Простор - Флибуста

ЗДЕСЬ ОТСУТСТВУЕТ КУСОК ТЕКСТА СО СТРАНИЦ 2(3) ПО 10-ю ВКЛЮЧИТЕЛЬНО

Земли непаханой — глазом не окинешь! Почва добрая, тучная! Недалеко расположен большой крепкий колхоз «Жане турмыс». На первых порах он вам по-соседски поможет. Климат там тоже здоровый. Смело можете строить на берегу озера совхозный посёлок. Горячим южным ветрам преграждают путь высокие скалы. По берегу тянется густая роща. Летом всё в цветах, голова кружится от их запаха!

Мухтаров говорил с увлечением, глаза возбуждённо блестели.

— Но озеро солёное, — сказал Соловьёв. — Где мы будем брать воду?

— Да. Это проблема. В будущем мы предполагаем провести водопровод от Иртыша. Пока же придётся бурить колодцы. Министерство обещало дать бурильное оборудование.

— Когда начинаем строительство? — спросил Соловьёв.

— Уже не терпится? — понимающе улыбнулся Мухтаров. — Завидую вам. Я бы и сам туда поехал. Хорошее это дело — начинать!

Соловьёв родился в Ленинграде, в семье рабочего-революционера. Навсегда сберёг он в памяти облик отца, погибшего в первые дни октябрьской бури: суровое, изъеденное металлической пылью лицо, рано поседевшие усы, серые упрямые глаза.

С детских лет Игнат пошёл работать и уже подростком вступил на отцовский путь — светлый путь борьбы за народное счастье. В годы гражданской войны, комсомольцем, бился с беляками, а когда рассеялся дым последних сражений, молодого бойца послали в Москву учиться. Но закончить ученье ему не пришлось: по заданию партии Соловьёв, уже коммунист, отправился в Казахстан — «раздавать земли баев бедноте». В Казахстане он застрял надолго. Борьба с байскими бандами была жестокой, и не раз жизнь Соловьёва висела на волоске. Как память о прошлых боях до сих пор хранится у него отделанная серебром и золотом сабля, на клинке которой вычеканена дарственная надпись: «И. Ф. Соловьёву от казахских большевиков».

Здесь, в Казахстане, он заочно окончил сельскохозяйственный институт и женился на молодой учительнице из Павлодара. Вскоре родился первенец Вадим, и потекла семейная жизнь в дружбе, труде и счастье. Соловьёв работал агрономом в зерносовхозе, Наталья Николаевна учила совхозных ребятишек, сын учился.

Перед самой войной Вадима проводили в Ленинград: он поступил в артиллерийскую спецшколу. К тому времени в семье Соловьёва появилась дочка Ксения.

Война, обрушившаяся на нашу Родину, заставила Соловьёва взяться за оружие. Сначала он сражался под Москвой, потом попал в родной Ленинград, защищая город, в котором провёл детство, город, где пролилась кровь его отца. Здесь он надеялся разыскать сына, от которого не было никаких вестей. Но после долгих поисков Соловьёв узнал, что сын его убит.

Окончилась война, гвардии капитан Соловьёв вернулся в Казахстан, в край, который стал его второй родиной. Долгожданное свиданье с женой было и радостным и печальным: оба они ни на минуту не забывали о сыне. Наталья Николаевна за годы войны постарела, в волосах появились серебряные пряди, вокруг глаз — лучики ранних морщин.

А дочка Ксения выросла, училась в школе. Потеряв сына, мать и о?ец всю любовь перенесли на дочь.

Постепенно жизнь вошла в обычную трудовую колею. Страна залечивала нанесённые ей вражеским нашествием раны, заживали раны и в сердцах человеческих.

Соловьёв по-прежнему работал агрономом, работал, не жалея сил, словно навёрстывая время, отнятое войной. Наталья Николаевна преподавала. Ксения, окончив десятилетку, уехала в Ленинград, сдала экзамены в строительный институт. Тяжело было Соловьёвым расставаться с дочерью, но уж очень хотелось, чтобы училась она в городе, который после гибели сына стал ещё роднёй и дороже. К тому же не могли они не считаться с желанием дочери, которую ещё в школе одолела упрямая мечта — сделаться строителем, возводить города.

В 1953 году Соловьёва неожиданно перевели на работу в трест совхозов.

Он, пожалуй, не выдержал бы и взбунтовался, если б не увещевания жены, которой пришлась по душе новая работа мужа.

— Ты уж не молод, Игнат, — говорила она ласково. — Это в молодости хорошо носиться по полям и до хрипоты спорить с директорами и бригадирами. А тебе теперь нужен покой. Устали мы, Игнаша, и постарели…

— На пенсию уходить не собираюсь, — сдерживая раздражение, протестовал Игнат Фёдорович. — А от этой бумажной работы устаю больше, чем от прежней!

— Подумай о Ксении, Игнат, — не отступала жена, — сам знаешь: работать она может только в городе.

Соловьёв не мог согласиться с женой, но и огорчать её не хотелось. В нём соединялись горячность и хладнокровие, нетерпеливость и умение взять себя в руки. Работа в тресте претила ему, но он смирял свой гнев и до поры до времени терпел.

И в ту пору, когда терпение его готово было иссякнуть, сама жизнь пришла на выручку.

Одно его беспокоило: как отнесётся к этой перемене Наталья Николаевна.

Когда Соловьёв возвращался домой, был уже холодный вьюжный вечер. Сильный порыв ветра чуть не сбил с ног. «Да, брат, богатырём тебя не назовёшь», — невесело подумал Игнат Фёдорович и, упрямо нагнув голову, решительно двинулся навстречу ветру.

Наталья Николаевна проверяла ученические тетради. Игнат Фёдорович, не раздеваясь, подошёл к жене, поцеловал её седеющую голову, заглянул через плечо в тетрадь, на которую падал свет настольной лампы.

Проставив на полях красным карандашом резкую птичку, Наталья Николаевна обернулась.

— Что так поздно, Игнат?.. Раздевайся, сейчас поужинаем. Ты, верно, голоден как волк!..

Наталья Николаевна зажгла люстру. Соловьёв всё ещё стоял возле письменного стола, в расстёгнутом пальто, в шапке, и задумчиво смотрел на жену. Волосы её золотились в электрическом свете, а лицо было утомлённое, и вокруг синих, до сих пор не выцветших глаз лучились предательские морщинки.

— Да что ты стоишь, как памятник! — забеспокоилась Наталья Николаевна. — Где ты был?

Соловьёв неторопливо снял пальто, положил его на валик дивана, сел и указал жене на место рядом с собой:

— Что-нибудь случилось? — с тревогой спросила Наталья Николаевна.

— Не волнуйся, выслушай меня спокойно. Видишь ли, я получил новое назначение, и оно мне весьма по душе… Мне хочется, чтобы и ты радовалась вместе со мной.

— Ну, за этим я никогда не гнался! — рассмеялся Соловьёв и, снова став серьёзным, сказал: — Сегодня меня вызывал Мухтаров. Меня назначают директором нового совхоза… которого, правда, пока ещё нет.

— Знала, что этим кончится. Тебе ведь на месте не сидится! Ты думаешь, я не видела, как рвался ты из треста? А чем там плохо?

— Ты не сердись, Наташа. Ведь не сам же я просил Мухтарова послать меня в совхоз.

— Но ты сразу согласился на его предложение. Ведь угадала?

Они замолкли, думая каждый о своём; потом Наталья Николаевна сказала с горьким упрёком:

— В совхозе мы первым делом выстроим школу, — пообещал Соловьёв. — Найдётся у нас дело и для Ксении. Совхозам тоже нужны архитекторы.

Наталья Николаевна медленно покачала головой:

— Нет, Игнат. Не о том мечтала Ксения. В совхозе ей не развернуться. Я мать и хочу для неё самого большого, самого лучшего!..

— Ты просто не представляешь, какими будут наши совхозы! — горячо возразил Игнат Фёдорович. — Мы создадим в степи настоящий город, чистый, светлый, зелёный! Агрогород! Это совершенно новая проблема для наших архитекторов.

— О будущем Ксении тоже говорить рановато. Когда ещё она станет архитектором! Но о себе ты не думаешь! Эта работа подорвёт твои силы, которые уж и так на исходе. Тебе отдохнуть нужно.

Игнат Фёдорович безнадёжно махнул рукой, но жена упрямо продолжала:

— Нет, ты выслушай меня! У нас и так было вдоволь трудностей! Сколько ты воевал — ив гражданскую, и в годы пятилеток, и в последнюю войну. Когда же мы, наконец, заживём по-человечески!..

— Так… — горько усмехнулся Соловьёв. — Выходит, всё это время мы не жили?

— Я этого не сказала, Игнат! Мы хорошо жили, молодо, по-боевому! Но у каждого возраста свои законы.

— Перестань, Наталья! Ты об одном забыла: о том, что я коммунист!

Но Наталью Николаевну уже трудно было остановить.

— Ты давно оплатил свой долг перед партией! — сказала она запальчиво. — И партия не обидится на тебя, если ты на склоне жизни выберешь работу по силам.

Соловьёв порывисто встал с дивана и сурово произнёс:

— Стыдно тебе так говорить. Для всех нас смысл жизни в труде и в борьбе — в деятельности! Ты и сама живёшь так. Таким ты воспитала и сына… Вадима… — голос его зазвучал глуше. — Потому он пошёл на фронт без колебаний…

Наталья Николаевна, всхлипнув, опустила голову, спрятала лицо в ладонях. Игнат Фёдорович ласково погладил её по волосам.

— Вот ты говоришь: возраст… Да разве ж к старости смысл жизни становится иным, чем в молодости?.. Мы ещё с тобой покажем, на что мы способны!

Обратив к мужу заплаканное лицо, Наталья Николаевна виновато сказала:

— Я всё понимаю, Игнат… Поступай, как знаешь. Я… я останусь в городе, буду дожидаться Ксению.

— А кто же будет учить ребят в совхозной школе? — шутливо спросил Игнат Фёдорович. — Нет, без Натальи Николаевны нам не обойтись. Никак не обойтись!

Наталья Николаевна только улыбнулась — грустно, натянуто. Часы пробили полночь. Игнат Фёдорович положил руку на плечо жены, и жест этот был сочувственным, жалеющим.

— Ты просто устала, Наташа. Иди спать, уже поздно. Завтра тебе с утра в школу. Ступай…

Наталья Николаевна поднялась, прошла к спальне, у дверей обернулась и тихо, словно извиняясь за недавнюю вспышку, сказала:

— Я и правда чувствую себя утомлённой. Спокойной ночи, Игнат!..

Он проводил взглядом жену, подошёл к окну, за которым густела непроглядная беззвёздная тьма, прошёлся по комнате, рассеянно полистал последний номер сельскохозяйственного журнала. Мысли его ни на чём не могли сосредоточиться; слишком полон был сегодняшний день неожиданностями, спорами, и надо всем этим надо было поразмыслить не спеша и спокойно.

ГЛАВА ВТОРАЯ НЕВИДИМЫЕ НИТИ

Утром Соловьёв поднялся раньше обычного. Из кухни доносилось бряканье стаканов, ложек, шипенье яичницы. Одевшись, Игнат Фёдорович взглянул на себя в зеркало, укреплённое в изголовье кровати. Лицо у него было жёлтое, глаза ввалились, он, казалось, даже похудел за эту ночь.

