой стены — будто деревянные кружева навешаны. Ничего не скажешь — рукодельные сыновья у Степаниды.

Проходя чисто подметённым двором, Вахрамеев вспомнил тогдашнюю кержацкую сходку, подивился: груда брёвен вроде бы стала больше; для нового сруба готовят, что ли? Неуж расселяться с сыновьями задумала Степанида?

Вот тут стоял колченогий столик, с этого крыльца величественно не спустилась, а явилась сходу мать Степанида. Неужели она сама натравила сыновей на Савушкина? А собак что-то не видать, и в сарае не слышно, не побил же их всех Егорша…

Председатель постучал в приоткрытую дверь, прошёл сенцами, дивясь чистоте и умытости: всюду только янтарно-слюдяной деревянный блеск, дух вереска, мокрого песка и скоблёного кедрача. Наверно, невестка — Филькина молодуха, драит да наяривает, говорят, уж больно пристрастна бабёнка к порядку.

Уставница сидела в горнице у окошка с геранью, без очков читала пухлую книгу в обтёртых кожаных корешках (не на коленях держала — на подоконнике).

Приходу незваного гостя она не удивилась, а может, виду не подала. Вздохнула, поправила под подбородком узел чёрного платка, на приветствие не ответила — молча ждала, что скажет Вахрамеев дальше.

А Вахрамеев вдруг почувствовал себя растерянным и понял, что заранее заготовленное начало разговора не годится: он увидел кержацкую уставницу совсем не такой, какой ожидал увидеть. От прежней важности и заносчивости не было и следа — перед ним сидела очень утомлённая дряхлая старуха, глаза которой ничего, пожалуй, не выражали, кроме лёгкой досады из-за прерванного интересного чтения.

Напряжённо кашлянув, он сказал:

— Вот ваше письмо. Так сказать, жалоба-коллективка. Оно попало ко мне как представителю власти. Ознакомившись, возвращаю, — Вахрамеев протянул письмо старухе, но она, кажется, не собиралась его брать. Тогда, помедлив, он положил бумагу на стол. — Между прочим, оно не имеет юридической силы: там одни крестики да пятна. А нужны росписи.

Уставница устало пожевала губами, не моргая глядела на Вахрамеева, дескать, ну-ну, продолжай.

— С фактической стороны полное опровержение получается. Во-первых, насильно вас переселять никто не собирается. А во-вторых, по части снабжения промтоварами всё делается законно, по справедливости: стройке — большая часть, а вам — меньшая. Они работают на социализм, а вы пока нет. Вам ещё далеко до социализма. Так что ваше письмо-коллективка неправильное по всем статьям. Что ты на это скажешь, Степанида Сергеевна?

— А что мне говорить? — тихо молвила уставница. — Ты пришёл, ты и говори. А я тебе ничего сказывать не собираюсь.

Хитрая карга, огорчённо подумал Вахрамеев, ей чхоть стихами читай, хоть в доклад развёртывайся — она будет гляделками хлопать да причмокивать. Мели, мол, Емеля, коль твоя неделя. Нет, такой разговор не годится, не в коня корм, выходит. Надо с другого боку подойти.

— Ты, вот я гляжу, грамотная женщина. Вон сколько книг на дому имеется, — Вахрамеев указал на полки в углу, тесно заставленные ветхими книгами. — Там небось и старописьменные книги есть…

— Есть, есть, голубчик, — неожиданно оживилась Степанида. — Есть и писаные при первых пяти патриархах, и патерики всяческие есть: ирусалимские, синайские, печорские и даже скитские. Только ведь они все — для умных людей.

— Это как понимать? — демонстративно оскорбился Вахрамеев.

— Да так и понимать. По естеству, — уставница легко встала, прошла к полке, с минуту рылась там, затем вернулась с небольшой книжкой, которую тщательно обтёрла передником, перед тем как положить на стол. — Вот книжка-то про социализм писаная — "Город Солнца". Так, ведь у нас в общине как раз социализм и есть: люди мы все равные, дела решаем сообща и по справедливости, старост своих избираем и каждый получает по труду. Понял, председатель?

У Вахрамеева шея сразу взмокла: вот это подцепила, старая ведьма! Он-то думал — старуха-одуванчик, божья душа немощная, а тут тебе гидра развернулась в полной красе. Да ещё шпарит по-научному.

— Кто писал? — хрипло спросил Вахрамеев.

— Учёный монах италийский. По фамилии Кампанелла.

— Ну тогда всё ясно — ваш брат! И книжка его — враки религиозные.

— Неуч ты, Колька! — ехидно вздохнула старуха. — Прямо темнота дремучая. А ещё в председателях ходишь. Да ведь книжку сию сам Ленин хвалил.

— Ты это брось, мать Степанида! Не выдумывай!

— Вот те крест святой, председатель! Да чего ради я лгать-то буду? Говорю, как есть.

— Ладно, — нахмурился Вахрамеев. — Я это дело уточню. Только заранее скажу: социализмом в вашей Кержацкой Пади и не пахнет. Это я своим классовым чутьём чую. Кулацкий он у вас, "социализм". Ширма для закабаления трудящихся. Вы вон даже опричников завели для острастки сознательных граждан. Добро проповедуете, а сами людям морды бьёте, рёбра ломаете.

— Ладно-ладно! — замахала руками уставница, испуганно оглядываясь на дверь в соседнюю комнату. — Утихомирься, господа ради! Почто кричишь-то? Чай не в сельсовете.

И вот тут-то Вахрамеев кое-что понял! Да и как было не догадаться: ежели старуха пугается насчёт двери, значит, за ней кто-то есть? А кто же ещё, кроме её родненьких распрекрасных сыночков, которые небось отлёживаются теперь на тюфяках, чешут синяки от свинцовых Егоркиных кулаков?

То-то квёлая нынче мать Степанида, лицом измождённая, будто с креста снята: за "чада возлюбленные" переживает. Ещё бы: сама, поди, толкнула их на разбойную дорожку.

— Вот он, ваш социализм! — Вахрамеев многозначительно кивнул на дверь опочивальни. — Судить будем за бандитизм.

Сникла вся, съёжилась Степанида — аж жалость кольнула в председателево сердце. Разве узнать было властную, не терпящую пререканий суровую уставницу в этой хилой, дряблой старушонке, скорее похожей на деревенскую побирушку.

— Шибко зашибаешь, Сергеевна! Уж коли детей своих не жалеешь, к тюремной решётке подпихиваешь, то дальше, как говорится, ехать некуда.

Она подняла голову резко, энергично, и Вахрамеев чуть отпрянул, встретив немигающий стальной взгляд. Старушечье лицо оживало на глазах, разгладились морщины, только у тонких губ глубже залегли колючие складки. Сказала глухо, весомо:

— Опара только тогда станет хлебом насущным, когда в кадке-коломанке держится. Взбродит — удерживай, не то поползёт на пол и вместо хлеба — грязь. Понял ты что-нибудь?

— Понял, понял! — махнул рукой Вахрамеев. — Всё это бредни ваши стариковские, мать Степанида. Опара всегда бродит, иначе какой же хлеб? — одни чёрствые колотушки. Так что не держите вы опару, всё одно не удержите. Да и не вам ведь жить, а им, молодым. Что вы, старику, лезете не в свои сани?

— Глупый ты. Святость и благочестие нужны людям. Перво-наперво.

— Чепуха! Всё вверх тормашками поставлено. Жизнь сначала нужна человеку, а к ней всё остальное прикладывается. Жизнь! Вот и пускай живут молодые по-своему, как время теперешнее требует. Не надо им мешать, не надо путать.

— Я уже не путаю, — вздохнула, поглядела в окно уставница. — Делиться порешили. Только тут мы жили, тут все и помрём на святой земле прадедов.

— А ежели половодье весной захлестнёт?

— Так тому и быть. Знамо, господу угодно.

Вахрамеев поднялся, потянул носом, фыркнул: фу ты, язви тебя! А в избе-то больницей пахнет, как он сразу не почувствовал! Может, заглянуть к кержацким "опричникам", побалакать, полюбоваться на Егоркину работу? Но стоит. Старуха и так вон квохчет, крутится, как наседка перед коршуном. Ждёт не дождётся, чтобы выпроводить нежеланного гостя.

— Так что прощевай, мать Степанида! И ты и присные, Да поберегитесь революционного красного паровоза, Как в песне-то поётся: "Наш паровоз, вперёд лети!" Не копошитесь на рельсах у истории.

Уставница пригнулась в дверном проёме — желтолицая, высохшая, печальная, похожая на иконную богородицу. Сказала жёстко, сквозь зубы:

— Не грозись, Колька! Тебя ведь упреждали…

И с треском захлопнула дверь.

Ну старуха ядовитая, ни дна тебе ни покрышки! И ведь обязательно ужалит пли плюнет вдогонку. И чтоб последнее слово — только за ней.

Вахрамеев перегнулся с крыльца, заглянул в огород. Там на деревянных пяльцах сушились на солнце обсыпанные золой две собачьих шкуры, вокруг них роились зелёные мухи. Оборотистые хозяева, ничего у них не пропадёт: добрые рукавицы-мохнашки на зиму будут! Уму непостижимо, как это они умудрились натаскать охотничьих собак на человека?.. Ведь обычно лайка людей не берёт, ну, может быть, цапнет для острастки. Знать, в хозяев собачий выводок пошёл, не зря же говорят: "Злые собаки у злых людей". А может, наоборот?

В левое кухонное окошко кто-то наблюдал за ним, оттянув пёструю занавеску. Вахрамеев подумал, что весь разговор в горнице Степанидины сыновья слышали: дверь-то была чуть приоткрыта. Собственно, он и раньше догадывался об этом.

Красная папка в руке напомнила ещё об одном запланированном деле, и Вахрамеев, не мешкая, свернул к моленной (сруб Савватея Клинычева). Справа от входной двери председатель кнопками прикрепил на стену объявление, написанное красиво и чётко клубным художником по его личному заказу; "Распределение дворовых участков на новой Заречной улице будет производиться только до 20 августа. Сельсовет".

Слово "только" дважды красно подчёркнуто. Это хорошо — сразу настораживает.

Отошёл на середину улицы, полюбовался, неожиданно горько усмехнулся: что за люди живут на земле! Ровно слепых котят, тыкают их в молоко, а они отворачиваются, да ещё отплёвываются. И ведь сорвут объявление, непременно сорвут, как стемнеет. Ну да всё равно молва-то пойдёт, а она получше всякого объявления.

На берегу, взнуздав коня, Вахрамеев обернулся и увидел возле объявления кучку мужиков: галдят, пальцами тыкают. Гляди-ка, разобрали! А говорят — читать не умеют.

Глава 26

Викентия Фёдоровича охватил страх: сразу, мелко затряслись пальцы, когда он увидел этот синий конверт, разглядел обратный адрес. Разложенная на столе служебная корреспонденция почти вся оказалась подмоченной (мешок с авиапочтой угодил в воду, и говорят, что охранники просушивали потом его содержимое), но письмо особенно пострадало, даже наполовину расклеилось.

Шилова испугало не это: в конверте был ничего не значащий текст, отпечатанный на бланке нотариальной конторы. Цифры регистрационного номера — три четвёрки — были сигналом тревоги, вестью чрезвычайной важности! Он отлично знал, что письмо "нотариальной конторы" может поступить только в крайнем случае.

Викентий Фёдорович тупо смотрел на подмоченный, в грязных разводах листок, внезапно ощутив вокруг пустоту, гнетущую беззвучность и недвижность — будто раз и навсегда остановилось время. Вошла пожилая секретарша, положила папку, что-то сказала — Шилов кивнул, не поднимая головы, потом проводил её невидящим взглядом.

Сложив и спрятав письмо в карман, Шилов наконец понял, что его оглушило, сбило с толку: сигнал поступил вовсе не из того источника, откуда он ждал. Он просто забыл, что у него два хозяина и что именно "нотариальная контора" откомандировала его сюда во имя долговременной "консервации".