Жена заглянула в комнату, сказала с сочувственной улыбкой:

— Не жалеешь ты себя, Игнат. Ещё и работать не начал, а уж не спишь ночами.

— А кому я этим обязан? — бросил Соловьёв, пытаясь придать своему голосу недовольное выражение. — Вместо того чтоб войти в моё положение, поддержать меня, ты затеваешь ненужный спор! Теперь только и остаётся идти к Мухтарову и говорить, что в совхоз ехать не могу — жена не пускает.

— Да ну тебя! Разворчался… Мало ли что можно наговорить сгоряча, — добродушно отозвалась Наталья Николаевна и вдруг, всплеснув руками, метнулась в кухню. — Молоко!.. Молоко убежало!

Игнат Фёдорович подмигнул себе и пошёл следом. Он обнял хлопотавшую у плиты жену за плечи и сказал благодарно:

— Спасибо, Наташенька!.. Я знал, что ты меня поймёшь.

Он смотрел на неё с такой нежностью, словно век её не видел. Жена смутилась.

— Будет тебе, Игнат!.. — Она закрыла его руки своими тёплыми ладонями. — Вчера я была неправа. Ведь нервы у нас не стальные, верно?

— Ладно, Наташа. Что было, то быльём поросло…

Наталья Николаевна накормила мужа завтраком и заторопилась в школу, а Игнат Фёдорович отправился в райком.

Городок был погружён в утренний морозный туман. Во дворах без особой охоты, словно выполняя скучный долг, хрипло кричали петухи. Мерно стучал движок на мельнице. Где-то заливисто проржал конь. Народу на улице было мало, только за деревянными заборами суетились женщины: снимали с верёвок хрустящее бельё, доили коров, кормили свиней. Иртыш возник посреди степи не так давно, и был город как город, но быт его походил скорее на деревенский.

В райкоме уже все были в сборе. Вопрос о назначении Соловьёва директором нового совхоза не потребовал долгого обсуждения: бюро райкома единодушно рекомендовало его на эту должность. Игнат Фёдорович поблагодарил товарищей за оказанное доверие, выслушал их сердечные поздравления и напутствия и, поговорив с Мухтаровым, поспешил в трест: Мухтаров сообщил, что из Павлодара выехали специалисты, направленные на работу в совхоз, — агроном и инженер.

Проходя мимо гаража, Соловьёв увидел Своего шофёра Тараса Гребенюка. Тарас в овчинном полушубке и в треухе, сохранившемся ещё с фронтовой поры, копался в моторе старенького «газика». Машиной Игнат Фёдорович пользовался в последнее время редко, в особом уходе она не нуждалась, и потому хлопотливый и чуть торжественный вид шофёра, который, казалось, готовил «газик» к дальней поездке, удивил Соловьёва.

Шофёр выпрямился, вытер рукавом полушубка перепачканный маслом лоб, лукаво прищурился:

— Хиба ж вы не знаете, Игнат Фёдорович?.. Бачу я, выпала нам на картах дальняя дорога…

Коренастый, широкоплечий Тарас походил на крепкий Молодой дубок. Русые волосы и ясные голубые глаза делали его лицо юношески простоватым и светящимся. Одним оно казалось наивно-добродушным, другим — лукаво-озорным, и лишь те, кто хорошо знал Тараса, примечали в ясных его глазах терпкую, затаившуюся печаль.

— Гм… — сказал Соловьёв. — От меня ты, во всяком случае, никаких указаний не получал.

— А мне и не треба нияких указаний. И так всё ясно. — Тарас вдруг посерьёзнел и с обидой спросил: — Или, может, вы собираетесь працевать в новом совхозе без Гребенюка?..

— Вот чертяка! — засмеялся Игнат Фёдорович. — Он уже всё знает.

— А як же! Слухом земля полнится, Игнат Фёдорович. Весь район в курсе.

Соловьёву отрадно было сознавать, что именно Гребенюк, давно уже ставший в семье Игната Фёдоровича своим человеком, первый выразил желание работать вместе с ним на целине. Тарас, неутомимый, терпеливый, верный Тарас!.. В долгие часы утомительных поездок он был для Соловьёва отзывчивым собеседником. В слякоть и стужу, в грозу и нестерпимый летний зной гонял он машину по трудным степным дорогам, не зная устали, не ропща на неудобства. Игнат Фёдорович искренне обрадовался тому, что Гребенюк снова будет с ним рядом. Но, пожалуй, ещё больше радовался он за самого Тараса, полагая, что на новом месте, за горячей работой, он легче забудет своё прошлое и печаль в его ясных голубых глазах растает, как вешний снег под солнцем.

— Ну что ж, — сказал Соловьёв, — если уж ты в курсе… — Он вдруг задумался. — Постой, а куда ты сына денешь?

— Нет, в степь его брать пока нельзя. Вот что — пусть у нас поживёт.

— Чепуха. Жена даже рада будет. Не так пусто в доме… Только поторапливайся, Тарас, завтра выезжаем.

— О це дило! Я, Игнат Фёдорович, как юный пионер — всегда готов!

У самого входа в здание треста Соловьёва задержала уборщица, счищавшая снег с каменных ступеней крыльца:

— Приходил дядя Ян, Игнат Фёдорович. Вас спрашивал… Сказал, опять придёт.

Дядюшка Ян не заставил себя ждать. Не успел Игнат Фёдорович войти в жарко натопленный кабинет, как послышался решительный стук в дверь, и в кабинете появился Ян Су-Ниязов, каменщик, работавший в тресте. В его невысокой сухощавой фигуре угадывались ловкость и проворство, на смуглом скуластом лице под широкими кустистыми бровями сверкали маленькие живые глаза, а чёрные как уголь, без единой сединки усы, опущенные книзу, придавали лицу воинственное выражение. Су-Ниязов был дунганином, он носил два имени — китайское и мусульманское — и часто с гордостью говорил:

— Я представляю не только советский, но и китайский народ. Ведь мы, дунгане, выходцы из Китая.

Поздоровавшись с Соловьёвым, дядюшка Ян протянул ему аккуратно сложенный вчетверо листок бумаги:

— Вот, Игнат Фёдорович… Заявление. — Он тяжело вздохнул. — Семь потов пролил, пока сочинил. Легче дом построить!

Сконфуженно переминаясь с ноги на ногу, каменщик попросил:

— Да вы прочтите, Игнат Фёдорович… И уж простите, если что не так.

Соловьёв осуждающе покачал головой. Два дня тому назад дядюшка Ян основательно повздорил с управляющим трестом и теперь вот, как подумалось Соловьёву, явился с жалобой на начальство, адресованной, верно, в вышестоящие организации. Каменщик, судя по тому, что знал об этом столкновении Игнат Фёдорович, был прав, но Соловьёву настолько претили любые бумаги, что он и эту взял с какой-то недоверчивостью, мысленно обращаясь к дядюшке Яну: «Тебе ли, известному на весь район строителю, заниматься бумажными кляузами?..» Он хотел выразить своё неодобрение и сдержался только из уважения к знаменитому мастеру.

Надев очки, Соловьёв пробежал глазами первые строчки, и к щекам его прихлынула кровь, а на лбу выступила лёгкая испарина.

Заявление Су-Ниязова было адресовано «Директору нового совхоза товарищу И. Ф. Соловьёву». «Вы знаете, — писал дядюшка Ян, — я старый каменщик, а на целине надо будет построить много хороших домов. Я хочу поехать на целину и работать у вас в совхозе».

Соловьёву было стыдно за свои подозрения, и он посмотрел на дядюшку Яна с виноватой доброжелательностью; а каменщик торопливо проговорил:

— Вы уж не отказывайте мне, Игнат Фёдорович. Уважьте мою просьбу. Не к лицу мне отставать от народа.

— Спасибо, дядюшка Ян. Спасибо. — Соловьёв проводил гостя до дверей и на прощанье крепко пожал руку. — Очень рад, что будем работать вместе.

Едва захлопнулась дверь за Су-Ниязовым, как в кабинет этаким колобком вкатился новый посетитель — старик казах, весь воплощение добродушия и чистосердечия. Роста он был небольшого, длинная редкая борода доставала до округлого брюшка, а тугие румяные щёки напоминали свежестью и цветом наливное яблоко. Завидев его, Соловьёв встал навстречу:

— Добро пожаловать, Мейрам-ата! Садись, пожалуйста. Как дела? Как здоровье Шекер-апа?

— Все здоровы, и дела, слава аллаху, неплохи! — ответил старик и, поудобней устроившись в кресле, с добродушным спокойствием заявил: — Вот пришёл ссориться с тобой.

Казалось бы, давно пора было Соловьёву привыкнуть к причудам уста Мейрама, который страсть как любил озадачивать и ставить в тупик своих собеседников, но всё-таки каждый раз, когда старик начинал говорить загадками, Соловьёв не мог скрыть своей оторопелости. Вот и сейчас: опешив от неожиданного заявления, Игнат Фёдорович в недоумении уставился на старика.

— Сколько лет ты меня знаешь, Игнат Фёдорович?

— Правдивы твои слова, сынок, — удовлетворённо кивнул старик. — Мы знакомы с тех давних пор, как ты приехал в наши края. Так почему же ты, — он повысил голос, — почему ты не послал за старым Мейрамом и не сказал ему: «Меня назначили директором большого совхоза, Мейрам-ата. Мне нужны опытные механики…»?

Соловьёв улыбнулся: и этот просится в совхоз!

— Только это и извиняет тебя, сынок, — с достоинством произнёс уста Мейрам и, сощурив глаза, неторопливо поглаживая бородку, продолжал: — Орлу для полёта нужны небеса, а мне, старому хлеборобу, нет жизни без земли. Я сын степей, Игнат. Нынче, на старости лет, учу молодёжь на курсах механизаторов, и дело это большое, нужное, но сердце моё, — он показал рукой на окно, — там, в степи!

Никогда ещё Соловьёв не видел уста Мейрама таким взволнованным. Он тоже взглянул в окно и задумчиво сказал:

— Понимаю… Понимаю, Мейрам-ата. Сегодня же поговорю в райкоме. Надо ведь, чтоб тебя отпустили с курсов.

— Отпустят! — с просиявшим лицом воскликнул уста Мейрам. — Ты только замолви за меня словечко Мухтару. Грех ему держать в городе старого тракториста.

— Спасибо, сынок! От всего сердца спасибо! До скорого свиданья, сынок!

Оставшись один, Соловьёв почувствовал прилив бодрости. В памяти возникли возбуждённое лицо Тараса, простые и мужественные строки заявления дяди Яна, написанного старательным, крупным ученическим почерком, ожидающие глаза уста Мейрама, всем существом рвущегося в пустынную степь. «С такими людьми горы можно свернуть, — подумал Соловьёв. — Недаром говорится: сила народа — сила потока».

Он взглянул на часы, и лицо приняло озабоченное выражение. Пора бы явиться и специалистам, о которых говорил Мухтаров. Где они застряли?.. Не было ещё и управляющего трестом, уехавшего в Павлодар. А может, он уже вернулся?..

Соловьёв поднялся и прошёл к окну. Так и есть: во дворе стояла забрызганная грязью машина управляющего. А вот хлопнула дверь, которая вела в соседний кабинет; из-за стены донеслись грузные шаги, и Соловьёв, испытывая чувство свободы и некоторого злорадства, поспешил к своему бывшему начальнику.

Управляющий трестом нервно расхаживал по кабинету. Увидев Соловьёва, он кисло улыбнулся и сразу же заговорил с плохо скрываемой неприязнью:

— Знаю, всё знаю. Вы небось на седьмом небе от радости? Что ж, Игнат Фёдорович, желаю удачи.

— Спасибо, — сдержанно поблагодарил Соловьёв. — Где же вы теперь будете работать?

Управляющий важно пожевал губами и с многозначительной медлительностью произнёс:

— Вот думаю… Мне предложили ряд весьма ответственных постов.

Соловьёв про себя усмехнулся. Поистине, горбатого могила исправит. Пора уж за ум взяться, а он всё бредит «ответственными постами». Ему бы только кабинет, телефон, персональную машину, и он будет доволен жизнью да ещё возомнит себя полезным работником!

В комнате царило неловкое молчание. Говорить было не о чём. Желая разрядить напряжённость, управляющий, словно вспомнив о чём-то, шагнул к столу и принялся с напускной сосредоточенностью рыться в бумагах. А Соловьёв, чтобы только не молчать, спросил:

— Из Павлодара должны прибыть специалисты. Не знаете, почему они задержались?

— Да они уже здесь! — с живостью обернувшись к Соловьёву, воскликнул начальник. — Вместе со мной приехали!

— В столовой! В столовой!.. — управляющий от возбуждения даже руками замахал, так он обрадовался возможности выпроводить бывшего своего подчинённого. — Они вас ждут!

Через несколько минут Соловьёв уже входил в столовую. Народу здесь было немного, и Игнат Фёдорович без труда определил в двух незнакомых мужчинах, сидевших у окна и молча поглощавших котлеты, специалистов из Павлодара. Рядом стояли их чемоданы.

Один из приезжих выделялся своим явно городским «столичным» видом. На нём был новый добротный костюм, сшитый по последней моде, на чемодане лежала велюровая коричневая шляпа, на коленях покоился пухлый щегольской портфель. Ел он неторопливо, и с его холёного, чуть бледного лица не сходила гримаса высокомерного недоумения и иронической снисходительности: казалось, он сам удивлялся тому, как мог попасть в такую глушь, но в то же время решил, видно, принимать всё таким, как есть, — назвался груздем, полезай в кузов.

Второй специалист, казах, был одет попроще: его крутые плечи обтягивал серый пиджак, под ним виднелся наглухо застёгнутый меховой жилет, брюки были заправлены в голенища старых, но ещё крепких сапог.

— Простите, — сказал Соловьёв, почему-то обращаясь именно ко второму приезжему. — Вы из Павлодара?

Первый приезжий смерил Соловьёва оценивающим взглядом и с солидной небрежностью ответил:

— Вы не ошиблись. Мы из Павлодара. У нас направление в новый совхоз. Простите, с кем имею честь?

— Я директор совхоза. Соловьёв, Игнат Фёдорович.

«Горожанин» поднялся со стула и с дружелюбной готовностью протянул руку:

— Очень рад. Захаров, Иван Михайлович. Хочу поработать у вас в должности инженера.

— Да вы сидите, сидите — я помешал вам обедать…

— Не доев этих котлет, мы, я думаю, ничего не потеряем, — насмешливо проговорил Захаров и ещё раз со сдержанным любопытством оглядел высокого, подтянутого Соловьёва. — Так вы, значит, и есть будущее наше начальство? Я о вас наслышался в Павлодаре.

— Какое там начальство! — отмахнулся Соловьёв. — Мы все должны быть товарищами по работе, — он повернулся ко второму приезжему и приветливо спросил: — А вы наш новый агроном?

Тот тоже встал и, обменявшись с Соловьёвым сильным рукопожатием, назвал себя:

— Вы ешьте, не обращайте на меня внимания. Я уже позавтракал. Как ехалось?

— Путешествие — это всегда путешествие, — сказал Захаров. — Оно, естественно, утомляет, но зато видишь много нового. Мне ваши места нравятся, в них есть какая-то суровая поэзия.

Вот и прекрасно!.. А я, по правде говоря, беспокоился. Люди вы новые, привыкли к городским удобствам.

— Я не горожанин, — коротко заметил Байтенов.

Как ни старался Соловьёв разговорить Байтенова, ему удалось только узнать, что тот родился на берегу Балхаша, после окончания института работал агрономом в одном из предгорных совхозов и лишь весной прошлого года был переведён в Павлодар, в областной отдел сельского хозяйства. Доволен ли он был новым назначением, Соловьёв так и не выяснил. «Молчалив, сдержан, — отметил он про себя. — Посмотрим, каков в работе…»

— Я после института попал на Павлодарский механический завод. Завод большой, технически хорошо оснащённый. Инженер там первое лицо. Но я, видите ли, давно уже задумал диссертацию и материал для неё могу собрать только в совхозе. Кроме того, мне надоела городская шумиха, вечная эта суета и толкотня… Горожанина, — он добродушно усмехнулся над этой неизлечимой слабостью горожан, — всегда тянет на природу. Я вот всю жизнь прожил, в больших городах и пресытился ими; захотелось отдохнуть в сельской тиши, под раздольным степным небом.

— Ну, отдохнуть-то мы. вам не дадим, пообещал Соловьёв, — работы по горло.

— Работу в поле я и считаю настоящим отдыхом…

— И тишину вам не гарантирую, — продолжал Соловьёв, посмеиваясь в душе над наивными, идиллическими восторгами городского гостя. — Мы сами нарушим степную тишь! Мы должны разбудить землю.

— Ну что ж, — беспечно согласился Захаров. — Нарушим! Разбудим! Это тоже по мне.

Байтенов не вступал в разговор, но его замкнутость нравилась Соловьёву больше, чем нескромная болтливость инженера. Игнату Фёдоровичу казалось, что, разговаривая, Захаров любуется собой, гладкой своей речью, что восторги его несколько наигранны, а тон слишком самонадеянный. Но он давно взял себе за правило не доверяться первому впечатлению, которое бывает обманчивым. Захаров был молод, а молодости свойственна некоторая самоуверенность. К тому же инженер располагал к себе непринуждённостью своих манер. «Обожду делать выводы, — решил Соловьёв. — Труд — вот лакмусовая бумажка для проверки человеческих достоинств и недостатков». А вслух сказал:

— Будем считать, что сейчас у нас состоялось лишь предварительное знакомство. Как следует узнаем друг друга только в работе. Вы ведь тоже небось гадаете: что за человек наш директор, сработаемся ли мы с ним? Не слишком ли он крут? Не слишком ли сух? Подождём, друзья, а жизнь сама покажет, кто из нас чего стоит. Одно могу твёрдо обещать: свою поддержку, свой совет, если он вам понадобится. И давайте сразу условимся: ежели что не заладится, если почувствуете, что не хватает знаний, опыта, не бойтесь в этом признаться, приходите ко мне. Жить на первых порах придётся в Иртыше, в гостинице, а как поставим первые вагончики и палатки, так переселимся в степь. Не пугает вас такая перспектива?

— Гм… Палатки в голой степи… Это даже романтично. Но, надеюсь, это ненадолго?

— Это уже от нас самих зависит. Чем скорее отстроимся, тем скорее справим новоселье. Специалистам мы предоставим квартиры в первую очередь. Вы, кстати, семейные?

— У меня жена — врач, — сказал Байтенов. — Работает в Павлодаре.

— Трудненько вам придётся, — посочувствовал Соловьёв. — Вы в совхозе, жена в городе.

— Она переедет ко мне, как только я устроюсь. Ведь в совхозе будет больница?

— У нас всё должно быть: и больница, и клуб, и ясли… А вы, товарищ Захаров, женаты?

— Я… видите ли… В общем-то я женат. Но вряд ли жена сможет приехать. У неё слабое здоровье.

— Климат у нас, можно сказать, целительный, — заверил Соловьёв. — На воздухе она, может, быстрей поправится?..

— Нет, — уже твёрже заявил Захаров. — Врачи не разрешат ей жить в совхозе.

— Ну, дело ваше, — сказал Соловьёв. — А сейчас, товарищи, отдохните, мой шофёр проводит вас в гостиницу. Завтра вам снова предстоит трудная дорога. Надо познакомиться с местом, где будет заложен совхоз, прикинуть, где что построить, как разместить тракторные станы. С нами поедут планировщики и первые совхозные работники. Да, да, кадры уже подбираются!.. А раз есть люди, значит совхоз уже существует!

Сначала машина бойко мчалась по широкой ровной дороге, а часа через два свернула на просёлок и принялась так трястись и подпрыгивать на замёрзших колдобинах, что пассажиры то и дело валились один на другого. Всюду ещё лежал глубокий нетронутый снег; лишь узкий просёлок, по которому ковылял «газик», чуть заметно темнел среди белой степи, хмурой от низко нависших туч. Мотор гудел сердито, натруженно, и казалось, то гудит сама степь, возмущённая тем, что кто-то посмел нарушить её безмолвие. «Газик» с трудом продвигался вперёд, и пассажиры добродушно подтрунивали над шофёром:

Тарас молчал, вцепившись в руль, в его широких плечах и спине чувствовалось напряжение, глаза не отрывались от убегающей вдаль дороги.

— Ты что приумолк, Тарас? — спросил Захаров. — Если что случится, я тебе помогу. Мотор я знаю, как свои пять пальцев!

— Вряд ли Тарасу понадобится помощь — он считается лучшим шофёром, — мягко возразил Соловьёв и, не удержавшись, добавил: — Только не шумит об этом…

Когда приближались к Светлому, из-за туч выглянуло солнце, и степь засветилась чистым и мирным, приветным светом.

— Кажется, прибыли, — сказал Соловьёв, — вон и озеро!

Гребенюк остановил «газик» на самом берегу. Пассажиры, разминая затёкшие ноги, щурясь от сияния снегов, вылезли из машины. Игнат Фёдорович раскинул руки, словно желая обнять весь этот простор, и звонко, с мальчишеским задором крикнул:

— Здравствуй, степь-матушка!.. Здравствуй, озеро Светлое! Здравствуйте, поля совхозные!..

Все засмеялись: и о полях и о совхозе говорить было рано. Вокруг, куда ни кинешь взгляд, разливалось белое половодье снегов — это были места, где редко ступала нога человека. Вдали, в разрывах тумана, который пыталось разогнать утреннее солнце, виднелись вершины неприступных, суровых гор. Перед приезжими матово поблёскивало озеро, затянутое серой ледяной плёнкой и вовсе не оправдывавшее в эту хмурую пору своего поэтического названия.

Степь поражала гнетущей величественностью: казалось, нет ей ни конца, ни края; казалось, нет во всём мире ни городов, ни сёл — нет ничего и никого, кроме путников, стоявших на берегу озера и слушавших тишину. Эта глубокая тишина, царившая в степи, была, пожалуй, ещё величественней, чем сама степь с её грандиозными просторами. Безмолвие степи было подобно молчанию мудреца, погрузившегося в долгое раздумье перед тем, как удивить мир полной великого смысла речью.

И все чувствовали: недолго ещё осталось ждать, когда люди снимут с безмолвной земли обет молчания и произнесут вместе с ней прекрасные слова: «Да здравствует жизнь, да здравствует труд!»