Что же произошло и какой смысл затаили в себе эти строки официального письма? Может быть, рекомендация, совет или предупреждение? Нет, скорее всего, приказ — судя по краткости текста. Надо было ехать домой: ключ к шифру находится в одной из книг.

Впрочем, он кое о чём догадывался…

А за окном буднично грохотала, дымилась в серой цементной пыли многоголосая стройка. Шилову на мгновение почудилось, что всё это лихорадочно-спешное мчится мимо него стремительным поездом-экспрессом, а он, как на полустанке, равнодушно глядит сквозь стёкла своей "капитанской рубки". Нет, он не завидовал этим людям, увлечённым опасной скоростью. И не жалел их. Пожалуй, он впервые так остро почувствовал свою непричастность к этому орущему суетливому миру, вечную и неистребимую несовместимость с ним.

Да, но неужели его сумели "нащупать"? Всё может быть. Судя по газетам, события принимают очень тревожный размах…

Надо немедленно ехать на квартиру.

Уже на пороге Шилов столкнулся с прорабом Брюквиным, временно замещавшим должность главного инженера. Потный, бочкообразный прораб, растопырив руки, пёр на Шилова, как бульдозер, загоняя к столу.

— Одну минуточку, Викентий Фёдорович! Докладываю конфиденциально: на третьей секции бетон опасно фильтрует. Грунтовая лаборатория взяла керны: небывалая пористость. А всё тот самый портленд-цемент…

Шилов недовольно сел в кресло, нахмурился: опять завёл шарманку! Инженер Брюквин был специалистом по бетону и ничего другого как следует не знал. Свою некомпетентность он обычно маскировал "цементно-бетонными проблемами", которые всякий раз варьировал с изощрёнными подробностями. "Фильтрирует бетон…" Ну какое это может иметь значение, тем более сейчас?

Прорабу надо было дать выговориться, иначе от него не отделаешься. Шилов уныло глядел на его багровую рыхлую физиономию, заплывшие, плутовато прищуренные глазки и ждал конца монолога. Ему бы снабженцем быть, подумал Шилов, да и то какого-нибудь ограниченного сектора. А он вершит техническую политику.

Впрочем, Шилов сам его и выбрал, назначил — чтобы легче было решать свои личные специфические задачи. Вот человек и всплыл на поверхность. Интересно, зачем он таскает повсюду с собой этот громоздкий обшарпанный портфель? Что носит в нём?

— Хорошо, Брюквин, — сказал Шилов. — Ты, как всегда, целеустремлён и последователен.

— Положение обязывает, — польщённо усмехнулся "врио" и, поставив портфель на пол, стал обтирать платком шею, даже полез куда-то под воротник, за спину. А платок-то у него тоже клетчатый, отметил Шилов. Как у геноссе Крюгеля. Он нащупал в кармане московское письмо и с неожиданной весёлостью спросил:

— Ну как, Брюквин, начальником стройки потянул бы в случае надобности?

— В каком смысле? — прораб так и замер с поднятым в руке платком.

— Например, тоже "врио".

— А вы что, в командировку собираетесь?

— Да пока нет. На всякий случай спрашиваю.

— Могу, конечно, образование позволяет. Мне — как прикажут, как обстановка потребует.

А почему бы нет? — подумал всерьёз Шилов. Вдруг этим письмом вызывают меня в центр? И опять же, в случае непредвиденных осложнений на этого дурака многое можно свалить: в сугубо технических проблемах он ни в зуб ногой.

— Только пока об этом никому ни слова!

— Ну что вы, Викентий Фёдорович! Могила, — "врио" клятвенно хлопнул себя по круглой мясистой груди.

В этом тоже был определённый расчёт. А если придётся внезапно и по-настоящему "сматывать удочки"? Брюквин же — словоохотливый болтун и сегодня к вечеру о возможном отъезде Шилова станет известно многим, во всяком случае — инженерно-техническому персоналу. Пусть люди думают, что он в служебной командировке.

В свой коттедж Шилов попал только через час. Отмахнулся от удивлённой экономки, прошёл в кабинет и тщательно заперся: на два полных оборота. Достал с полки книгу с шифровальным кодом, сел за стол, и вскоре на чистом листе появилось три слова: "Вариант третий неукоснительно".

Вначале Шилов не поверил расшифровке, повторил всё по страницам и, когда убедился, вдруг ощутил в мышцах мелкую знобящую дрожь: это было похоже на уже забытые приступы малярии. Озноб и тошнота — тут может помочь только коньяк…

Центр приказывал немедленно уезжать. Бросать всё и бежать без оглядки до самой конспиративной явки в Урумчи. Значит, над ним нависла опасность разоблачения, может быть, он уже раскрыт, расшифрован, как эта подмоченная бумага, и дело только во времени, в нескольких днях или даже часах.

Он давно боялся этого, давно ожидал, слушая ночами радио и читая газетные статьи о ходе судебных процессов. Очевидно, где-то и кто-то, связанный с ним единой нитью, уже сидел перед следователем и давал показания, и хорошо, если его фамилия ещё не зафиксирована в следственном протоколе…

Он ждал, но всё-таки оно пришло неожиданно, до обидного преждевременно. Это рождало страх.

Коньяк понемногу снимал оцепенение, тепло и мягко разливался по телу — теперь можно было спокойно посидеть на диване, покурить и подумать.

Конечно, надо срочно уезжать, как говорят в таких случаях: "спасаться бегством". Но куда, собственно, бежать? Допустим, в Синьцзян, обусловленный третьим вариантом. А дальше? Бесконечные эмигрантские мытарства, нужда, приспособленчество, вечная озлобленность. Волчья жизнь…

А может быть, сделать шаг в сторону — "сбой с тропы", выражаясь охотничьим жаргоном? Чтобы потом по-заячьи затаиться в укромном месте и переждать облаву? А может — повинная? Однажды утречком сойти с транссибирского экспресса и — прямо на Лубянку: так и так, граждане-товарищи, перед вами собственной персоной матёрый функционер оппозиции, в прошлом известный эсер-боевик…

Чепуха! Бред собачий!

Он сам вершил когда-то скороспелый суд, сам цинично изрекал: "Жизнь, данная чужой милостью, уже не жизнь, а тошнотная подачка!" Прозябание ему не нужно — пусть прозябают враги. Только вперёд, даже если избранная тропа ведёт к гибели.

Шилов налил рюмку, отпил глоток и, подойдя к зеркалу, презрительно повторил вслух:

— Даже если избранная тропа ведёт к гибели…

Набычился, закипая злобой, рывком выплеснул коньяк на зеркало — в своё отражение.

— Демагог и пошляк!

Откуда берутся в трудные минуты истасканные слова, рыхлые и вонючие, как дерьмо — из трусости, что ли? Стоит пошатнуться, заколебаться — и они тут как тут: велеречивые побрякушки.

Вернувшись к столу, сжёг бумаги, швырнул на полку шифровальную книгу и распахнул окно. Горело лицо: он испытывал гадливое отвращение к недавней собственной слабости.

Впереди всё было предельно ясно. В самом деле: разве не готовился он к этому решающему моменту всю свою жизнь? Разве не таился годами в прокуренных столичных канцеляриях, хитрил, угодничал, чтобы со временем, накопив силы, умудрённый опытом, вырваться наконец на оперативный простор?

Он копил и ненависть, между прочим… Вот как этот кобель, привязанный на цепи. Кстати, его тоже надо будет напоследок спустить: пускай порезвится, и пусть кто-нибудь попробует его удержать.

Итак, предстоит решающий бой — только и всего. Диспозиция и рекогносцировка давно сделаны, динамика — спланирована, детали — продуманы. Главные звенья: караульная служба, взрывчатка, катер, оружие, лошади. Время действия: ноль часов тридцать минут — заход луны, условия полной темноты. Состав участников операции: два основных и третий лишний (устраняемый по ходу дела за дальнейшей непригодностью).

Вот примерно таким образом… Ну, а дальше (если бы пришлось следовать военно-бюрократическим канонам) — подпись, печать и дата. А также кодированное название операции. Например: "Плотина", "Ночной гром" или что-нибудь более эффектное (над этим стоит подумать, имея в виду последующий подробный отчёт).

Шилов отправился на кухню, достал из чулана охотничий рюкзак и стал укладывать туда дорожные припасы: спички, соль, папиросы, консервы. Перелил из бутылки водку в походную баклажку. Теперь надо было разыскать карманный фонарик.

— Что это значит, Вики? Опять собираешься на охоту? — на пороге, заполнив весь проём кухонной двери, стояла Леокадия Леопольдовна.

Шилов досадливо поморщился: нелёгкая принесла! Ведь только что развешивала бельё во дворе. Опять он недооценил её поразительную способность быстро и бесшумно шмыгать по комнатам. Вес буйвола, походка — балерины.

— На охоту…

— В будний день? Сегодня?

— Не знаю. Может быть, завтра.

— Странно… — экономка мизинцем поскребла першие усики над губой, подозрительно нахмурилась. — Но ты же сам говорил, что охотничий сезон ещё не начался? Ты способен на браконьерство?

— А почему бы нет? — огрызнулся Шилов, запихивая в рюкзак брезентовый плащ-дождевик.

— Я знаю, что это за "браконьерство". Я догадываюсь! — экономка прошла на кухню, грузно плюхнулась на табуретку и неожиданно заревела басом: — Вики! Если ты мне изменишь, я не выдержу! Я покопчу с собой…

— Тьфу, чёрт побери! — выругался Шилов, поднимаясь с колен. — Да перестань ты, прекрати выть сию минуту! Боже, как ты мне надоела со своей ревностью и подозрениями!

— Я женщина, Вики, — всхлипнула экономка. — Любящая женщина.

Дьявол ты, а не женщина! — в сердцах подумал Шилов. Вот уж поистине крест мученический взвалил на себя! Ведь уговаривали друзья: не бери, зачем тебе эта женоподобная бегемотиха? Сплошной шокинг. Не послушался, рассчитывал на полусемейную маскировку. А она вот уже третий месяц жилы тянет, живьём сожрать готова из-за ненасытной своей ревности.

Ну погоди, завтра среди ночи не так заголосишь, сразу вспомнишь свой купеческий домик на Шаболовке. И поделом: за каким лешим надо было переться на крап света?

Шилов на мгновение представил колоссальный водяной вал, который внезапно обрушится на посёлок, сметая и сокрушая всё на своём пути… И почувствовал нечто похожее на жалость к этой любвеобильной глупой толстухе. Может быть, утром отправить её с обозом в город по какому-нибудь делу? Нет, не стоит. Она же первая шум подымет, догадается, что спроваживает её умышленно. Ну что ж: каждому своё, как говорили древние римляне…

— Иди топи баню, — сухо приказал Шилов. — Вечером буду мыться.

— Как, Вики? — удивилась Леокадия Леопольдовна. — У нас же баня в "чистый четверг"? По традиции.

— К чёрту традиции! Делай, что тебе говорят!

Он разъярённо топнул ногой, и экономка мигом выкатилась из комнаты.

Всё должно быть как перед настоящим боем: обязательное мытьё, чистое бельё и… молитва. Молиться он ещё не разучился, тем более, что из всех "приворотных" молитв знал только одну, предбоевую: "Даруй нам святой великомученик победоносец Георгий…"

Может, это была просто блажь, мистическая чепуха, но он не хотел пренебрегать привычкой, которая сложилась в смутные годы гражданской войны и не однажды с удивительным постоянством оправдывала себя.

С рюкзаком, конечно, получилась накладка: напрасно он поторопился… Это и завтра сделать не поздно было. Ну да ничего: от Леокадии ничто никуда не уходит. А всё, что случится потом, решит завтрашняя ночь.