Сегодняшний их «приезд сюда был боевой разведкой перед решающим наступлением. И когда добралась до Светлого вторая машина, на которой приехали планировщики и топографы, Соловьёв сказал:

Они ходили по берегу озера, выбирая места для будущих построек, объезжали степь, отводя участки под тракторные станы, спорили, обсуждали. Планировщики, расставив свои треноги, производили топографические измерения. Соловьёв то и дело обращался с вопросами то к Су-Ниязову, то к уста Мей-раму, то к Захарову: как они думают, где лучше расположить помещения под тракторный парк, жилые дома, гараж, столовую, баню.

Захаров, словно дорожа своим городским обличьем, надел в эту поездку лёгкое пальто, шляпу, ботинки на толстых подошвах, шёлковые узорчатые носки. Солнце хоть и повернуло на весну, но пока ещё проигрывало в поединке с резким студёным ветром, секущим лица, забирающимся в рукава и за воротник, и Захаров совсем замёрз: нос и уши покраснели, как обожжённые, кожу на щеках стянуло. Пытаясь согреться, он курил одну папиросу за другой и звонко щёлкал каблуком о каблук.

— Предупреждали тебя! — неодобрительно заметил Байтенов. — Надо было взять из Павлодара шубу, валенки… Всё хорохоришься!

— Нич-чего! — отвечал инженер, у которого зуб не попадал на зуб. — Я спортсмен, мороз мне нипочём.

— Ну, если ты спортсмен, побегай, — буркнул Байтенов. — А то превратишься в сосульку!

Сам он отшвырнул лопатой снег, разрыхлил землю, взял её на ладонь, помял жёсткими, с затвердевшей кожей, пальцами, и глаза его, минуту назад хмурые, загорелись счастливым блеском;

Захаров взглянул на него снисходительно и снова принялся бить ногой о ногу.

К планировщикам подошёл Тарас, который возился до этого у своей машины, молча принялся помогать им. Вдруг слуха его коснулась песня, напряжённо-печальная, проникающая в самую душу. Песня доносилась издалека, скорее всего с противоположного берега, слов не было слышно, но по голосу, молодому, гортанному, полному глубокой пронзительной грусти, можно было угадать, что пел юноша-казах, чабан или охотник, одиноко бродящий в пустынной степи. Тарас замер, поднял голову. Заслушались и остальные. Даже Захаров и тот перестал уминать снег закоченевшими ногами.

— Это песня Абая, песня о неразделённой любви, — пояснил Соловьёв и, помедлив, добавил: — Хорошо поёт!..

Песня всех взяла за живое, и особенно взволновала Тараса. На его лице застыло выражение боли. «Разбередил певец его рану, — подумал Соловьёв. — Такая песня хоть кого возьмёт за душу, её напев растревожит даже заглохшую любовь. Как это сказал Мухтаров?.. От сердца к сердцу тянутся невидимые нити. А в песне печаль и радость особенно красноречивы».

Песня смолкла, все снова занялись своим делом, но долго ещё никто не разговаривал.

Обследование участка, отведённого под совхозную усадьбу, продолжалось допоздна.

К вечеру небо опять заволокло свинцовыми тучами. Солнце, повисшее над самым краем земли, просвечивало сквозь пелену туч расплывчатым белёсым пятном. Уставшие путники побрели к машинам: пора в обратный путь.

И вдруг совсем неподалёку послышался заливистый лай собаки. Из-за ближнего холма прямо на путников выскочил тощий волчище — шерсть вздыбилась, глаза горели. Увидев людей, он остановился как вкопанный, клацнул зубами и бросился к озеру. Но собака, обогнувшая холм, преградила ему дорогу, она прыгала перед ним с неистовым лаем, и, пока он раздумывал: то ли напасть, то ли спасаться бегством, грянул выстрел. Волк взвыл, закружился на месте, прижав морду к раненому боку; собака, изловчившись, вцепилась ему в ногу, но волк вырвался и кинулся прочь. И тут появившийся из-за холма охотник вторым выстрелом добил хищника. Волк рухнул на снег, окрасив его кровью. Собака заметалась с победным визгом, охотник позвал её, погладил ласково и, присев рядом с поверженным зверем, начал сдирать с него шкуру. Охваченный охотничьим азартом, он поначалу даже не заметил безмолвных свидетелей этой сцены и, лишь когда они окликнули его, поднялся, вытерев снегом окровавленный нож, и направился к путникам. Это был молодой казах, высокий, красивый, с широким, чуть выпуклым лбом, острыми, медного цвета скулами и густыми чёрными бровями, под которыми, как два маленьких полумесяца, диковато и таинственно светились узкие глаза. Вся его фигура и лицо дышали отвагой и мужеством, унаследованными ещё от предков, воинственных казахов-кочевников.

— Видно, он и пел, — сказал Соловьёв, обращаясь к Тарасу.

Охотник подошёл, открыто улыбнулся и приветливо произнёс:

— Удачи вам, братья-охотники! Много ли уложили волков?.. Мне удалось убить только вот этого…

Путники, смеясь, окружили юношу, а Соловьёв объяснил:

— О! Так вы, значит, наши будущие соседи?! — обрадовался Алимджан и добавил, непререкаемым тоном: — Вы должны побывать у нас на ферме.

— На молочной ферме колхоза «Жане турмыс». Она совсем недалеко. На машине, доберёмся за полчаса.

— Нам нужно в город, Алимджан, — возразил Соловьёв. — Уже поздно.

— Сначала к нам, потом в город, — стоял на своём Алимджан, — утром в город. Все будут рады вам, как самым дорогим гостям. На ферме вы застанете и нашего председателя: он наведывается туда каждый вечер.

Алимджан уговаривал так горячо и настойчиво, что пришлось поехать на колхозную ферму.

Игнат Фёдорович посадил Алимджана к себе в машину, собака пристроилась в ногах. Алимджан показывал Тарасу дорогу, и хоть было уже темно, машины резво катили по степи навстречу вечерней мгле и вьюжному ветру.

— Ты бы спел нам, Алимджан, — предложил Соловьёв. — Мы слышали, как ты поёшь.

Алимджан смутился и поспешил клятвенно заверить:

— Это пел не я. Я петь не умею. Совсем не умею. Никогда в жизни не пел.

— Само озеро пело! — плутовато улыбнулся Алимджан. — У нашего озера чудесное свойство: когда на его берегу появляются хорошие люди, оно от души радуется и услаждает их слух песней!..

— Твоя выдумка стоит того, чтобы простить твоё упрямство. Считай, что ты от нас откупился.

Когда они подъехали к колхозной ферме, Алимджан выскочил из машины и скрылся в длинном побелённом строении. Вскоре он вышел оттуда вместе с пожилым казахом, худощавым и стройным, несмотря, на свой солидный возраст. Это и был председатель колхоза «Жане турмыс» Жаныбалов. Не слушая Алимджана, который пытался ему что-то растолковать, он направился к гостям и поднял руки в приветственном жесте:

— Алейкум салам, товарищ Жаныбалов, — отозвался Соловьёв, уже давно знакомый со здешним председателем. — Извини нас за неожиданное вторжение. Это Алимджан затащил нас сюда.

— Зачем извиняешься?.. Ты обижаешь меня, Игнат Фёдорович. Я сам уже собирался ехать за вами. Мне звонил товарищ Мухтаров, сказал, что вы у озера… Мы от души рады желанным гостям, дорогим соседям. Поужинайте с нами. Отдохните как следует.

Пока Жаныбалов разговаривал с гостями, из помещений, откуда доносился размеренный звон молочных струй, льющихся в вёдра, высыпали молодые телятницы и доярки в белых халатах. Они сгрудились чуть поодаль от гостей, тихие, скромные; лишь в глазах сверкало откровенное любопытство.

Алимджан шагнул к девушкам и смущённо спросил:

Девушек словно прорвало; на Алимджана посыпались весёлые, колючие шутки:

— Из всех слов он только одно и знает: «Тогжан, Тогжан, Тогжан!..»

— Подари свою любовь другой: разве мало вокруг красивых девушек?..

Алимджан смущённо озирался, словно искал у окружающих поддержки, и Тарас, слышавший этот разговор, решил вступиться за юношу. Он немного знал казахский язык и, подойдя к девушкам, сказал:

— Что вы напали на бедного парня? Алимджан удалой джигит, такого нельзя не полюбить!.. Или вы завидуете своей подруге?

К словам гостя, который к тому же говорил на их родном языке, надлежало отнестись с уважением, и девушки примолкли, удивлённые и пристыжённые. А Тарас взял Алимджана за локоть и, дружески улыбнувшись, предложил:

— Пойдём отсюда, парень… От этих стрекотух всё равно не отбиться: их много, а ты один…

Он отвёл Алимджана в сторону и, с участием заглянув ему в глаза, задумчиво произнёс:

— Так вот о ком пело озеро… О молодой казашке по имени Тогжан!.. — И, вздохнув, неожиданно признался: — Я тоже любил одну девушку. Ганной её звали…

Некоторое время они стояли молча; Алимджан думал о своей любимой, а Тарас — о Ганне и о проклятом наваждении, которое люди называют Любовью… Тогжан… Имя красивое. У Алимджана, когда он слышит это имя, сердце трепещет, как раненый сокол! Ведь и для него, для Тараса, нет имени слаще и горше, чем имя далёкой зазнобы, принёсшей ему столько страданий. Не любила она его, а он всюду искал её, думал о ней и, если бы умел петь, пел бы только о своей любви и своей любимой, как Алимджан на берегу озера.

Соловьёв, окликнув Тараса, вывел его из задумчивости и шутливо погрозил кулаком: он всегда так делал, когда замечал на лице шофёра печаль и уныние. «От чудак! — подумал Тарас. — Печётся обо мне, как о малом дитё!.. А я ж не за себя переживаю — за Алимджана!» И, желая приободрить нового своего товарища, Тарас хлопнул его по плечу и весело воскликнул:

— Не журись, хлопче!.. В такие ли переделки мы попадали! Выдюжим!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ГОРЬКАЯ ЛЮБОВЬ

Немало горя выпало на долю Тараса Гребенюка.

Родился Гребенюк на Украине, в селе, раскинувшем свои белые хаты и зелёные сады на берегу могучей реки, с такой пылкой любовью воспетой великим Гоголем. Был Тарас ещё несмышлёным хлопчиком, когда потерял отца, которого знала вся округа как славного человека и умелого плотника. Мать Тараса, женщина простая, по-крестьянски мудрая, души не чаяла в единственном своём сыне и старалась сделать всё, чтобы вырос тот честным, трудолюбивым. Она никогда не бранила его, не донимала поучениями, но сын, видя, как трудится мать, и сам научился трудиться — самозабвенно, не жалея сил. Наблюдая, с какой сердечной и в то же время требовательной добротой относится она к людям, он и сам научился быть добрым и прямодушным. Родную землю любил так же сильно и преданно, как любили её мать, соседи-колхозники, учителя, воспитывавшие его в школе, и герои чудесных советских книг, к которым он пристрастился в школьные годы.

Окончив семилетку, Тарас стал шофёром, возил колхозное добро, и не было во всём районе лучшего водителя, чем Тарас Гребенюк. Мать нарадоваться не могла на сына, а он за все её заботы платил ей крепкой сыновней привязанностью.

В дни войны судьба его сложилась так же, как судьба миллионов советских людей: он ушёл на фронт, бился с врагом, фамилия его часто упоминалась во фронтовых газетах. И, как многие из этих миллионов, не знал он, что сталось с родным его селом, с любимой матерью. Когда наши войска освободили Украину, он написал матери, соседям, но так и не дождался ответа.