Берлин передавал спортивные репортажи — Германия жила Олимпийскими играми. В перерывах выступали вожди Гитлерюгенда, хвалились рекордами арийской молодёжи, склоняли во всех падежах бойкое слово "национал-зоциалисмус" и дерзко кричали "Зиг-хайль". Клич этот переламывался на радиоволнах эфира, двоился, троился, уходил куда-то далеко в тёмные глубины космоса, отдаваясь гулким тоннельным эхом.

Слушая, Шилов хорошо представлял себе раскрасневшиеся решительные лица белобрысых юных вождей, посмеиваясь про себя, кивал: да, это неплохо, бирензуппе! Такие мальчики способны маршировать сколько угодно, способны клацать каблуками до тех пор, пока под ногой будет что-нибудь твёрдое. Если понадобится, они запросто обмаршируют весь земной шар, по любому меридиану: с песней, под бой барабанов и треск новеньких "шмайсеров".

Потом диктор-пропагандист на всю катушку чехвостил "Советише Руссланд", не особенно стесняясь в выражениях и эпитетах. Приводил "неопровержимые данные" о росте агрессивности Красной Армии, которая уже сегодня имеет под ружьём "двенадцать миллионов солдат и сорок подлодок на Балтике", потом сообщил, что над немецкими дипломатами в России нависла серьёзная угроза…

От Лиги наций летели пух и перья, особенно в связи с недавним предложением Максима Литвинова об изменении Устава (усиление коллективной безопасности и действий против агрессора). Ниточки-то, в конце концов, тянулись в Испанию, где вовсю полыхала война и где франкистские фаланги шли в атаку бок о бок с "ребятами Муссолини" и "голубоглазыми бестиями" из СС.

Шилов выключил приёмник и подумал, что именно с этого международного обзора надо будет начать деловой инструктаж Евсея Корытина — пусть болван поймёт, что ближайшей ночью они идут не на пустяковую вредительскую диверсию, а на крупное политическое дело, которое эхом отзовётся в западных мировых столицах. И что оба они не какие-нибудь отщепенцы-рецидивисты, а бойцы единого огромного фронта — на дальнем фланге, указанном самой историей.

Глава 27

Не нравилась Гошке новая работа — чем дальше, тем больше становилась не по душе. Из-за этакой работы дёрганая жизнь складывалась: сутки — в карауле, другие — на отдых, потом — "служебный день" (хозработы разные — кто куда пошлёт). И сызнова — та же шарманка.

Стояние в сторожевом посту сразу опостылело Гошке. А ну-ка четыре часа проторчи чурбаном безгласным на одном месте, потом ещё да ещё по четыре! И солнце тебя палит, и комарьё жрёт, а ты стой стоймя, хлопай гляделками, разговаривать, курить — не моги! А уж про выпивку вовсе забудь.

Что это за жизнь?

Главное, уговору такого не было — вот от чего обидно. Гладко стелил товарищ Шилов, нечего сказать, — "ответственная должность", "масса личного времени", "конный разъезд"… А оказалось — через день — на ремень, по вечерам — за швабру. И вместо личного времени калёная корытинская рожа, дубовые его кулачищи, каждый из которых, как пивная кружка. Только попробуй пикни, сразу орёт: "Пререкание!" — и тычет под нос: понюхай да зажмурься.

Никаких тебе лошадей, никакого "конного дозора" и в помине нет. Кругом сплошная пехтура, прижимистые мужики-охраиники. Правда, два дня назад начВОХР Корытин взял Гошку в так называемый "конный разъезд". Объехали по берегу пол-озера, а потом Корытин завернул на пасеку, где и пропьянствовали всю ночь.

Нет, не нравилась такая служба…

С тем же почтовым мешком заваруха непонятная получилась. Лётчица сослепу его в воду сбросила, а он; который с плотины сигал, жизнью своей, можно сказать, рисковал, — он же и виноват оказался! Товарищ Шилов, большой начальник, именно на него, на Полторанина, раскричался: почему подмоченное, почему всё расклеенное? Ну при чём здесь он?

Теперь вот парторг Денисов на беседу вызывает, тоже, наверно, вздрючку приготовил. А за что? Драк, вроде, никаких не было, от всяких там оскорблений Гошка воздерживается — форма не позволяет.

Надо, пожалуй, прихватить с собой туесок мёду. Когда к людям с подарком — они добрые делаются. К тому же, говорят, Денисов прихворал, а больному мёд на пользу.

Жена Денисова поначалу упрямилась, не хотела пускать Гошку: спит, мол, больной. Однако Денисов услыхал разговор из огорода (за избой, в затенке, стояла его кровать) и велел привести к нему "знакомого товарища". Гошке это очень понравилось: ишь ты, помнит! Даже по голосу узнал.

Он прошёл в огород, поздоровался с Денисовым, который полулежал на подушках, приглядываться не стал: больной как больной (они, больные, не любят, ежели их разглядывают). Обратил внимание на ворох газет.

— Политику читаете?

— Ага, — кивнул парторг. — Сводки из Испании просматриваю. Уж больно они беспокоят меня.

— Далеко! — усмехнулся Гошка. — До нас не докатится.

— Как сказать… Земля-то круглая. По ней только покати — само докатится. Ну, как дела на плотине?

— Сооружается в ударном темпе согласно пятилетке. Идёт на вырост. Ну, а мы — охраняем. Как положено.

Остро пахло мокрыми утренними грядками, укропом и мятой, что зелено топорщилась у самой завалинки. Гошка с удовольствием потянул носом и подумал, что Денисову тут должно быть неплохо: сиди себе газетки почитывай да поглядывай, как соседские котята шныряют в картофельной ботве. Только скучно, наверно, болеть всегда скучно.

— Вот медку целебного принёс, — Гошка поставил на столик берестяной туесок, вокруг которого сразу же замельтешила разная мухота, обрадованно забасили шмели. — Липатовской марки — с лугового дудника. Дед сказывает, дыхание от него прочищает и ещё — в глазах светлеет. Пользуйтесь на здоровье.

Откуда-то сверху, с подызбенки, из чердачной дыры чёрной тряпкой свалился взъерошенный грач, принялся елозить клювом по крышке туески. Потом заорал-закаркал, Гошка отпрянул от неожиданности: это ещё что за холера горластая?

Денисов мелко закашлялся, засмеялся.

— Каряга, сына моего Борьки найдёныш. Отобрали его весной у кота, с тех пор живёт на чердаке. Мёд любит, стервец. Кыш отседова! Ты, Полторанин, отнеси-ка туесок в чулан, а то он нам покоя не даст.

Гошак отнёс туесок куда приказано, а когда вернулся, грач уже смирно сидел на спинке кровати, цепко обхватив когтями железный прут. Он дважды каркнул на Гошку, сердито и шумно шелестя крыльями.

— Ругает тебя, — сказал Денисов. — Зачем, дескать, сладкого лишил. Но вообще ты ему понравился, потому он и торчит здесь. Любит на людях всякие блестящие штучки, вот как на твоей форме. Только сам-то ты, я гляжу, не шибко этим довольный. Верно говорю?

— Ага, — признался Гошка. — Не по нутру мне эта служба.

— Да уж я удивился. Лошадей больных выходил, воевал за них, а потом взял да и бросил. В безлошадники подался. На форму, что ли, польстился?

— Так ведь повышение определили… И опять же оклад жалования.

— Напрасно поспешил. Дело своё надо прежде любить, а уж всё остальное потом. Теперь, как я понимаю, хочешь задний ход отрабатывать? Ты комсомолец?

— Не принимают… — буркнул Гошка.

— Это почему же?

— Да Стёпка-киномеханик супротив идёт. Сперва, дескать, на общество поработай, потом поглядим. А какое там общество? Зелёная пацанва, сопливые заморыши. Чего это ради я на них должен работать?

Неутихшая обида подступила к сердцу: Гошка вспомнил, как на днях шкилетистый Стёпка принародно пытался оголить его, снять новенькую ненадёванную форму, которую Гошка целое утро утюжил через мокрое полотенце. Ведь с умыслом старался, дескать, и форма твоя — тряпьё, и часы наградные — побрякушка. Вот захотим — и землю будешь носом пахать.

— Изгиляться надумали! — Гошка в сердцах стукнул кулаком по деревянному столику, да так, что подпрыгнули, зазвенели лекарственные пузырьки.

Каряга-грач тоже подпрыгнул с испугу, боком засеменил по железной дужке, подальше к избяной стене. Оттуда несколько раз прокаркал, недовольно разевая клюв и показывая Гошке острый язык.

— Вишь — не одобряет, — посмеиваясь, покачал головой парторг. — Терпеть не может крикливых да нервных. Эх ты, Полторанин! Шишка пареная, нешелушёная! Коли в комсомол собираешься, так знать должен: там на первом месте — интересу общественные, а свои личные — на втором. Понял?

— Это как же так? — искренне удивился Гошка. Он уважал парторга Денисова, знал, что его уважают другие. Но ведь то, что он говорил, было сплошным "перевёртышем", никуда и ни во что не влезавшим! — Ежели я делаю всё для других, то кто же — для меня?

— А вот они самые — все другие. Ты для них, они — для тебя. И не только Степан со своими комсомольцами, но и вся наша страна социалистическая. "Социалис" это слово и означает "общественный". Потому что люди иначе жить не могут, понимаешь?

Кое-что Гошка, конечно, понимал — слава богу, не маленький. Шесть школьных классов осилил, в газетах, книгах как-нибудь разбирался. Слышал об этом много раз, да вот не задумывался, как-то случая такого не подходило. Живут люди — значит, правильно живут. Сообща все делают — а как же иначе? Я тебе, к примеру, беличью шкурку добыл, ты, будь добр, выкладывай ту же самую пачку патронов, тобой изготовленную. Я тебе, ты — мне, по двойному интересу, всё здесь понятно. А это, выходит, только на совести держится?

— На сознательности, — уточнил Денисов. — На равноправии людей, на уважении друг друга.

— А куда жуликов деть? — спросил Гошка. — Или там подлецов всяких? Я на него работаю, жизнь ему хорошую создаю, он в ответ красиво улыбается, а сам под полой мне фигу показывает. Как тут быть, товарищ Денисов?

— Очень просто: перевоспитывать, переделывать в хороших людей. А которые не поддаются, выводить их чемерицей, мухомором, как постельных блох. Время наступило такое, время человеческого равенства и справедливости. Законы тайги кончились, Полторанин. И ежели ещё в чём-то они держатся в Кержацкой пади, то скоро им тоже придёт конец. Все люди должны жить хорошо — вот что главное. А для этого каждый должен и первую очередь работать на общество, жить общественным делом.

— Мудрено… — опять задумался Гошка. — Му никак не доходит до меня! Может, конечно, умом-то я это домаракую, а вот душой… Вряд ли пойму. Душа у меня всё ж таки кержацкая, таёжная.

— Напрасно на себя наговариваешь! Ведь именно ты, Полторанин, взялся за больных лошадей — за безнадёжное и опасное дело. А вот это как раз и был общественный благородный поступок. Так что душа твоя всё правильно понимает. Ну а умом, верно говоришь: надо тебе ещё дозреть. Жизнь подскажет, а ещё лучше, если учиться дальше пойдёшь. Вот это я тебе советую.

— В армии на командира выучусь. Дед одобряет, — сказал Гошка.

— А что — вполне может быть. Такие парни, как ты, очень нужны Красной Армии.

Каряга-грач, освоившись, перелетел на стол и стал долбить медную пуговицу на обшлаге гимнастёрки. Гошка поднялся, осторожно взял и пересадил птицу на кровать.

— Так я, пожалуй, пойду, товарищ Денисов. Мне теперича всё понятно…

— Погоди, погоди! — рассмеялся Денисов. — Ишь ты, непоседливый какой! У меня к тебе ещё одни вопрос имеется. Да ты сядь.

Присаживаясь, Гошка с сожалением подумал, что вот сейчас-то парторг, наверно, и примется "снимать с него стружку". Не удалось отвертеться. Сдержанно сказал:

— Я — пожалуйста. С нашим удовольствием…

— Говорят, Полторанин, ты награду получил?