После войны, возвратившись домой, Тарас нашёл на месте своего жилища груду почерневших камней. Фашистская бомба разрушила дом и убила мать.

Долго смотрел он на скорбные останки былого своего счастья, и не было слёз в его глазах: они горели жёстким, сухим огнём. Потом Тарас снова сел за руль колхозной машины. Время и труд постепенно смягчили жёсткий блеск в глазах, он трудился с молодым задором, а по вечерам бродил с друзьями по селу под разудалую песню и всё чаще засматривался на колхозных дивчин. Вскоре его сердце выбрало из всех одну, Ганну, первую красавицу в селе, в ухажёрах у которой перебывали все здешние хлопцы. Шальная это была любовь, слепая, и даже письмо матери не заставило Тараса задуматься над своим выбором.

Письмо это он нашёл, роясь в семейных документах и бумагах, хранившихся в старой жестяной шкатулке, которую спасли из огня заботливые соседи. Мать писала это письмо, не зная, попадёт ли оно когда-нибудь в руки Тараса, но, видно, так велико было желание поведать сыну сокровенные мысли свои и чаяния, что не утерпела старая, взялась за перо, и кровью своего сердца вывела на бумаге корявые строки, звучавшие ныне как завещание.

«Сынок мой, кровинка моя родимая, — писала мать. — Не сплю я ночи напролёт, всё о тебе думаю и всё гляжу на дорогу, по которой катят и катят чужие машины и танки, и жду не дождусь, когда же на ней наши-то покажутся и ты вместе с ними… А по ночам на тёплые звёзды гляжу, будто могут они сказать, где ты сейчас, как воюешь с немчурой проклятой и скоро ли прогонишь гадов с советской земли. Верю я, сынок, всем сердцем верю, недолго им у нас катовать, не сегодня-завтра придёшь ты домой, живой и невредимый, принесёшь нам радость и победу. Доживу ли я до светлого этого дня?.. Коли не доживу, так вот тебе мой материнский наказ: помоги отчему краю залечить раны глубокие, трудись, милый, вдвое-втрое против прежнего… И поскорей приводи в дом молодую хозяйку: вдвоём-то с любым лихом легче справиться. Только не ищи ты в суженой своей красоту да бойкость хороводную, а подбери такую, чтобы сердцем была мудра и чиста и была бы верна тебе всю жизнь, как я твоему отцу, о котором я и по сю пору не могу забыть…»

Прочитал Тарас это письмо, и сердце его сжалось от боли. Снова встал в памяти светлый образ матери. А потом подумал он о Ганне. Ведь мать своим письмом словно предупреждала его: сторонись, сынок, своевольных красавиц. Но Тарас тут же начал оправдывать Ганну: «Ведь красота, мамо, не порок. Ганна и красива и чиста сердцем, а если немного капризна, так то не её вина: это хлопцы избаловали её своим докучным вниманием, вьются вьюном вокруг неё, как мухи вокруг банки с вареньем!»

Сам Тарас в отличие от других поклонников Ганны не лез ей на глаза, не набивался в провожатые и лишь издали следил за ней ревнивым, сдержанным взглядом. Парень он был не промах, любил сплясать и побалагурить, а в присутствии Ганны мрачнел, тушевался, прятался за других.

В жизни, однако, часто бывает так: ты держишься в тени, а тебя-то как раз и примечают. Иная красавица тянется к тому, кто старательней всех её избегает.

И однажды, после гулянки, прогнав от себя записных своих кавалеров, Ганна подошла к Тарасу и, смеясь, сказала:

— Что ты всё в тень жмёшься?.. Или меня боишься? Так я ж не кусаюсь!.. — а потом добавила, закинув на затылок маленькие свои ладони: — Ох, Тарас, опостылели мне все наши хлопцы!.. Проводи меня.

Они медленно шли по затихшей улице. Звёзды, перемигиваясь, смотрели на них с тёплого неба. Тарас молчал, а Ганна, серьёзная, задумчивая, говорила, словно беседовала сама с собой:

— Многие сохнут по мне, Тарас, я ж вижу, не слепая… А мне… мне ты приглянулся. Ты один… Ты сильный, степенный, с тобой рядом спокойно. Потому-то я… Я ведь первый раз с парнем гуляю вот так, как с тобой… Правда, Тарас!..

— Одну-то тебя я ещё ни разу не видел, — угрюмо буркнул Тарас, смущённый неожиданным признанием Ганны.

— И верно! За мной всегда хвост тянется. Так я-то тут при чём?.. А вот так, чтоб со мной только один был… Это в первый раз. Не веришь?.. Спроси у луны, у этих вот звёздочек. Они все видели, они скажут тебе: правду говорит твоя Ганна…

«Твоя Ганна»… От этих слов бросило Тараса в жар. А девушка покосилась на него с обидчивой укоризной и сказала:

— Я перед тобой душу раскрыла. А ты… Словно воды в рот набрал! Или привык, чтоб тебе девушки на шею вешались?..

Тарас вздохнул. Он не знал, что сказать Ганне, потому что и верил ей и не верил. Не понимал он, что она могла в нём найти. Уж не расчёт ли тут какой?.. Да нет, какая ей корысть обманывать Тараса! Правду она говорит. Да как говорит-то — будто по книжке читает: «Спроси у луны, у этих вот звёздочек…» И Тарас, наконец, выдавил из себя:

— Верю я тебе. Только мне ведь семья нужна. Романы крутить я не умею… А семья — это любовь, верная, долгая, на всю жизнь! Я вот тебя так люблю, что дышать трудно…

— Я давно об этом знаю! — Ганна рассмеялась.

— Ты не перебивай. Я-то люблю тебя… А ты… Ты сама сказала, что я тебе только приглянулся. Этого мало, Ганна. Может, ты это так, от скуки…

Она остановилась, заглянула Тарасу в глаза и чуть жеманно сказала:

— Какой ты!.. Думаешь, у нас, девушек, и стыда нет?.. Всё тебе разжуй да в рот положи! Ну, да уж ладно! Ступила в воду — надо окунаться. Люблю я тебя, Тарасушко. Люблю, нескладный!..

Они были уже у дома Ганны. Девушка крепко прижалась к Тарасу, поцеловала его жарко и больно и убежала. Тарас опомнился только тогда, когда услышал стук захлопнувшейся калитки.

Не прошло и месяца после этого разговора, как они поженились. И на первых порах жили, как казалось Тарасу, припеваючи. Ганна, и до замужества нигде не работавшая, прихорашивала, приводила в порядок семейное гнездо.

Тарас работал в колхозе, и на всех собраниях его хвалили как одного из лучших шофёров. Любимая работа, семейный уют — что ещё нужно человеку для счастья?.. Придёт Тарас домой усталый, в пыли, а дома его ждёт Ганна, и уж приготовлен для него таз с горячей водой, а на столе дымится пахучий, густой борщ. В хате светло, чисто, по вечерам и уходить неохота!.. А вскоре родился у них сын, которого они назвали Витей, и Тарас изведал всю полноту семейных безбурных радостей. Обняв за плечи жену, он склонялся над колыбелью сына, долго-долго глядел на его красное, сморщенное личико, а потом целовал Ганну в чуть влажный завиток волос у самого уха и тихо, благодарно говорил:

— Одни вы у меня на всём белом свете… Коханая моя!..

Но шло время, и Тарас стал всё чаще замечать на лице жены недовольство и скуку.

Всего лет на пять хватило её любви к Тарасу, а на шестой затосковала она о своей беззаботной, озорной молодости, о гулянках и хороводах. Знал бы кто об этой её тоске, так предупредил бы её строго-настрого: «С жиру бесишься, дурёха!.. Счастья своего не ценишь!.. Одумайся, пока не поздно! А скучно одной дома, так иди работать!» Но Тарас ничего не говорил Ганне, а сама она старалась уверить себя, что жизнь ей не удалась, что семья её душит, что по молодости да по глупости ошиблась она в своём выборе. Ласковое внимание Тараса только раздражало её, и на его слова, полные неизбывной, неутихающей любви, она отвечала злой, нервной усмешкой:

Никак не мог понять Тарас, что творится с Ганной. Испытывая чувство тревоги и беспомощности, ом в эти тягостные минуты обращался за поддержкой к уже подросшему сыну:

— Недовольна чем-то наша мамка… Давай, сынок, развеселим её!..

Но развеселить Ганну не удавалось даже сыну.

Львиная доля Тарасовой зарплаты уходила теперь на наряды жены. У Ганны появились также новые бусы и серьги, и стоили они больше того, что давал ей на расходы сам Тарас.

И лишь когда соседи сказали ему, что видели Ганну с одним хлопцем из прежней её свиты, Тарас открыл заветную шкатулку, достал оттуда письмо матери и молча протянул его Ганне.

Она с недоумевающим видом взяла письмо и, прочитав первые строки, сумела даже выжать из глаз горючую слезинку. Но когда дошла до того места, где мать советовала Тарасу искать в суженой не красоту и бойкость, а чистоту душевную, то поняла, почему Тарас дал ей материнское завещание, но, вместо того чтобы устыдиться, только разозлилась, резким движением бросила письмо на стол, надменно вскинула брови и с вызовом воскликнула:

— Ты, значит, ангела во плоти искал?.. А я, выходит, не такая, о какой мечтала твоя матушка?.. А не такая — так и не живи со мной! Никто тебя не неволит!

Ганне ничего не оставалось, как изобразить оскорблённую невинность. Но выглядела она в эту минуту не оскорблённой, а раздражённой и злой: губы её скривились, лицо пошло пятнами, стало некрасивым и даже постаревшим. Когда Тарас взглянул на это такое незнакомое, чужое лицо, горло ему перехватила судорога. Но и на этот раз он ничего не сказал, потому что всё было ясно и без слов; лишь с молчаливой укоризной, одними глазами, показал на дверь, за которой спал сладким сном Витька. Ганна посмотрела мужу в глаза, но, не выдержав его строгого, горького взгляда, отвернулась и быстро прошла в спальню.

А Тарас вышел из хаты и всю ночь просидел па берегу Днепра, глядя на тёмные бурные волны, в которых купались редкие, мелкие, как бисер, звёзды, и, вспоминая своё недолгое семейное счастье, сегодняшнюю ссору с Ганной и письмо матери, предостерегавшей его от необдуманного шага. «Тебе, мамо, не понять меня, — мысленно разговаривал он с матерью. — Любовь ведь не ищут, она сама приходит и словно зельем каким опаивает… Как я мог закрыть глаза на красоту Ганны, когда красота у ней колдовская, и даже после всего, что случилось, не могу я ни осудить её, ни расстаться с ней, с любовью моей горькой и тяжкой… Я к этой любви, мамо, на всю жизнь, видно, приговорён». На миг возникло перед Тарасом лицо Ганны, такое, каким оно было сегодня вечером, — злое, капризное, некрасивое, но он отогнал от себя это виденье и вызвал в памяти другой вечер, ясный, счастливый, весь в крупных звёздах, тот вечер, когда Ганна сказала, что любит его, и сама поцеловала — жарко, крепко и… умело.

Прошла ночь. Небо тёмное, как волны Днепра, посветлело, стало свинцово-серым: утро началось затяжным осенним дождём. Тарас возвратился домой, и первое, что он увидел, был сын Витька: он стоял посередине комнаты босой, в одной рубашке и плакал, размазывая по лицу слёзы. Тарас сердцем почуял недоброе. Где же Ганна?.. Почему не одела парнишку?