— Получил. Часы серебряные марки "Омега". Вот они. За спасение лошадей. Согласно приказу.

— Ну?

— Что — ну? — Гошка обеспокоенно поёжился: что-то уж больно прищуренный, колючий взгляд у парторга. Подумав, с некоторым смущением сказал: — Ну и ещё… Вы, что ли, лошадь имеете в виду? Так она на Зимовье у деда осталась. Товарищ Шилов сказал: "В благодарность за старание". Но нам она не нужна, дед не хочет. Вот подкормим её — и вернём. Зачем нам государственная лошадь?

— В благодарность, говоришь? — неопределённо усмехнулся Денисов. Сел на лавке, закурил. — Уж очень, я гляжу, любит тебя товарищ Шилов! Хотя, конечно, ты большое дело сделал, но уж слишком щедрая любовь! А?

— Какой там любит? — Гошка неприязненно поморщился. — Вчера вон крик поднял, куда там! Разгильдяй и всё прочее. А я при чём? Сам капиталист, так с жиру и бесится. А я отвечай.

— Какой капиталист? Ты о чём это?

— Ну, почту самолёт выбросил — тот, который потом в Сорной шлёпнулся. Мешок, значит, в озеро угодил, а я нырнул, вытащил. Потом сушил эту самую корреспонденцию. На солнышке, прямо на посту. Правда, не успел высушить. А начальник меня за мокрую почту в оборот взял. Чер-те что получается…

— А "капиталист" при чём?

— Да это я так… — Полторанин неловко поскрёб шею. — У него там в письме про наследство написано… Из Москвы какая-то нотариальная контора пишет. Ну, я случайно так… Интерес поимел, знаете… Письмо-то расклеенное было.

— И он за это тебя ругал?

— Ещё как! Аж побелел весь. Я ему говорю: ничего, мол, не читал, не видел — оно мне надо. А он — в ругань. Страсть какой нервный человек.

— Интересно… Ну а сам-то ты что об этом думаешь?

— Не знаю… Испугался он, что ли. Всё-таки, ежели капитал в наследство — разговоры пойдут. Да чего там, дело известное: они, инженеры некоторые — из бывших. Или из немцев. А я человек не болтливый, мне плевать. К тому же, на службе. Посторонним рассказывать не положено. Мало ли что бывает.

— Ну, а Корытин как?

— Да хам он и больше ничего. Они с товарищем Шиловым всё дружатся. На эти самые, на "пикники" ездят. Меня тоже приохочивают. Нет, не буду я там служить в этой постылой ВОХРе! Пропади они пропадом! Уйду.

— А вот этого делать пока не надо, Полторанин! — Денисов накапал в чашку какого-то лекарства из пузырька, выпил, горько поморщился. — Трудно тебе там? Вот это и хорошо, что трудно. А то ты привык к вольготной жизни. Вот теперь и потрудись, потерпи. Это тебе будет задание, как завтрашнему комсомольцу. Слушай сюда…

Ну и дела, шанежки-ватрушки, сыромятны ремешки! Чертыхаясь в душе, Гошка шёл прожаренной улицей, ладонью размазывая пот на висках. Час от часу не легче… Ведь всё это, надо понимать, пахнет очень серьёзным и опасным делом, почище, пожалуй, чем колготня с санными конями. Дёрнула его нелёгкая подглядывать это подмокшее письмо! Теперь ходи да оглядывайся.

Было такое ощущение, что он неумышленно, ненароком испортил нечто значительное, важное для всех и даром ему это не пройдёт, возмездие неминуемо последует, по не сейчас, а позднее, и случится оно неожиданно и неизвестно от кого. Гошка вдруг поймал себя на том, что не идёт, как обычно, серединой дороги, а жмётся к палисадникам, к тесовым заборам и поминутно оглядывается при этом. Устыдившись, он подумал, что бояться ему, в сущности, некого, к тому же он никогда трусом не был. А внезапный страх пришёл к нему просто потому, что он впервые в жизни почувствовал настоящую и большую ответственность. Теперь ему приходилось отвечать, а вот как и за что — этого он пока не знал. Оттого, наверно, и трусил — от грядущей неизвестности.

И ещё он подумал, что, кажется, куда-то повернул, вышел на какую-то другую дорогу — так бывает, когда вылазишь наконец на хребтовый перевал и в лицо враз холодновато бьёт синий простор, пахнущий талым снегом. Неуютно, сурово-сдержанио вокруг, зато дышится легко и хочется идти вперёд. И с высоты этой, обозначающей чёткую определённость, мелочным и мелким виделось всё оставленное позади, всё вчерашнее — мальчишеское, зряшное, малосерьезное: и ребячьи потасовки у клубного крыльца, и любовная игра с пустоватой смазливой Грунькой, и даже наградные часы не восторгали — казались лежащей в кармане увесистой речной галькой.

Напротив сельсовета Гошка остановился, поправил фуражку и застегнул воротничок. Пожалуй, он впервые без прежнего презрительного равнодушия глядел на обшарпанное крыльцо, на доску с разноцветными объявлениями. Он недолюбливал этот дом — тут ему не один раз "прочищали мозги" (безуспешно, правда).

Нет, он не обижался — в жизни всё происходит в своё время. Почему бы сейчас ему самому не войти в неприветливый "казённый дом" или хотя бы прочитать эти объявления? Ведь для людей писаны, для черемшанских граждан. Стало быть, и лично для него.

Можно начать с этого, самого красивого и броского "Объявляется переселение на новую Зареченскую улицу" Ну, это не по его части, хотя по существу правильно: давно надо вытурить кержатню из замшелой щели, "за ушко да на солнышко".

— Штрафами интересуемся? — ехидно прозвучал с крыльца женский голос.

Гошка обернулся: у перил подбоченилась паспортистка-учётчица Нюрка Шумакова, завзятая клубная артистка (в местных постановках она всегда играла революционных женщин — отчаянных и настырных. Какой и сама была в жизни).

— Вон там, справа, список нарушителей общественного порядка, — Нюрка выбросила картинно руку и показала пальцем, как какой-нибудь матрос на бронепоезде, идущем в атаку.

— А мы не нарушаем, — с достоинством сказал Гошка.

— Давно ли?

— С самого свержения царизма, — сказал Гошка. — А сельсовет посещаем только по общественным делам.

— Да что вы скажете! — пропела "артистка-паспортистка". — И какое у вас зараз дело?

— Вот это самое! — Гошка постучал пальцем по плакату на доске. — "Всенародный сбор средств в пользу испанских детей". Выписывайте квитанцию.

— Дак это же производится на предприятии, через профсоюзы. А у нас только единоличные граждане.

— А я говорю: принимайте! — Гошка набычившись двинулся на учётчицу, поднялся на крыльцо. — Не имеете права глушить патриотический подъём!

Та сразу сменила тон, вежливо защебетала, препроважая Гошку вперёд, в распахнутую дверь. В канцелярии Гошка вынул из кармана часы, торжественно поднял их за ремешок и сказал:

— Вношу! Записывайте в ведомость: часы серебряные карманные на двенадцати камнях. От гражданина СССР Полторанина Георгия Митрофановича.

Нюрка-учётчица разинула рот, обмакнула ручку в чернильницу и… решительно отложила в сторону.

— Да ты опять, никак, пьяный, Гошка?

— Молчать! — закричал Гошка. — Прекратить оскорбление моего достоинства! Иначе напишу жалобу.

На крик сейчас же заглянул в дверь встревоженный председатель сельсовета Вахрамеев. Выслушав объяснения, рассерженно обернулся к Гошке:

— А ну дыхни!

Гошка набрал полные лёгкие и дыхнул; председатель изумлённо поскрёб затылок, долго и внимательно разглядывал парня. Затем приказал Нюрке:

— Прими, зарегистрируй и оприходуй. А ты, Полторанин, зайди на минутку ко мне. Разговор есть. Ты ведь у Денисова был?

— Был…

— Ну заходи.

Глава 28

Прилетел ещё один аэроплан — такой же трескотной, растопыренно-неуклюжий, лягушачьего зелёного цвета. Этот появился рано утром и не стал куролесить над селом да водохранилищем, а будто зная, что ему надобно, сразу нацелился на Выдриху, с ходу прилип к сенокосному лугу, как пчела к патоке.

Однако ремонтники прилетели, сообразила Фроська, а ну как заберут с собой Светлану-лётчицу да улетят — она и проститься с ней не сможет! Фроська быстренько договорилась с бригадиршей, скинула робу и босиком побежала прямой тропкой к Выдрихе.

Версты две, пожалуй, отмахала и всё зря: справа из села, по пыльному просёлку, в урочище накатилась оголтелая орава черемшанской пацанвы — перед ними на пути к самолётам насмерть встал милиционер Бурнашов. Он дико орал, выкатив глаза и вскинув над головой руку с наганом: "Назад, стервецы!! Стрелять буду!"

Фроську он тоже не пропустил, упрямо крутил башкой и грозился спустить с поводка собаку — видно, совсем одичал мужик за несколько караульных суток у сломанного аэроплана.

Пришлось ей вертаться не солоно хлебавши. А на участке Оксана-бригадирша накинулась: "Зачем на виду у всех прямо перед директорскими окнами побежала? Соображать надо, тёлка недоеная. Теперь вот иди объясняйся: вызывают тебя к главному инженеру".

Фроську это не испугало, хотя и приятного было мало: кому охота выслушивать нудное брюзжание мордатого Брюквина, который теперь наловчился часами бродить по стройке, записывая всяческих нарушителей в засаленный блокнот.

Она вымыла ноги, надела резиновые "спортивки" и отправилась в управление, на ходу закручивая, пристраивая на затылок косу.

В приёмной у пожилой напудренной секретарши спросила:

— Ругать меня вроде вызвали? Дак я пришла.

Секретарша посмотрела на Фроськины тапочки.

— Просекова? Не ругать, а беседовать по кадровому вопросу! — И показала на боковую дверь. — Заходи сюда.

В комнате за столом сидели двое: глыбастый пухлолицый Брюквин в вышитой полотняной косоворотке, а сбоку — залётка Коля Вахрамеев собственной персоной. При своём русом чубчике и при реденьких ещё, но уже солидно выглядевших соломенных усах. Чужой, вежливо-улыбчивый и отчего-то заметно настороженный.

Пахло в кабинете начальственно: дорогими папиросами, одеколоном и хромовой кожей (ну, это, возможно, от брюквинского портфеля или от Колиной полевой сумки).

— Вот она, — Брюквин широким жестом указал на Фроську. — Бетонщица Просекова, передовая наша работница, стахановка. Вырастили в собственном коллективе. Жалко отдавать. Но раз требуют интересы культуры… Мы понимаем — нужна рабочая прослойка.

Брюквин налил из графина воды, залпом выпил целый стакан и опять сокрушённо повторил:

— Жалко отдавать…

— Куда это отдавать? — удивилась Фроська.

— Да вот относительно тебя, товарищ Просекова, сельсовет ходатайствует. О переводе на клубную работу: завхозам. Девушка ты боевая, инициативная, к тому же, на музинструменте играешь. А вообще, с такой внешностью, конечно, надо занимать более видную должность. Ну, это моё личное мнение, и я его когда-то высказывал.

Фроська всё поняла. Исподлобья взглянула на Вахрамеева, укоризненно прищурилась: эх, Коленька-соколик, что же ты учудил-принадумал? Ни поговорил загодя, ни совета не спросил. Захотел кружным путём да на людях петлю арканную накинуть, чтобы потом до себя притянуть поближе? Дескать, принародно отказаться побоится, постесняется.

— А я, дорогие начальники, — с улыбкой сказала Фроська, — не только на гармошке играю — ещё и пляшу. Цыганочку, барыню, камаринского — всё что хошь.

Она опять посмотрела на председателя: у того багрово наливались щёки, под виском поблёскивала струйка пота. Наклонив голову, чешет мизинцем в усах. Ишь ты, усы-то небось отпустил, а ума, доброты сердечной от этого не набрался.

— Любопытно, — крякнул неопределённо Брюквин. — Ты прямо талант-самородок, товарищ Просекова. Так тебе, выходит, самое место в общественном клубе.

— Нет, — серьёзно сказала Фроська. — Это вам выходит, а мне не подходит. Вы должность дайте, чтобы я командовать могла. Такими, как вы — уму-разуму учить.

— Что это значит? — Брюквин тоже покраснел, приподнялся, опёрся о стол пальцами-пухляшками. Раздражённо повернул голову к Вахрамееву: видите, я вас предупреждал, она же скандалистка, я её знаю.

— Да ладно, — глухо сказал Вахрамеев. — Ну, не хочет человек, значит, не хочет. Чего же неволить… Пускай идёт.

Брюквин отошёл к окну, тяжело посопел, раскрывая настежь прихлопнутую ветром раму, сказал оттуда, не оборачиваясь:

— Иди, Просекова. Да, кстати, не убегай впредь с работы по личным делам.

— Винюсь, — вежливо сказала Фроська. — Больше не буду.

Ух и злости у неё было на этих толстолобых мужиков — едва сдерживалась! Ведь вот сидят, табачищем смалят и воображают себя вершителями судеб людских. В доброте — глупы, в неприязни — матерщинники, а ровной золотой середины, где должна быть спокойная рассудительность, у них и вовсе нет. Пустое место, лебедой поросло.

Ну, Брюквин — бывший прораб, от которого они умного слова сроду не слышали, с этим всё понятно, объяснимо. А как же Коленька светлоглазый на такую ахинею сподобился? Ведь завсегда, кажись, в здравом уме находился, да и умеет каждодневно с людскими делами-заботами управляться — не зря же в председателях ходит.

Что с ним-то случилось?

И вдруг Фроську осенило: от любви затмение — вот от чего! Ей-то самой куда легче: одна-одннешенька, и любовь и свобода всегда при ней. Захотела — думай про любовь, не захотела — ложись спать (а сны в последнее время такие интересные, завлекательные, да все — с красивой мечтой!) А ему? Душа, поди, надвое разрывается, сердце кровью исходит: попробуй-ка определись между двух огней, между любимой Фроськой и нелюбимой женой! Тут уж не до рассуждений, когда внутри всё пламенем полыхает, тут без разбору, чем попадя, загасить стараешься. Любовь, она такая…

Фроська вспомнила виноватые грустные глаза Вахрамеева, стыдливо спрятанные под стол руки и почувствовала щемящую жалость к нему, укорила себя: ну зачем она так грубо надсмеялась над его добротой? Глупая доброта беззащитна, грех отталкивать, принижать её.

— Ну что, Просекова? — вывел Фроську из задумчивости скрипучий голос секретарши. — В бригадиры назначили? Молода ты ещё для этого — работаешь без году неделя.

— Не угадали, — Фроська невинно потеребила кудряшки над ухом. — На ваше место предлагали, да я отказалась.

Пока секретарша сдёргивала очки, она уже выпорхнула в дверь и через две ступеньки пересчитала парадное крыльцо.

Весь день она ощущала какую-то цепкую, глубоко спрятанную, внутреннюю отрешённость. Бегала с тачкой по облитым раствором доскам, говорила с товарками, ходила обедать в столовую — всё, как в полусне, когда звуки и запахи доходят приглушёнными, а окружающее делается плоским, отодвинутым в смутную дымку. Ей казалось, что она думает, размышляет, взвешивает, сопоставляет, чтобы принять окончательное важное решение. Но на самом деле решение это у неё давно уже созрело, ясно определилось ещё утром, когда она сбежала с крыльца управленческого барака.

Перед концом рабочей смены затихшее было ущелье вдруг наполнилось грохотом, который ширился, наслаивался многоголосым эхом и лавиной растекался внизу по логам между скалистых отрогов — это из Выдрихи поднялись в воздух аэропланы. Парой, уступом вправо, они прошли над плотиной, покачивая крыльями на прощание.

Сотни рук махали им вслед, а Фроська утёрла непрошеную слезу и подумала, что теперь ей и вовсе нельзя откладывать принятое решение: советоваться всё равно уже не с кем.

Ещё утром она заприметила, как вышел из управления Вахрамеев, сел на своего мерина и поехал на покосы к Проходному белку. Ну вот — а ей надо совсем в другую сторону.

В общежитие Фроська зашла только за тем, чтобы наскоро умыться да переодеться. Достала из фанерного, недавно купленного чемоданчика новую кофту-майку, такую же, как сняла, только не оранжевую — тёмно-голубую, тщательно затянула шнурочки на груди (чтобы крестик нательный не видно). А под тапочки надела носки — тоже новые, белые, с чёрными колечками. Вот и готова: ни дать ни взять барышня-спортсменка, каких в киножурналах показывают — с мячами, с лопаточками-вёслами.

Разглядывая себя в коридорном зеркале, она вдруг словно бы разом проснулась, удивлённо, недоверчиво отступила от стены: столько тяжёлой злости, нехорошего тёмного огня увидала она в своих собственных глазах!

Может быть, не ходить? Перенести разговор на другой раз? Но не будет этого другого раза, если не состоится сегодняшний. Всё, что бывает единожды, случается только в своё единственное время…

В сельпо она купила шоколадку, но завернуть её было не во что, нести прямо в руке — неудобно. И тогда она перешла в другой отдел и купила маленькую сумочку-ридикюль с блестящими шариками-застёжками. Правда, стоил он дороговато (хватило бы на две пары фильдеперсовых чулок!), зато уж очень нарядно выглядел. Внутри лежало двустороннее зеркальце, пилочка для ногтей и клеёнчатый маленький кошелёк, в который ома всунула оставшиеся, туго свёрнутые трёшки.

Красный ридикюль гармонировал с бордовой клетчатой юбкой, и Фроське показалось, что вместе с этой изящной сумочкой к ней пришло какое-то светлое успокоение, похожее на внезапно испытываемую лёгкость. Она подумала, что красивые вещи обязательно добавляют человеку нечто существенное, вроде бы невидимо, по чётко обрамляют его, и с этими рамками приходится всё время считаться. Например, имея у локтя такой вот ридикюль, не станешь лаяться с бабами в сельповской очереди.

И ещё Фроська подумала, что хорошо сделала, купив шоколадку — иначе никогда бы не насмелилась приобрести сумочку-ридикюль. Да и с деньгами поскаредничала бы.

Она прошла вдоль всей улицы, свернула к берегу Шульбы и остановилась перед нарядным, ладно рубленным домом, который ей часто снился и в котором она никогда не была. Толкнула калитку, зажмурилась, точно ныряя в холодный и глубокий омут.

Ступив на крашеную ступеньку крыльца, внутренне перекрестилась: "Мир дому сему, прости господи!" Сама подумала: а может — война? Она с чем идёт-то, разве с добром? То-то и оно…

Открыла ей Клавдия Ивановна — вахрамеевская жена. Оглядела Фроську равнодушно, без интереса, только мельком задержала взгляд на красном ридикюле.

— Вы к Николаю Фомичу? Его нет дома.

— Извиняйте, — сказала Фроська. — Я по другой надобности.

— Ну что ж, проходите.

Фроська ступала напряжённо, боязно по половицам, чутко втягивая носом воздух, озираясь по стенам и деревянея спиной, будто приблудная кошка, которую случайно вбросили в чужой дом.

В горнице села на витой деревянный стул, ещё раз осторожно огляделась, удивляясь на себя: изба как изба, ничего особенного по сравнению с другими — ну, может, чистоты побольше да картины про заграничную жизнь имеются, а вот, поди ж ты, трепещет она отчего-то, осиновым листочком вся внутри мельтешит… Благостным теплом грудь наливается, как подумаешь, что ко всем этим салфеткам, стульям, книжкам прикасается каждодневно Колина рука. А картины, вестимо, сам навешал и, смотри-ка, удачно как, увесисто: все три на самом оконном свету и на каждой — закатное солнышко играет.

— А я вас где-то видела, — сказала Клавдия Ивановна, остро блеснув стёклами очков.

— В школе, наверно, — кивнула Фроська. — Я в ликбез хожу.

— Так какое дело? Я вас слушаю.

Фроська тяжело вздохнула и вдруг поняла, что, пожалуй, не сможет начать разговор. Не умела она обижать людей, а ведь тут надо было обидеть, нанести удар, да ещё какой. Вот если бы её сперва обидели — она бы не уступила, отвечать, слава богу, может, спуску не даст. Нет злости на душе — в этом вся беда. Да и вряд ли сможет разозлить её эта тщедушная, некрасивая женщина с усталыми и печальными глазами.

Прямо в лоб лепить нельзя, подумала Фроська, ничего не получится, никакого толкорого разговора. Баба, видать, слезливая, примется реветь, и тогда говори до свидания.

— Слыхала я, что няньку ищете, — сказала Фроська. — Может, поговорим, поторгуемся?

Очки учительницы опять подозрительно блеснули. Она сухо поджала тонкие губы.

— Вы ошиблись. Ребёнок у нас, действительно, есть, но… Нянька тут не поможет.

— Ага, — сказала Фроська. — Понятно. Стало быть, сами управляетесь?

— Пока управляемся.

Надо было уходить. Однако уйти Фроська не могла — ноги не поднимали. Да и не затем она мучилась столькими бессонными ночами, чтобы прийти сюда, помямлить, а потом снова брести в полутьме по жизни, прятаться по-воровски по кустам да задворкам.

— А вы чего в ликбезе не преподаёте? Али некогда?

Клавдия Ивановна шагнула было в сторону кухни — что-то у неё там шипело, жарилось, — приостановилась, сияла очки, протирая их передником. Вот тут Фроська по-настоящему удивилась: у учительницы, оказывается, были очень красивые брови! Размашистые, пушистые, настоящие "соболиные". А она, дурёха, прячет их под чёрной стариковской оправой.

— В ликбезе я не работаю потому, что у меня особая учительская специальность. В старших классах я преподаю биологию и физиологию человека, так называется мой предмет.

— Ишь ты! — удивилась Фроська. — Сурьезная наука: всё, значит, про человека знаете? А вот хочу спросить в таком разе: любовь — это тоже та самая физиология? Или как?

— А вы что, влюблены? — вяло усмехнулась учительница, снова присаживаясь на стул напротив Фроськи. (Робкая какая, подумала Фроська, дома, на свою табуретку, и то садиться как следует стесняется. Прилепилась сбоку, ровно курица на насесте).

— Любовь у нас с одним человеком, — с гордостью сказала Фроська. — И очень даже большая любовь. Вот, как вы говорите, физиология человека.

Клавдия Ивановна откровенно и весело рассмеялась (а смеётся она хорошо, опять отметила Фроська, будто сразу лицом светлеет).

— Я этого не говорила. Видите ли, любовь — это, скорее, психология человека. А если уж совсем точно: и то, и другое. И физиология, и психология.

— Занятно! — тоже улыбнулась Фроська. — Стало быть, прямо посерёдке находится? Тогда оно и понятно, отчего эта самая любовь запутанная, вроде чащоба таёжная. Шишек да синяков набьёшь, покудова разберёшься. Вы-то сами когда-нибудь любили?

Фроська напружинилась вся, подобралась — она почувствовала, что именно сейчас начинается её настоящая атака. Пусть-ка ответит, а после — разговор в открытую: чья любовь и чего стоит, кто кому перешёл дорогу и становится третьим лишним?

— Не знаю… Ведь настоящая любовь — это радость, которая достаётся далеко не каждому человеку, — она приподнялась, обеспокоенно оглянулась на кухню, заторопилась: — Извините, у меня там, кажется, горит! Подождите, я сейчас.