Как мог, он утешил сына, умыл его и, обняв за вздрагивающие плечи, растерянно осмотрелся:

Витька опять приготовился зареветь, но Тарас, стараясь придать голосу бодрость, сказал:

— Так я ж с тобой, сынку!.. И мама скоро придёт. Куда только могла она уйти в такую рань?..

Ещё раз оглядев комнату, он заметил на столе клочок бумаги. Тарас кинулся к столу. На клочке этом было написано: «Не подхожу тебе — ищи другую. На тебе тоже свет клином не сошёлся. Витьку тебе оставляю, присматривай за ним».

Даже подписи не было в этой прощальной записке.

Тараса словно кипятком обдало. Он опустился на стул, сжал ладонями пылающий лоб. Витька, жавшийся к отцу, тронув его за локоть, захныкал:

— Папка!.. А куда мне теперь игрушки складать?..

Тарас поднял голову, взглянул в угол, где обычно находились пустовавшие чемоданы, которые Ганна уже давно отдала сыну под игрушки. Чемоданов не было.

И хоть чувствовал Тарас, что случилось непоправимое, он не хотел в это поверить. Оставив сына на попечение соседки, тётки Параски, он бросился искать жену. Но Ганны и след простыл. В селе её не было, и никто не видел, как она уезжала, не знал, куда уехала. Она покинула дом ночью, воровато, боясь показаться на глаза людям, и это говорило о том, что больше она не вернётся.

Витька встретил отца вопросом, которого так страшился Тарас:

Что ответить сыну? Сказать, что мамка его, презрев святые обязанности, погналась за беспечным счастьем, неверным, как огни на болотах, и бросила и сына и его, Тараса?

Нет, сын не должен знать правды. Силёнок у него ещё маловато. Всю тяжесть их общего горя Тарас должен взять на свои плечи. Жизнь и раньше его не баловала, а теперь обрушила на него новое испытание.

И опять, как тогда, когда стоял он над грудой почерневших камней, останками былого счастья, в глазах его не было слёз. Он погладил мягкие Витькины волосы и, удержав вздох, сказал:

— Уехала наша мамка, сынок… Недужилось ей, так врачи послали лечиться далеко-далеко, к синему-синему морю…

— К такому, как в сказке… Так что, Витек, придётся нам пока жить одним. Да ведь ты у меня большой, выдюжим как-нибудь, а?..

— Выдюжим! — солидно подтвердил Витька. — Только бы мамка поправилась. А я буду кур кормить. И в магазин ходить.

Тарасу защипало глаза. Он оглядел худенькую фигурку сына, серьёзное его лицо с нахмуренными бровями и молвил с грустью и гордостью:

Взрослому легко обмануть ребёнка, и Витя даже не заметил, как сорвался у отца голос.

С той поры и затуманились ясные, голубые глаза Тараса едкой, как дым, печалью.

В первые дни после ухода Ганны он бродил по селу сам не свой. Всё валилось из рук. Казалось, только сын и привязывает его к жизни. Улучив свободную минуту, Тарас торопился домой, кормил Витьку, читал ему книжку, играл с ним. Завидев отца, Витька бежал навстречу, повисал у него на шее, болтая босыми ножонками, и смеялся звонко и счастливо. И Тарас смеялся вместе с ним, хотя на душе было смутно, непокойно. Он смеялся потому, что ничем не хотел омрачать Витькиного детства.

А по вечерам, уложив сына спать, Тарас подолгу смотрел на фотографию Ганны в деревянной узорчатой рамке, пытался понять, почему же она. ушла. «Ганна, Ганна! — иной раз говорил он. — Ну, чего тебе не хватало?»

Стараясь отвлечься от мрачных раздумий, он работал со злым, яростным усердием. Но через день-другой у него опять опускались руки. Тарас исхудал, под глазами появились голубые тени, щёки ввалились.

Однажды, вернувшись домой, он не увидел на обычном месте фотографии. Ганны. Витька уже спал, да он и не решился бы притронуться к фотокарточке, которую отец берёг пуще глаза. Взять её могла только тётка Параска, соседка, присматривавшая за Витькой. Тарас сдвинул белёсые брови и отправился к тётке Параске. Та сразу догадалась, зачем он пожаловал, и, вздохнув, упрямо сказала:

— Не отдам карточку. Видела я, как ты сидишь перед ней, будто перед иконой, рану свою солью посыпаешь. Погляди, на кого похож! Кожа да кости!.. Лицо-то как почернело! Ты бы хоть о сыне подумал. Каково ему видеть, как отец тает, будто от болезни какой…

— Что делать-то, тётка Параска? — с тоской спросил Тарас. — Я и вправду как больной… Хочу взять себя в руки, да не выходит.

— Ты ещё слезу пусти! — рассердилась соседка. — Такой удалый хлопец, войну, прошёл, в руках силищи на двоих, а из-за какой-то, прости господи, вертихвостки совсем расквасился. Да она не стоит тебя!.. Чтобы сына бросить, от такого мужа уйти — это ж камнем надо быть, а не человеком! А камень как ни украшай, он так камнем и останется… Ушла она, и бог с ней, считай, камень с тебя свалился. Радоваться тебе надо, а не нюни распускать!

— Вот беда-то, тётка Параска, — криво усмехнулся Тарас, — она, может, и камень, да у меня сердце не каменное…

Соседка поглядела на него с участием и вдруг предложила:

— Уехать бы тебе, Тарас. Знаю, нелегко родное гнездо оставлять, да уж больно много горя у тебя тут было. А земля у нас большая, и люди повсюду хорошие, глядишь, и помогут тебе забыть о твоей Ганне. И Витек на новом-то месте не так будет скучать о матери. Поезжай, Тарас!..

Тарас послушался совета соседки. Он списался со своим бывшим фронтовым командиром, Игнатом Фёдоровичем Соловьёвым, и. вскоре, забрав сына, подался в Казахстан.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ ЧЕЛОВЕК ПРИШЁЛ В СТЕПЬ

Несколько дней после первой поездки на озеро большая группа проектировщиков и будущих совхозных работников напряжённо трудилась над проектом посёлка. Выезжали на место, спорили, колесили по степи, меряли, прикидывали; потом возвращались в город и усаживались за расчёты.

Соловьёв договаривался с организациями о стройматериалах, оборудовании, транспорте. На первых порах город выделял большой отряд строителей, шофёров, трактористов, которые до приезда добровольцев-целинников должны были подготовить строительные площадки, возвести необходимые сооружения.

Когда Соловьёв доложил, что проект можно уже обсуждать, Мухтаров восхитился:

— Вот это молодцы! Быстро управились! Когда обсуждение?

— Гм… — Мухтаров, казалось, был в замешательстве. — Скоры вы, однако!

— Да я не в упрёк вам, а в похвалу! — засмеялся Мухтаров. — Как вот только мне за вами угнаться?

Он озабоченно и долго смотрел на часы, что-то прикидывая в уме, потом решительно снял телефонную трубку и вызвал машину.

— Вы извините, Игнат Фёдорович, но я должен ехать.

— Мне бы хотелось кой о чём с вами посоветоваться.

— Отложим разговор на вечер. На обсуждении я непременно буду. Можно собраться здесь, в райкоме. Ещё раз извините — спешу.

Они вместе вышли на улицу. У подъезда уже стояла райкомовская машина. Повернувшись к Соловьёву, Мухтаров с сожалением развёл руками — ничего, мол, не попишешь: дела! — и сел рядом с шофёром. «Газик», подняв снежную пыль, ринулся прочь из города.

Всё последнее время секретарь райкома был так занят, что не смог выбраться в степь вместе с проектировщиками. А побывать там было необходимо. Мухтаров не привык судить о том, чего не видел своими глазами. Правда, он хорошо знал места, где предполагалось создать новый совхоз, но перед обсуждением проекта полезно было наведаться туда ещё раз, осмотреться, прикинуть, подумать. Сообщение Соловьёва вынудило его немедля отправиться к Светлому.

Мухтаров целый день провёл в степи, и, когда вернулся в райком, лицо его дышало возбуждением, щёки пылали от мороза, глаза были усталые, но весёлые.

Многие не знали, куда ездил Мухтаров, и потому искренне удивились, когда он во время обсуждения проекта начал так разбирать его достоинства и просчёты, словно все эти дни находился вместе со всеми.

— Проект меня в общем удовлетворяет, — говорил Мухтаров. — Улицы, главная площадь, жилые дома и служебные помещения — всё распланировано с учётом потребностей будущих хозяев посёлка и особенностей местности. А вот под клуб место выбрано не очень удачное. Тут проектировщики пошли на поводу у шаблона: раз клуб, значит положено ему находиться в центре главной площади. А почему бы не построить его на берегу озера? Берег ровный, прочный, никаких трудностей при строительстве вроде бы не должно возникнуть. Зато молодёжь, придя вечером в свой клуб, сможет любоваться чудесным пейзажем. Допущен проектировщиками и ещё один просчёт. Зелени, товарищи, зелени маловато в посёлке! Нам надо на улицах, на площади, вокруг клуба, возле каждого дома высадить как можно больше деревьев, чтобы новый совхоз утопал в цветах и зелени! Пусть это будет зелёный оазис в степи. Возможное это дело, как вы думаете?

Горячий взгляд секретаря райкома остановился на новом агрономе, Байтенове. Тот сдержанно, веско сказал:

— Создать такой оазис нелегко. Нелегко, но можно. Можно даже заложить большой фруктовый сад.

— В Сибири климат суровей нашего, — крикнул с места Су-Ниязов, — а какие там сады!..

— Товарищи, товарищи! — спокойно-предупреждающе, словно желая охладить пыл собравшихся, сказал Захаров. — Рано ещё нам мечтать о садах, строить воздушные замки. Как я понимаю, главная наша задача — поднять целину…

— Наша главная задача — освоить, обжить эти земли, — возразил ему Мухтаров. — Наступление на целину — это не временная кампания. Целина уже в этом году перестанет быть целиной, и нам надо думать о будущем, о том, как привязать молодёжь к этим землям, как сделать из новосёлов старожилов. Мы создаём наш совхоз на долгие годы и, значит, все должны сделать для того, чтобы и жить и работать в нём было радостно, чтобы целинники чувствовали себя здесь как дома. Это и будет теперь их дом. И вот что ещё учтите, товарищи. В совхоз в основном приедет молодёжь, юноши и девушки. Приедут они из дальних сёл, дальних городов, приедут по зову Родины, чтобы помочь ей накопить побольше зерна, стать богаче, могущественней. Во имя этой высокой патриотической цели они готовы на жертвы: ведь им предстоит разлука с родными и близкими, им придётся отказаться от прежнего домашнего уюта, от привычного уклада жизни. Как вы полагаете, разве не достойны они самой большой заботы?

Захарова, казалось, нимало не смутила отповедь секретаря райкома; он сидел на стуле, положив ногу на ногу, рассеянно постукивал пальцами по колену и, судя по всему, слушал Мухтарова не очень даже внимательно. Байтенов с неодобрением покосился на Захарова.

…По дороге к гостинице Байтенов хмуро заметил Захарову:

— Гонору в тебе много, Иван, и судишь ты обо всём легкомысленно, скороспело.

— Ты о чём это? — небрежно осведомился Захаров.