И побежала на кухню, оставив Фроську в совершенном недоумении: как понимать сказанное? Выходит, что она не любит мужа? Тогда всё проще, но и опять же — сложнее. Вот уж поистине бабья доля: разговоры про любовь вперемешку с пелёнками и борщами…

В этот момент стала медленно, неслышно приоткрываться дверь в соседнюю боковую комнату, и, пока она раскрылась, Фроська постепенно цепенела в тягостном предчувствии.

Дверь наконец распахнулась, и в комнату на маленькой инвалидной коляске въехала девочка: бросились в глаза её тонкие, высохшие ноги в белых чулках, безжизненно лежавшие на ступеньке коляски.

Фроська жадно вгляделась в недетски серьёзное лицо, и нарядная горница с цветными салфетками, книжной этажеркой и витыми стульями закачалась, поплыла куда-то. Она узнавала до боли знакомые родные черты: и этот нос с чуть заметной горбинкой, и смелый разлёт бровей, и вздёрнутую верхнюю губу — вылитый Колин портрет… Девочка виделась ей далёкой, отчужденнонечеткой сквозь пелену слёз, как через мокрое, захлёстанное дождём окно.

Близоруко щурясь, девочка с минуту разглядывала Фроську, потом, толкая руками резиновые ободья колёс, приблизилась, жёстко ткнулась коляской в ножку стула.

— Ты кто?

Голос прозвучал недружелюбно, в нём, как и в бесцеремонном толчке, Фроська уловила просьбу, даже требование: немедленно уйти! Детское сердце безошибочно чуткое, она знала это.

В самом деле, кто она, почему и зачем пришла? Ведь она не смогла бы ответить девочке на эти вопросы. С полной определённостью она сейчас знала только одно: третий лишний назван.

Фроська торопливо положила шоколадку на колени девочке, не сдерживая слёз, поцеловала её несколько раз и выбежала из комнаты.

Глава 29

Моторную лодку предстояло в спешке не просто загрузить центнером аммонала, но и надёжно, намертво закрепить все четыре ящика — Шилов опасался, что затопленная у бьефа лодка, идя ко дну, может перевернуться в воде. Она могла перевернуться под воздействием потока, который с силой всасывается в водоприёмник гидротуннеля (а именно там, у самой решётки водосбора, должен произойти взрыв — в наиболее уязвимом месте плотины).

Они с Корытиным накануне просидели полночи, обсуждая схему и план предстоящей акции, продумывали, взвешивали каждую деталь. А об этом забыли, точнее, просто упустили из вида, не придали значения. И только вечером, за несколько часов до назначенного срока, Викентий Фёдорович, прогуливаясь по безлюдному гребню плотины и мысленно рекогносцируя уже близкую операцию, вдруг с ужасом сообразил: лодка вполне может перевернуться и тогда из могучей торпеды с уже зажжённым запалом, получится пшик, ящики развалятся в воде в разные стороны…

Надо было срочно увидеть Корытина, хотя они и условились до двадцати трёх часов не встречаться, чтобы не привлекать внимания. А между тем Корытина не было поблизости: он находился на небольшом острове, где в бетонированном погребе располагался склад взрывчатки. Он поехал туда якобы по караульным делам, а на самом деле для того, чтобы засветло в последний раз уточнить ночные действия (именно на острове планировалось убрать первого часового).

Остров представлял из себя вершину затопленного холма, и на нём, кроме груды камней, двух громоотводов да постового грибка, ничего не было. Вохровцы считали его самым неудобным постом, гиблым местом, где в непогоду часовых хлестало дождём и "проветривало" до костей со всех сторон. Корытин для поднятия собственного авторитета даже вошёл с ходатайством о строительстве на острове будки-времянки, и ему на это выделили средства. Ну, теперь, надо полагать, кирпичная сторожка не понадобится.

Погода портилась. С севера, от Золотухи, накатывались взъерошенные ветром тучи, наверху, в провалах между слоями, иногда проскальзывали закатные лучи, и от этого внутри туч вспухали багровые языки, будто пламя сквозь дым огромного костра. Изредка срывались крупные дождевые капли, звучно шлёпались на бетон, оставляя чёрные маслянистые пятна. Дождь не помеха, подумал Шилов, не было бы сильного ветра: поднимутся волны и тогда придётся откладывать операцию.

А откладывать нельзя, потому что приходящие дожди, по сути дела, — приход осени, время затяжной падеры, когда тайга неделями мокнет в серой завесе, а просёлки, броды, даже горные тропы становятся непроходимыми.

Интересно, сумеют ли они за трое суток добраться до границы, выдержат ли лошади?

На острове несколько раз мигнул красный огонёк, очевидно, Корытин проверял сигнализацию (телефонной связи туда не было). А что если напоследок рвануть и этот островок — ведь там несколько тонн аммонала? Для эффекта, в качестве прощального фейерверка. Жаль, они вчера не продумали этот интересный ход, а сейчас, когда всё рассчитано по минутам, уже поздно. Успеть бы уладить дело с креплением этих проклятых ящиков.

Шилов ладонью притронулся к правому боку, где под френчем во внутреннем кармане лежал пистолет, — жестом, уже ставшим привычным за этих несколько тревожных суток, и с беспокойством подумал, что его соратник Корытин очень легко взялся за исполнение двух "мокрых" дел — ликвидацию часовых. Слишком легко, даже дли такого отпетого головореза. Это значит, что с ним постоянно придётся быть настороже — он без малейшего колебания способен пристрелить и самого Шилова, а скорее всего — всадить нож между лопаток. Разумеется, он понимает, что за рубежом без Шилова ему дороги нет и убирать резидента, по меньшей мере, нелогично, но дли таких людей логики не существует.

Как странно устроен мир… Ему, начальнику строительства, предстоит сегодня собственными руками взорвать это грандиозное сооружение. Именно здесь, на стыке плотины с береговой скалой, притопленная ко дну моторка с аммоналом вырвет огромную брешь, в которую хлынет безудержный поток — он будет "девятым валом" для всех, кто строил несколько лет эту плотину, наивно воображая, что живёт внизу под её несокрушимой защитой.

Вон там, в тени бетонной стены, он заглушит мотор, зажжёт шнур пятиминутного горения и откроет донный люк. Затем по этой рабочей лестнице поднимется сюда на гребень плотины. Здесь уже не будет часового, здесь будет "его благородие ротмистр Корытин", а поодаль, в кедровом стланике — пара осёдланных лошадей.

До всего этого остаётся пять с половиной часов, а ещё точнее — триста тридцать исторических минут…

Вохровцы-охранники недолюбливали Гошку Полторанина. В большинстве своём это был степенный, пожилой народ, а то и стреляный — некоторые из них понюхали пороху ещё в гражданскую. Гошку они всерьёз не принимали, считая желторотым выскочкой, начальниковым любимчиком, временно пристроенным по каким-то штатным соображениям. Ему втихую делали всякие мелкие пакости: наливали воды в сапоги, прятали винтовочный затвор или солили чай.

На поблажки рассчитывать не приходилось. И когда на разводе, зачитывая постовую ведомость, Корытин назначил Полторанина на первый пост, он всерьёз удивлялся: это был самый "вальяжный", самый удобный пост — с телефоном и фанерной будкой. Да и самый близкий от караулки, сюда обычно назначали только стариков. И смена номер два — нетягостная, не сонливая. Прямо-таки подфартило… Вот хромому Кирьянычу, тому наоборот — не повезло, засобачили старого аж на "кудыкину гору", на остров. Ну, пущай там поёжится, комарьё покормит, а то больно прилипчивый, разговорный, не язык — коровье ботало.

Кирьяныч принялся было жаловаться, про суставную ломоту рассказывать, однако Корытин быстренько захлопнул ему рот, постучал по носу постовой ведомостью:

"Честь оказана — надо понимать! Ожидается ночная поверка караула со стороны высокого начальства".

Гошка смотрел на Корытина, который вразвалку, осадисто прохаживался перед строем, и почему-то вспоминал вороного жеребца Бартыша — из всей конюшни, из всего "конского состава" Гошка не любил только его. Да и как было любить этого аргамака, когда он начинён был рысьей хитростью и звериной злобой: брал из рук сахар и тут же кусал. А то лягал исподтишка, не предупреждая фырканьем, как делали другие жеребцы.

А ведь этот может лягнуть под самое дыхало, беспокойно подумал Гошка, косясь на Корытина, вон, глаз-то как у Бартыша: угольный, с кровяным отливом. Неспроста добренький сегодня. То кулак вечно совал, а то на лучший пост выдвинул…

Корытин о чём-то говорил со "стариками" на левом фланге, недовольно сопел в бороду, потом резко повернулся к Гошке:

— Ну, а ты, Полторанин, как думаешь? Какие твои будут действия?

Гошка замешкался — вопрос-то прослушал. На всякий случай сказал:

— Я — как положено. Как гласит инструкция.

— А как она гласит?

А чёрт его знает… В ней вон поболе двадцати листиков — затёртых, засаленных, захватанных. Поди в ней разберись…

— Это смотря по обстановке, — твёрдо сказал Гошка.

— Дурак! — выругался Корытин. — Стоишь на разводе, а сам ворон ловишь. А ну расскажи обязанности часового!

Это Гошка знал: отчеканил, отчитал, как по писаному.

Однако Корытин всё не отходил от него, придирчиво приглядывался, буравил прищуренными глазами. Гошка осторожно тянул носом, удивлялся: гляди-ка, совсем тверёзый! Знать, и вправду нынче начальство на поверку пожалует. А какое начальство? Ведь выше Шилова в Черемше начальства нет, а Корытин с ним в приятелях ходит: не ему бояться Шилова. К чему же тогда этот шум, вопли-сопли насчёт бдительности и марафету? Интересно…

Весь вечер, находясь в составе бодрствующей смены, Гошка ощущал какую-то непонятную встревоженность, словно бы ещё днём не успел или забыл сделать очень важное дело. И никак не мог отделаться от этого постоянного беспокойства, озабоченности. Что бы ни делал, всё валилось из рук: подметал караулку — мусор не в то ведро высыпал, разлил на полу керосин, заправляя резервные лампы. Караульный начальник Корытин, и конце концов, его отругал и велел ложиться спать перед заступлением на пост.

Прикрывшись на нарах брезентовым плащом, Гошка попытался заснуть, но вскоре понял, что ничего из этого не выйдет. А наблюдая за необычно деятельным Корытиным, неожиданно для себя сообразил: вся его взбудораженность идёт от карнача. Корытин был сегодня просто не похожим на самого себя: суетился, то и дело глядел на часы, зачем-то часто выходил на крыльцо. Неужели он с таким нетерпением ожидает поверяющего?

Потом Корытин и вовсе озадачил. Во-первых, под полой его синей стёганой фуфайки, перехваченной ремнём, Гошка заметил чехол охотничьего ножа. Ну это ещё можно было как-то объяснить: завзятый охотник всегда при ноже, иной вон и за столом хлеб режет охотничьим тесаком — для собственного удовольствия.

Но вот то, что случилось позднее, заставило Гошку съёжиться под плащом: почистив и смазав наган, Корытин отпер железный ящик с резервными боеприпасами, долго рылся там, пересчитывал обоймы. Потом хлопнул крышкой, незаметно сунул за пазуху холщовый мешок с запасными наганными патронами — Гошка хорошо знал этот мешочек, его каждый раз при смене караула фиксировали по описи. Зачем он понадобился Корытину?

Выпрямившись, Корытин внимательно оглядел спящих караульных (Гошке сразу сделалось жарко под накрытым с головой плащом). Приглушённо кашлянул и опять вышел на крыльцо. Гошка прислушался: может, там, во дворе, кто-нибудь ждёт его? Нет, вроде бы тихо, никаких посторонних шагов…

Гошка лежал, прислушиваясь к замиранию, заячьей стукоте сердца, и вспоминал разговор с председателем Вахрамеевым. "Подозревать не умею. Это как?" — "Под сомнение брать, ежели не натурально" — "А ежели натурально?" — "Ещё раз проверь, на глаза не надейся. Вот вода мокрая — а ты пальцем попробуй. Удостоверься". Ишь ты, всё ему подавай натуральное, а у самого усы не настоящие, будто в клубной гримировочной приклеены — так и хочется дёрнуть, попробовать.

Но ведь мешочек-то холщовый перекочевал за пазуху Корытина… Не в тир же он стрелять собрался на ночь глядя? А куда собрался? Может, спросить?

Любопытной Варваре нос оторвали. Это — Варваре. А другому, глядишь, могут и голову оторвать. Запросто.

Пойти, пожалуй, покурить в коридор, всё равно уже десятый час, скоро заступать на пост.

Гошка поднялся, осторожно, из-за косяка заглянул в окно: Корытин стоял на освещённом крылечке, крепко вцепившись в перила, глядел куда-то вверх — на Золотуху, а может быть, на бегущие тучи, гадал: будет ли дождь?

Будет, подумал Гошка, однако не раньше, чем к рассвету. Ежели с вечера побрызгал и не пошёл, значит, жди только утреннего дождя. Дедова примета — верная.

Над плотиной уж начинал тянуть полуночный "свежак", когда Гошка принял пост. В студёном ветерке начисто отсутствовали запахи, и это потому, что шёл он с белков, где даже в середине лета были лишь серые пустынные скалы да редкие оселки подтаявшего снега. И всё-таки "свежак" бодрил, приятно просветлял глаза, вдыхать его было легко — он будто сам вливался в лёгкие первозданной родниковой чистотой.

Гошка дважды прошёлся по плотине, поглядел в сторону караулки: там сменившиеся часовые разряжали на освещённой площадке оружие, подумал и решительно зашёл в будку. Покрутил ручку телефона, попросил соединить с квартирой Вахрамеева.

Председатель, видно, не спал ещё, голос был бодрый.

— Это говорит Полторанин. Ага, тот самый. Так можно мне завтра прийти к вам по строительному делу?

— Насчёт участка?

— Ага. Решил строиться.

Это был условный разговор, который придумал Вахрамеев. Для председателя он означал "боевую тревогу" и, следовательно, бессонную ночь. А что он будет делать, когда и какие предпримет меры — Полторанина это уже не касалось. Ему так и сказано было: "Позвони, а дальше — гляди в оба. Вот и всё".

Может, он напрасно всполошил человека? Ведь тот же Вахрамеев предупредил: "Попусту панику не подымай". А как тут проверишь: напрасно или по делу? Не полезешь же за пазухой шарить у Корытина, это всё равно что медведя на щекотку пробовать…

Ладно, ничего страшного не случится, если председатель ночь не доспит. Вон у самого Гошки сколько их, таких ночей, уже набралось.

Прошёл час, пошёл другой — всё было тихо, спокойно. Замедлили бег тучи, уже не клубились, как вечером, а лениво расползались в стороны от Золотухи, освобождая над левым её гребнем чистое местечко для рогатого заходящего месяца. Ущербный, подумал Гошка, стало быть, скоро навалится падера. Да и время уже — осень подходит.

Запахло тиной из-под бьефа, зашлёпали о бетой волны — нагнал-таки ряби "свежак". У караульного причала послышался шум шагов, потом взревел мотор: вот это, наверно, и появился поверяющий. Начнут, поди, с дальнего поста.

Однако моторка описала полукруг, явно направляясь сначала к плотине. Гошка включил лампу-фару, повернул головку, направляя луч вниз, на воду. В освещённой лодке сидели двое: Корытин, а за рулём поверяющий — товарищ Шилов. (Чего это он за руль уселся? Обычно моторкой управлял сам Корытин).

Карнач помахал рукой, сделал знак: дескать, сейчас идём к острому, а потом сюда. Бодрствуй и будь готов. Гошка молодцевато пристукнул прикладом (мы всегда начеку!) и выключил прожектор.

Дальше всё тоже было по-обычному: на острове Кирьяныч осветил поверяющих, затем дважды мигнул красный сигнал — "идёт поверка поста" — и островок опять пропал в темноте.

Гошка начал беспокоиться: что-то долго они там копаются, уже минут двадцать прошло. Не взялись ли экзаменовать старика, а может, моторка не заводится? С ней такое бывает: барахляный мотор. Наконец, помигал красный фонарик — "всё в порядке".

И тут Гошку ни с того ни с сего начал колотить озноб. Он вдруг представил себе, как от самой воды, из чёрной пугающей пустоты поднимается по железной лесенке кряжистый бородатый Корытин, у которого под ватником отточенный медвежий нож.

"Начальник караула, ко мне, остальные — на месте!" Вот он и идёт к тебе, приближается, нацелив налитый кровью глаз. Да ещё ощерится: "Ты меня зовёшь — вот он я".

Потом возьмёт и скажет: "Опусти ружьё, не мандражируй! И стой смирно." Будешь стоять, куда же денешься…

А моторка между тем стрекотала в стороне от острова. Ага, причалила к противоположному концу плотины — зачем бы это? Кажется, кто-то высадился. Вылез на гребень и направился сюда.

Что это за выкрутасы, и почему лодка снова ушла во тьму, в сторону острова?

Совершенно непонятно было, необъяснимо, и потому подкрадывался страх. Единственное, что Полторанин интуитивно чувствовал: его стараются запутать, сбить с толку, сделать так, чтобы он растерялся и перестал соображать. Именно его, потому что другой пост — островной, уже проверен.

Гошка вдруг вспомнил прошлогоднюю охоту на медведя, когда в излучине Выдрихи возчики-бородачи обложили случайно обнаруженную берлогу, неподалёку от дороги. Зверя вытурили из-под корневища оглоблей, а потом, разъярённому, бросили прямо в морду старый полушубок. Медведь сдуру вцепился в него, подставляя себя под ружейные прицелы…

А ведь лодка-моторка со своими странными манёврами тоже для Гошки-часового своеобразная приманка-полушубок! Он вот пока будет пялиться на неё, стараясь разглядеть в кромешной темноте, пока станет раздумывать, разгадывать, что к чему да почему, его и обложат, как того незадачливого медведя.

Гошка присел, спиной прижался к фанерной будке: ему сделалось по-настоящему страшно… Показалось, что в слабых лунных отблесках будто движутся, извиваются средь ближних камней зловещие тени, вроде со всех сторон ползут к нему затаившиеся люди…

Может, вскочить к телефону и позвонить в караульное, объявить тревогу? Ведь происходит чёрт знает что: лодка ушла от берега, вокруг ни души, никаких сигналов не видать — все сгинули… Что это за проверка такая? Или караульный начальник Корытин решил разыграть нападение на пост?

Вполне возможно, от него всего можно ожидать. Ну да пусть узнает, пускай убедится: не на того напали! Голова в полной ясности, винтовка в руках, штык на месте — ещё посмотрим, кто кого напугает.

Он шагнул в тень будки, притаился, замер.

Уже слышались глухие шаги по бетону, и Гошка мог поклясться, что это идёт Корытин: "Ишь ты, хитрюга, задумал из темноты подобраться, проверить!" Вогнал патрон в патронник и приготовился крикнуть: "Стой, кто идёт?" Однако — неожиданно шаги затихли и… стали удаляться, причём теперь шаги были другие, явно торопливые, будто Корытин уходил, испугавшись чего-то. Но ведь он даже не успел окликнуть его!

Гошка растерянно оглянулся и вдруг увидел сзади, на прибрежном бугре, рядом с бараком управления, три смутных силуэта: отсюда, снизу, они вырисовывались на фоне неба, чуть оплавленные слабым лунным светом. Значит, вот кого увидел Корытин!

А внизу у среза плотины лихо пришвартовывалась моторка. Едва заглох мотор, как сразу же вспыхнула спичка и заискрился, затрещал жёлтый огонёк. Гошка, ничего не понимая, метнулся к фаре, щёлкнул выключателем и обомлел: в лодке стоял товарищ Шилов с горящим бикфордовым шнуром в руках!

Увидев Гошку, он обезумело вытаращил глаза и упал на колени, пытаясь сунуть шпур между полосатыми картонными ящиками.

Но в это время откуда-то сбоку гулко хлопнул выстрел.

Глава 30

В Черемше третьи сутки шёл обложной дождь…

А над Испанией с прежней летней щедростью ярилось солнце, обливая позолотой новенькие крылья "юнкерсов", идущих в пике на кварталы республиканской Барселоны; равнодушно поблёскивало на плексигласе горящего советского "чатоса", сквозь который было видно окровавленное мёртвое лицо пилота-добровольца из Калуги.

В Берлине подметали афишный мусор вокруг Олимпийского стадиона и подсчитывали валютную выручку, тщательно дезинфицируя отели, где проживали зарубежные спортсмены. Газеты вспухали новым приступом антисоветской злобы, пестрели дешёвыми комплиментами в адрес плосколицых "сынов богини Аматерасу", отбросив и забыв предупреждение кайзера "не иметь ничего общего с жёлтой и чёрной расами".

Готовился Антикоминтерновский пакт, готовился Нюрнбергский фашистский съезд-партайтаг, тот самый, на котором Адольф Гитлер, имея в виду нападение на Советский Союз, провозгласит, захлёбываясь в крике: "Мы готовы в любой момент! Я не потерплю!" А в одной из имперских канцелярий на Вильгельмштрассе готовилось личное дело на новоиспечённого обер-лейтенанта Ганса Крюгеля — инженера военно-строительного ведомства Тодта, специалиста по "русскому Востоку".."

В Москве было облачно, временами шёл дождь, температура в пределах нормы — двухмесячная жара завершилась осенним спадом. В Колонном зале заканчивался судебный процесс над троцкистскими лидерами, которые долгое время вредили и пакостили, прикрываясь лживыми покаяниями и фарисейскими заявлениями.

Начался очередной призыв в ряды РККА граждан 1914–1915 годов рождения, на крупных заводах проводились показательные учения дружин МПВО, газета "Правда" ввела постоянную рубрику: "Фашизм — это война".

А в Черемше держалась падера — разверзлись хляби небесные. Кержацкая щель дожёвывала постные госпожинки и встречала третий спас — нерукотворного образа. Но без обычного подъёма: в тяжкой хвори денно и нощно кряхтела уставница Степанида, беспрестанно шепча запёкшимися губами молитву-заговор "Марья иродовна, приходи ко мне вчера…"

Из тайги вернулся милиционер Бурнашов с пятёркой комсомольцев. Изодранные, исцарапанные, измочаленные до нитки — дым стоял над запаренными крупами коней. Корытина не перехватили — ушёл, варнак двужильный. И милицейский Музгарка, наученный следу, не помог: какой там след, когда вся тайга водой взялась, не поймёшь, где небо, где земля.

Мокли на кержацкой околице яровые обжинки, заготовленные для молодёжных утех на "Наталью-овсяницу", в рабочей столовке потягивали пиво глазастые загорелые парни в кожаных куртках, приехавшие ночью из города вместе с новым начальником строительства. Его никто ещё не видел, но передавали, что он бритоголов, крут, разговаривает басом и не терпит курящих. Пустили даже слух, что он будто из кержаков, только не из местных, а из бухтарминских.

А ещё поговаривали, что имя бывшего начальника инженера Шилова всплыло на московском процессе и потому будет непременно пропечатано в газетах вместе с другими наймитами и вредителями. Однако проверить это было трудно, потому что свежие газеты в Черемшу поступали не часто, а в тех, что привезли с собой "кожаные ребята", фамилии Шилова не нашли.

На плотине сразу после дневной смены, прямо под дождём состоялся митинг, который проводил парторг Денисов. Выступило много народу, и коротко, по-боевому, всё говорили насчёт политической бдительности. Здорово сказала от бетонщиц Оксана Третьяк: стахановской работой ударим по классовому врагу, даёшь досрочную вторую очередь! Такую и резолюцию приняли: "Плотину — досрочно. В первый же выходной день — на воскресник". В заключение пели "Интернационал". Дружно, забористо пели — по ущелью, по приречным падям до Черемши, до самой Кержацкой Пади докатилась многоголосая грозная песня.