— Я так и не понял: убедил тебя Мухтаров, что ты не прав, или ты остался при своём мнении?

— Фу, чёрт, я и забыл об этих садах. Сады — это твоё дело, ты ведь агроном. Меня это мало касается. Может, кто и дождётся чудо-яблок из твоего сада… Только не я. У меня, брат, другие цели.

На берегах озера закипела работа. Заснеженные степные просторы наполнились звонкими голосами, грохотом, урчаньем моторов. Тракторы, преодолев бездорожье и снежные заносы, приволокли с дальней станции старые железнодорожные вагончики. Их поставили в два ряда у самого озера; выскребли до опрятной желтизны заскорузшие от грязи полы, смастерили двухъярусные койки. Рядом с вагончиками выросли на снегу брезентовые просторные палатки, полом в них служил настил из мягкого душистого сена, наваленного на мёрзлую, очищенную от снега землю. Приготовив для новосёлов временное жильё, строители принялись за сооружение бани и столовой. Тут уж им пришлось потрудиться на совесть: с этих двух зданий начинался будущий совхозный посёлок.

Работать в степи было трудно: то поднималась метель с бешеной каруселью снежных смерчей, и тогда в двух шагах ничего нельзя было увидеть, то мороз сжимал землю в леденящих своих объятиях. Но ни в метель, ни в стужу ни на минуту не утихали в стопи звуки новой жизни, утверждающейся на берегу озера Светлого.

Строителей возглавил дядюшка Ян. Сухощавый, ловкий, неутомимый, он появлялся то возле бани, то у вагончиков, показывал, что нужно делать, отдавал краткие распоряжения, и работа после этого спорилась; и хотя Су-Ниязов не был официально назначен прорабом, никому в голову не приходило спросить, почему он распоряжается, советует, приказывает, — все приняли это как должное, потому что дядюшка Ян был среди строителей самым опытным, самым уважаемым человеком.

Уста Мейрам хлопотал о машинах, запасных частях, инструментах.

В этих краях уста Мейрам был первым казахом, научившимся водить трактор. Был он тогда уже не молод, но душа оставалась горячей, беспокойной, и не убавилось с годами пылкой любознательности. Прослышав о «стальных конях», появившихся в казахской степи, Мейрам собрался, вскочил на своего быстрого иноходца и махнул в Павлодар. Там он поступил на курсы трактористов. Окончив их, он пошёл работать в МТС и однажды появился в родном колхозе, важно восседая на новеньком тракторе. Земляки обступили Мейрама, осторожно, с опаской дотрагивались, до маслянисто блестевших частей невиданной машины, удивлённо качали головами.

— Она заменит нам не одну лошадь! — с гордостью отвечал Мейрам.

На другое утро он продемонстрировал землякам, как могущественна его машина.

Много казахов стало с тех пор трактористами, но лучшим из лучших считался уста Мейрам. За эти годы он научился водить комбайн, автомобиль, овладел специальностями слесаря, механика, а уж трактор знал как свои пять пальцев. Сидя за рулём, Мейрам чувствовал себя сказочным богатырём, к нему словно возвращалась молодость, и он пел — восторженно и самозабвенно.

Просясь у Соловьёва в совхоз, он уже представлял себе, как снова сядет на трактор, почувствует себя молодым и сильным. Но неожиданно все эти надежды рухнули.

— Послушай, аксакал, — сказал директор, — нужен мне твой совет. Дело серьёзное. И ты хорошо подумай, прежде чем ответить. Есть у меня одна идея, да и Байтенов меня поддерживает. Надо строить ремонтную мастерскую.

— Зачем?! — изумился уста Мейрам. — Техника придёт новая, что ремонтировать?

— Техника не вся новая, — возразил Соловьёв, — нам передают кое-что из старого парка. И правильно! Чем больше — тем лучше. Кроме того, молодёжь приедет неопытная, ребят ещё учить придётся. Вот и смотри вперёд: ремонт, запчасти, профилактика — куда без мастерской денешься?

— В других совхозах пока не строят, — неуверенно возразил уста Мейрам.

— Всё равно к этому придут, — сухо сказал Соловьёв. — Сейчас не строят, так потом спохватятся.

— Ой, Игнат, говоришь ты правильно, только рано об этом думать. Что Мухтаров скажет?..

— Уста Мейрам, знаешь ты меня не один десяток лет, а всё мальчиком считаешь. Говорил я с Мухтаровым. Он — за!..

Уста Мейрам надолго задумался, потом удивлённо посмотрел на Соловьёва.

— Не понимаю, директор, просишь совета, а сам всё уже решил.

— А в хорошую мастерскую нужен хороший заведующий. У старого Мейрама есть опыт. Кроме него, это дело доверить некому… Ведь так ты хотел сказать, Игнат?

— Ты как в воду глядел, аксакал! И я бы на твоём месте не огорчался. Заведовать мастерской не менее почётно и ответственно, чем поднимать целину. Мы двинем в степь десятки машин, и работать они должны чётко. Без хорошей мастерской целину не поднимешь. Кроме того, мало ли что может понадобиться совхозу. Сами всё будем изготавливать!

— Хитрый ты, Игнат! — грустно упрекнул уста Мейрам. — Взял ты меня из школы, чтобы посадить на трактор, а снова делаешь учителем. Но слова твои правильные…

Как ни стосковались руки уста Мейрама по рулю, как ни тяготился он спокойной и тихой работой, но он обладал не только пылкостью, а и житейской мудростью, и потому не стал оспаривать доводов Соловьёва, а лишь вздохнул и согласился.

Жена уста Мейрама, Шекер-апа, толстая, грузная, но такая же, как муж, живая и проворная, работала в столовой поварихой. У неё были красные руки, а доброе, широкое лицо состояло, казалось, из одного румянца. Народу у неё столовалось поначалу немного, и, чтоб занять себя, Шекер-апа кому штопала носки, кому стирала бельё, а занедуживших заботливо потчевала лекарствами.

— Наша Шекер-апа ^[1] и вправду сладка, как сахар, — говорили о ней в совхозе. — Печётся о всех, словно родная мать.

Одного лишь человека не жаловала старая повариха: завхоза. Имангулова.

— Поверьте, Игнат Фёдорович, — убеждал он, — лучшего завхоза вам не найти. Я давно знаю Имангулова, мы с ним до войны работали на одной стройке.

— Мне завхоз нужен боевой, энергичный, — предупредил Соловьёв.

— Вы, значит, как все, представляете завхозов этакими крикливыми, пробивными ловкачами: чтоб достать нужные материалы, они должны целыми днями носиться, как очумелые, надрывать глотку, всех локтями распихивать… Не-ет, Имангулов не таков, — он улыбнулся. — С виду он бочка бочкой, ходит вперевалочку, никак свой живот догнать не может. Суетиться не привык, делает всё не спеша, спокойно. Пожалуй, он даже тяжёл на подъём, флегматичен. К тому же бо-ольшой любитель поесть. От тарелки его иначе, чем тягачом, не оторвёшь…

— Редких талантов человек! — насмешливо заметил Соловьёв.

— А вы погодите иронизировать. Вы нашего талант ещё надивитесь. И мне спасибо скажете. Имангулов не бегает, не кричит, не суетится, а понадобится вам что-нибудь — из-под земли достанет. Одному позвонит, другому черкнёт записку, третьего к себе позовёт. Глядишь, совхоз всем необходимым обеспечен.

— А чёрт его знает, как он всё это делает! Видимо, умеет подойти к людям. Уважают его. И верят — потому что знают: Имангулов — человек слова.

— Удивительное дело!.. Выходит, ваш Имангулов и неповоротлив — и ловок, и медлителен и энергичен.

— Диалектика, уважаемый товарищ! Единство противоположностей.

Оба рассмеялись, и Соловьёв отправился разыскивать чудо-завхоза.

Познакомившись с Имангуловым, он убедился, что портрет, нарисованный секретарём райкома, в большой степени соответствует оригиналу. Тучный, с солидным брюшком, редкими усами на лоснящемся от жира лице, Имангулов походил на гоголевского Пацюка, которому лень даже подносить ко рту галушки. В то же время он обладал завидным хладнокровием человека, уверенного в своих силах. Он сидел против Соловьёва, слушал его, неторопливо поглаживая ладонью усы и рот, изредка сам вставлял слово с таким достоинством и спокойствием, что это спокойствие передавалось и собеседнику, и Соловьёв, сам не понимая почему, проникался к нему всё большим доверием и симпатией. Чтобы испытать Имангулова, он принялся, сгущая краски, расписывать неудобства и трудности работы в совхозе, так что сам себя чуть не вогнал в панику. Имангулов равнодушно и лениво тянул:

Кончилось тем, что Соловьёв, встав с места, протянул руку Имангулову:

— Договорились, завхоз. Завтра можете приступать к работе. Надеюсь, обижаться друг на друга не придётся.

Имангулов, не поднимаясь, ответил на рукопожатие Соловьёва, стиснув ему ладонь неожиданно сильно, чуть не До боли, и успокоительно сказал:

С первых же дней работы в совхозе Имангулов проявил себя во всём своём великолепии. Прежде всего он не пытался скрывать свои слабости. Всю жилплощадь, выделенную ему в одном из вагончиков, он завалил мягкими тюфяками, раздобыл для своей резиденции самую жаркую печку, запасся впрок топливом, а знакомство с сослуживцами начал с пристрастного допроса: чем и как кормят в столовой.

Над ним посмеивались. И, однако, уважали его, потому что он сразу повёл хозяйство в совхозе так, что никто не мог пожаловаться. Он умел беречь совхозное добро, был даже прижимист, зато и обеспечивал совхоз всем, чего недоставало. Поручения он выполнял быстро и добросовестно. Стоило ему только произнести своё волшебное словечко «наладится», и все уже знали, что будет так, как сказал Имангулов. «Наладится», — сказал он, и в совхозе появился движок, в вагончиках слабо замерцали электрические лампочки. «Наладится» — и выцарапал где-то про запас лишние палатки. «Наладится» — и в совхоз завозили доски, гвозди, кирпич и мел.

И лишь Шекер-апа относилась к нему с упрямой недоброжелательностью. Она дольше всех не могла привыкнуть к его «порокам». Уже в первые же дни пребывания Имангулова в совхозе между ним и старой поварихой произошла небольшая стычка.

Столовая ещё не была достроена, а там уже расставили столы, и Шекер-апа с удовольствием занималась стряпнёй в новой кухне. Ей пока не посчастливилось познакомиться с новым завхозом: она редко выходила к обедающим, их обслуживала молоденькая подавальщица.

Но однажды Имангулов явился в столовую, когда уже все пообедали. Он тяжело плюхнулся на стул, так что у стула затрещали ножки, ленивым движением смахнул крошки со стола, пододвинул поближе соль, перец и уксус и выжидательно уставился на подавальщицу. Той уже были известны привычки и аппетит завхоза; она наложила на большую тарелку гору хлеба, налила в две вместительные миски рисовый суп. Повариха, вышедшая из кухни, с недоумением наблюдала за этим.

— Погоди-ка! Кому ты наливаешь вторую тарелку?

— Но он всегда за двоих ест, — засмеялась подавальщица.

Шекер-апа промолчала, но когда, придя за вторым, девушка навалила в миску столько котлет, что их хватило бы на пятерых, повариха не выдержала.

Подавальщица, прыснув, заторопилась к столу, за которым развалился обжора-завхоз, а Шекер-апа с неодобрением покачала головой.