В поселковом клубе комсомольцы показывали инсценировку по сатирической поэме Демьяна Бедного "Колхоз "Красный Кут", опубликованной недавно в "Правде". В ней едко высмеивались германские фашисты, иные из которых заезжают к нам под видом иностранных туристов. Играли на сцене, декламируя стихи, вездесущие дружки Степана-киномеханнка, и конечно, показала актёрский класс Нюрка-паспортистка. Однако, всем на удивление; наибольший успех выпал на долю Груньки Троеглазовой, которая дебютировала в клубной самодеятельности. Уж так она визгливо да смачно, от души крыла проклятущих фашистов, так их требушила-песочила, что зал покатывался от хохота, а в Берлине наверняка икалось её незадачливому супругу.

На четвёртые сутки со Старого Зимовья приехал дед Липат и привёз бочку свежего, только что намаханного мёду. Это значило, что ненастье кончается — дед Липат чуял перемену погоды не хуже таёжных муравьёв. Мёдом он торговать не стал, а сдал всю бочку в столовую по коммерческой цепе, потом в сельмаге купил белую рубашку, шевиотовый костюм и китайские пляжные туфли-тапочки: дед собирался помирать нынешней осенью.

В Кержацкой Пади Липат, как и обычно в прошлые редкие свои визиты, поругался с кержацкими старостами, наведался к больной Степаниде и сказал, что за лечение не берётся — поздно. Уже к вечеру на конном дворе он сдал под бумажку казённую лошадь и пешком отправился на свою заимку, так и не пожелав увидеться с Гошкой (он считал, что парень вовсе одурел, согласившись на пост начальника ВОХРа, пусть хотя бы и временно).

Ночью вызвездило и похолодало, в мокрых логах пухли стылые туманы, а огромная гладь водохранилища сделалась полированно-стеклянной, перерезанной надвое небесной пастушьей дорогой. У самой плотины плавал в воде нечёткий рогулистый месяц, похожий на размазанную в тетради запятую.

Утром, при первом солнце, пошла парить тайга… Голубые, сиреневые, лазоревые столбы поползли вверх, стоймя, торчком подымаясь к небу, высасывая влагу из набухших пихтачей и осинников. Заискрилась, замельтешила брызгами Черемша, будто выдра, отряхивающая на берегу влажную шкуру.

В сельсовет пришёл Устин-углежог и сказал, что ему осточертело прокисать в этой зачуханной Кержацкой Пади — пущай нарезают пап и выделяют участок для дома на Новозаречной улице, он будет сегодня же завозить камень для фундамента.

От углежога пахло свежей гарью, как от головешки, только что залитой водой. Вахрамеев ему сказал:

— Один начинать будешь, стало быть…

— Почто один? — насупился Устин. — Егорка Савушкин уже застолбил. Да со мной ещё два артельщика-углежога тоже порешили. Однако, скоро подойдут. А ты, брат, готовь бумаги на всех, на всю улицу.

— Это зачем же? — не понял Вахрамеев.

— А затем, что нонче в день всю улицу застолбят, попомни моё слово, — ухмыляясь, Устин поковырял пальцем в заросшем ухе. — Кержаки — подражательный народ. Ты ему только протори стёжки — враз толпой кинутся. Каждый боится: как бы не обидели, не обошли — вот оно что. Понял, председатель?

— Сомневаюсь… — покачал головой Вахрамеев.

— Может, на четверть ударим? — углежог протянул ладонь, чёрную и широкую, как печной совок.

Вахрамеев отступил, отшутился, дескать, дело не в споре, а в истине, в справедливости. Он ведь не о себе думает, а о людях. Вон зима на носу, и ежели решаться на переселение, то именно сейчас — потом поздно будет. Ну, а насчёт того, чтобы поставить четверть, он никогда не против — была бы веская причина.

— Правильно говоришь, — одобрительно прогудел углежог. — Вот мы тебя за это и уважаем: за людей болеешь. Ты, поди, думаешь, мы не понимаем, куда нас, кержаков, Советская власть зовёт? Всё понимаем. Тольки таких крепких мужиков, как Савватей, с ходу не обойдёшь, на мякине не объедешь. А они народ в кулаке держат. Ну, да и мы не лыком шиты — тоже кое-чего могем. Так что готовь ордера на переселение, верно говорю.

Дядька Устин непривычно расшевелился от такой длинной речи, хотел было напиться, но, повертев в руках хрупкий стакан, отчего-то не стал в него наливать — поставил обратно на стол.

— Болтают, будто плотину хотели взорвать. Ай брешут?

— Пытались, — сказал Вахрамеев. — Да не вышло.

— От варнаки, язви их в душу! Говорят, ты их споймал, да ишо Гошка Полторанин? Верно?

— Было дело.

— Ит ты! — углежог изумлённо помотал лохматой головой. — А я того Гошку маненько, стало быть, причесал на троицу… Он ведь Гошка шебутной. А так ничего парень. Нашенский, кержацкий. Ну, дак я побег, давай свою бумажку.

Вахрамеев проводил его во двор и там у крыльца встретил ещё двух углежогов-кержаков из Устиновой артели. Эти вели себя деловито и собранно, никаких вопросов не задавали, видать, всё у них уже было обдумано, определено, да и торопились — их на улице ждала грузовая телега-бричка.

После выданных трёх ордеров Вахрамеев в приподнятом настроении осанисто расположился за председательским столом и, покуривая, поглядывая через окно во двор, стал ждать: кто там следующий? Однако прошло полчаса, а народ явно валом не валил, похоже — Устиново пророчество было замешано на обыкновенном бахвальстве.

Вдруг углядев что-то вдали, на склоне Берёзового седла, председатель вскочил, схватил со стола ведомость с ордерами, на ходу бросил бумажки перед носом изумлённой паспортистки и выбежал во двор. Отцепив, от коновязи повод, махнул в седло, галопом погнал мерина.

Дорога по крутому склону виляла петлями: от одного дальнего лога — к другому, будто впопыхах брошенная нераспрямленная верёвка. А тот, кого догонял Вахрамеев, шёл прямой тропкой, срезая углы-повороты.

Они встретились уже у самого перевала, где в редком низкорослом листвяжнике тропа снова выходила на дорогу — присаживая каблуками Гнедка, Вахрамеев сумел-таки на последней петле опередить и первым выскочить к седловине.

Она была в том же стареньком сером платье, в каком он встретил её первый раз — ещё тогда, в Авдотьиной пустыни. За спиной — дорожная торба, а в руке — модная красная сумочка, которую она зачем-то купила несколько дней назад (может, уже тогда собиралась уходить?) Именно эту сумочку он сразу увидал из окна сельсовета: будто запоздалый цветок марьина коренья вспыхнул на склоне горы.

Монашка с мамзельской сумочкой. Чудная девка…

Появлению Вахрамеева она не удивилась: видела, как он гнал лошадь по серпантину, как мелькала в пихтачах его выгоревшая гимнастёрка.

— Шальной ты, Коля. Гляди-ка — коня запарил.

Вахрамеев ничего не сказал, спрыгнул на землю, пошёл рядом, тяжело переводя дыхание, словно не на лошади, а пешей рысью сам отмахал эти несколько километров.

Он шёл и с каждым шагом ощущал нараставшее холодное жжение в груди — как в детстве, когда однажды наглотался сосулек и полдня стыл, маялся горлом перед тем, как надолго до беспамятства заболеть. Как и тогда, медленно мерк свет в глазах, утрачивая краски и чёткость — унылым, серым, плоским становилось всё окружающее.

Тряхнул головой, взглянул вверх и понял: лёгкая одинокая тучка задёрнула солнце. Невесело подумал: может, и у него будет так же — ненадолго, временно?

— Чего молчишь? — усмехнулась Фроська. — Торопился, лошадь было не загнал, а теперь язык отнялся. Ну, спрашивай.

— А! — Вахрамеев в отчаянии махнул рукой: чего спрашивать-то? И так всё ясно. Он слишком хорошо знал её, чтобы не задавать бесполезных вопросов, не уговаривать, не умолять: то, что она решила, то будет только так и не иначе. А она, конечно же, решила…

— Рассчиталась на стройке?

— Не. На что мне расчёт? Деньги получила — позавчера получка была.

— Где тебя искать-то?

— А нигде. Считай, что меня нет.

— Может, напишешь?

— Нет. Я же сказала: нету меня.

На перевале остановились. Фроська сдёрнула платок, подставив ветру разгорячённое лицо. Упала на спину, упруго вздрагивая, тяжёлая тугая коса.

— В лётчики ухожу, Коля. Светлана звала, вот и адресок у меня тут, в сумочке. Учиться буду, в мотористы сперва пойду. А уж потом — в небо махну. Ты, поди, не веришь?

— Верю… — сумрачно вздохнул Вахрамеев. Уж он-то знал: задумает — сделает. Не девка — веретено кедровое.

— Ты, Коля, не серчай и плохо про меня не думай. Для нас обоих так нужно, ты это пойми. Ступай домой, у тебя жена, дочка… А я половинками жить не умею и не хочу. По мне — либо всё подавай с горкой и присыпкой, либо — не надо ничего. Обойдусь, проживу.

Ни слёз не было, ни вздохов — только короткий прощальный поцелуи. Сухим, горьким показался он на калёном ветру…

Её лёгкая фигура уже скрылась за поворотом, а Вахрамеев всё так же изумлённо и растерянно оглядывал окрестный листвяжник, кое-где забрызганный первой желтизной, будто старался навсегда запомнить это пустынное место, где так внезапно резко повернула его судьба, начисто оборвав вчерашние радости и надежды…

А слева внизу его ждала Черемша — неугомонная, прилипчивая, сварливая и добрая, полная людской суетности и припрятанных подвохов. Ленивая по утрам, буйная по праздникам, песенная и ласковая тёплыми летними вечерами. Она даже не звала его, уверенная в том, что он, Кольша Вахрамеев, от роду и до самой смерти принадлежит только ей и что дальние дороги для него заказаны навсегда. Она просто ждала.

Он обернулся, равнодушным взглядом окинул пёстрые ряды крыш и вдруг уловил какую-то перемену в давно привычном пейзаже: что-то, вроде бы, сместилось или добавилось лишнее?

Радостно вздрогнул, сообразив в чём новизна: пустое раньше Заречье жило муравьиной суетой. От самого моста и до Касьянова луга пестрели бабьи сарафаны и мужские рубахи, несколько телег вытянулось вдоль будущей улицы, а с краю, неподалёку от лесопилки, синими хлопьями дыма поплёвывал гусеничный трактор. Зашевелилась Черемша, тронулась Кержацкая Падь! Вахрамеев представил прямую будущую улицу и подумал, что она развернётся в строгом створе с самой плотиной, словно рождённое ею продолжение, вечный живительный корень, уходящий в зелёное буйство тайги…

Будут шуметь ветры, падать и таять снега, придут тяжкие дни лихолетья, но люди окажутся сильными, выстоят и выдержат всё, потому что загодя копили годами силу, спрессовывая её в гранёных глыбах таёжных скал. Они думали о будущем и оставили этот след в завтрашний день.

Примечания

1

Я начинаю! (нем.).

2

Это невозможно дальше (нем.)

3

Мы поедем в Германию (нем.).

4

Огромное счастье (нем.).

5

Это чистейшая ложь! И вы это отлично понимаете (нем.).

6

Если скажешь правду — припоминаешь один раз: соврёшь — припоминать приходится дважды (нем.).

7

Это большой дефект! Невозможно! Чёрт знает что! Далее — идеоматические бытовые ругательства (нем.).

8

Я этому не верю. (нем.).

9

Чёрт знает что! (нем.).

10

Ехать в Германию (нем.).

11

Моя любимая куколка (нем.).

12

Я этому не верю. Но это не важно (нем.).

Оглавление