Через несколько дней столовой понадобилось мыло, и поварихе пришлось взять за бока Имангулова.

— Как это нет?! Что ж это за порядки такие! Завхоз есть, а мыла нет! Значит, никудышный это завхоз.

Имангулов с невозмутимым видом посмотрел на повариху и спокойно сказал:

— Не волнуйся, уважаемая. Тебе вредно волноваться. Всё наладится.

— Твоим «наладится» ни рук, ни тарелок не вымоешь, — не отступала повариха. — Ты мне мыло давай. Сам ест за пятерых, а для столовой куска мыла жалко!

Имангулов побагровел от обиды, но всё так же невозмутимо ответил:

— Ай, уважаемая, тебя послушать, так я мыло ем. Говорю тебе: нет сейчас мыла. Завтра обещали завезти.

И правда, на другой день мыло появилось, и завхоз щедро оделил им столовую, но Шекер-апа не смягчилась: со всеми добрая, заботливая, она при виде Имангулова отворачивалась, неприязненно поджимала губы. Имангулова это огорчало: сам он относился к поварихе с большим уважением.

…Жизнь в зарождающемся совхозе шла своим чередом. Каждый занимался своим делом, и лишь Тарас испытывал смутную неудовлетворённость. Он завидовал всем этим нашедшим своё место, увлечённо работающим людям и стыдился собственных обязанностей, как ему казалось, лёгких и несерьёзных. Велика важность — гонять по степи легковую машину! Он, Тарас, способен на большее. Когда-то он лучше всех водил грузовики. И, как ни жаль ему было покидать Игната Фёдоровича, он всё же, набравшись смелости, однажды сказал Соловьёву:

— Треба мне с вами посоветоваться, Игнат Фёдорович.

— Та вот о чём… Грузовиков в совхозе будет дюже много. А шофёров — трошки…

Соловьёв понял, о чём Тарас собирается его просить.

— Ни, Игнат Фёдорович! Как понадобится вам поехать в Иртыш, в Павлодар или ещё куда — так я с вами. А в остальное время буду совхозу помогать. На грузовик пересяду. Грузовик в совхозе — першее дило. Верно ведь, Игнат Фёдорович?

В последние дни Тарас был особенно хмур и сосредоточен. Лицо его прояснялось лишь тогда, когда он приезжал в Иртыш и заходил к Соловьёвым, у которых на время оставил сына. Подняв его на руки, крепко прижимал к груди, к поросшему светлой щетиной подбородку. А выйдет от Соловьёвых, и снова потемнеют синие его глаза.

«Томится парень», — подумал Соловьёв, выслушав Тараса. И поставил его бригадиром над шофёрами.

ГЛАВА ПЯТАЯ НОВОСЁЛЫ ПРИБЫЛИ

Большинство вагончиков и палаток всё ещё пустовало в ожидании новосёлов, но всё же в совхозе становилось всё больше людей. Приехали агрономы, кладовщики, фельдшер, подавальщицы, метеорологи.

Образовалась совхозная парторганизация, секретарём которой выбрали Байтенова.

В степи, припорошённые снегом, стояли штабеля досок и кирпича. Везли дрова и уголь. Под навесом громоздились ящики и пакеты с цементом.

Достроили пока только баню и столовую. Но уже намечались контуры других сооружений.

И вот однажды раздался телефонный звонок, и Соловьёв услышал возбуждённый голос Мухтарова:

— Поздравляю, Игнат Фёдорович! Новосёлы уже в пути! Готовьтесь к приёму хозяев. Не гостей, а-хо-зяев! Понимаете? Я вас предупрежу, встретимся на станции…

Рано утром в день приезда добровольцев-целинников на станцию прибыли представители нового совхоза. Борта грузовиков цвели кумачом. Машину, возглавлявшую колонну, вёл Тарас; на полотнище, которое развевалось над кабиной, было выведено на русском и казахском языках: «Добро пожаловать на целинные земли!»

Пурга, бушевавшая в степи несколько дней подряд, в это утро утихла, дали прояснились, небо очистилось от туч, лишь далеко-далеко, у самого горизонта, громоздились белые облака.

На станции Соловьёв увидел колхозников из «Жане турмыса». Председатель колхоза Жаныбалов подошёл к Игнату Фёдоровичу, поздоровался, справился о здоровье, о делах. Кивнув на грузовик, с которого спрыгивали жане-турмысцы, Соловьёв с улыбкой сказал:

— Сегодня большой праздник, директор, — ответил Жаныбалов. — Встречаем героев-комсомольцев, наших соседей И помощников.

На резвом коне примчался на станцию Алимджан. Он привязал коня к дереву, ласково потрепал его по чёрной атласной шее и, завидев в толпе Тараса, направился к нему.

— Здравствуй, Алимджан! И ты не утерпел, приехал? Це дило. Рад тебя видеть. Сколько ты ещё убил волков?

— Туда им, чертякам, и дорога. Это твой конь? Гарный конь! А как твои овцы?

— Овцы немножко жир нагуливают. На меня не жалуются. А мне с ними скучно… — Алимджан застенчиво улыбнулся. — Мне больше по душе машины, Тарас.

Разговаривая с Тарасом, он оглянулся, и внимание его привлекла затерявшаяся в толпе девушка с букетом искусственных цветов; она стояла, обратив, взор к черневшей вдали оголённой рощице, из-за которой должен был показаться поезд. Девушка была удивительно похожа на Тогжан: такие же чёрные косы, тот же рост, те же плечи. «Почему она тут? — ревниво подумал Алимджан. — Она же сказала, что не будет на станции…» Он рванулся было к девушке, но, не дойдя до неё, разочарованно остановился. Это была не Тогжан. Тарас проследил за Алимджаном взглядом и подавил горький вздох.

А народу на станции всё прибывало. Вездесущие мальчишки забрались на крыши ближних домов, галдели, словно галчата, подбрасывали в воздух потрёпанные шапки. Увидев секретаря райкома, выходящего из машины, они примолкли, но стоило тому шутливо погрозить им пальцем, как на крышах поднялся ещё больший галдёж.

В это время из-за рощи показался поезд. От станции был виден только один паровоз, и казалось, он не двигался, а лишь увеличивался в размерах. Но вот состав стал заворачивать, удлиняться, всё слышней было энергичное пыхтенье, постепенно поезд замедлял ход, и вот он уже остановился у станции.

Грянула музыка. Мухтаров, Соловьёв, представители районных организаций направились к теплушкам, из которых выпрыгивали будущие покорители степи. Вид у них был самый прозаичный, будничнодорожный, в руках — перехваченные ремнями, гро-хмоздкие, с раздутыми боками чемоданы, у многих за спинами рюкзаки, одежда помята, лица усталые, но взгляды горят любопытством, праздничным возбуждением. Новосёлы, видно, не ждали такой торжественной встречи — ребята улыбались смущённо и растроганно, у иных девушек выступили на глазах непрошеные слёзы.

Соловьёв прошёлся вдоль состава, разглядывая приехавших, здороваясь, знакомясь с ними. Возле одного из новосёлов, высокого, широкоплечего парня в распахнутой тужурке, из-под которой виднелась матросская форменка и треугольник полосатой тельняшки, Соловьёв задержался. Парень командовал высадкой, помогал девушкам вытаскивать из теплушки вещи. В нём ничего не было от гостя, новичка — он держался по-хозяйски уверенно и независимо.

Заметив, что за ним наблюдают, парень улыбнулся.

— Вы здешний? — спросил он. — Не знаете, где директор совхоза?

— Знаю, где директор, — усмехнулся Соловьёв. — С тобой разговаривает.

— Здравствуйте, Игнат Фёдорович! А я Саша Михайлов. Привет вам от Ленинграда, от родной Балтики!

— Нам в дороге рассказывали. И сколько вам лет, и как зовут, и откуда вы родом.

— Земляки, значит, — сказал Соловьёв, которому понравились и энергичные действия юноши и его независимая, чуть задорная манера разговаривать. — Что ж, Саша, тогда пройдись-ка по другим вагонам, проследи, чтоб везде был порядок, а потом зови всех на площадь перед станцией…

— Есть, товарищ директор! — весело откликнулся Саша и размашистой походкой зашагал вдоль состава, то и дело останавливаясь, чтобы одних поторопить, других осадить, с третьими перекинуться шуткой, помочь.

А Соловьёв уже разговаривал с девушкой, поразившей его своей необычной восточной внешностью: лицо её, выглядывавшее из-под тёплого шерстяного платка, было смуглое, глаза большие, чёрные, затенённые длинными изгибающимися ресницами, брови тоже чёрные, как вороново крыло, зубы — белей снега, а на пушистой, словно персик, щеке — две трогательные тёмные родинки.

— Почти, — бойко отозвалась девушка. — Я из Баку. А зовут меня Геярчин.

— Ге-яр-чин, — по слогам повторил Соловьёв. — Что же это значит?

— Вы моё имя так выговариваете, будто оно китайское. По-азербайджански Геярчин — голубь.

Геярчин познакомила Игната Фёдоровича со своими попутчиками: долговязым, неуклюжим Степаном, слесарем из Ленинграда, и тремя бакинцами: Ильхамом, Асадом и Ашрафом. Асад вызвал у Соловьёва чувство насторожённости: смазливый, стройный, он был одет вызывающе «стильно»: в короткое широкое пальто, высокую шапку — «гоголь», узенькие брюки. Пальто делало фигуру солидной, а ноги казались двумя спичками. «Кто только к нам не едет! — подумал Игнат Фёдорович, критическим взглядом окинув юношу, и тут же осадил себя: — Не спеши с выводами, Игнат! Не суди о человеке по одёжке».

Представляя Соловьёву Ашрафа, плотного, приземистого, с большими руками, в которых угадывалась недюжинная сила, и цепкими лукавыми глазами, Геярчин с гордостью сказала:

— Сначала кузнец, потом художник… начинающий.

Вагоны вскоре опустели. На просторной пристанционной площади состоялся небольшой митинг. Мухтаров поздравил целинников с приездом, пожелал им успехов в труде и счастья в жизни.

— Приехали вы в трудное время, — сказал Мухтаров, — жить придётся в вагончиках и палатках до тех пор, пока на берегу вашего озера не вырастет посёлок. Но вы сами должны его построить. Сейчас всем надо стать строителями. Не скрою от вас — будет очень тяжело. Но мы верим, что вы справитесь и завоюете право на хорошую, интересную жизнь, которая вас ожидает, когда мы поднимем целину.

— Нас послал сюда комсомол. Страна надеется на нас. И мы оправдаем эти надежды. Мы вдохнём жизнь в пустынную степь!

Сменивший Михайлова бакинец Ильхам, напряжённо-сдержанный, с худощавым, умным лицом, аккуратными усиками и притушенными искрами в глазах, передал привет братскому Казахстану от нефтяников Баку. Он говорил, поглядывая в сторону, где стояла Геярчин, и казалось, это она подсказывала ему горячие слова его речи.

Митинг ещё не закончился, а небо снова заволокли тяжёлые тучи, повалил снег, ветер закружил в воздухе мокрые снежные хлопья, швыряя их в людей, залепляя лица. У Ильхама вырывался изо рта пар, кепка стала белой от снега.

К счастью, Ильхам был последним из ораторов. Новосёлы позавтракали в станционном буфете, расселись по машинам и тронулись в путь — в неизведанные дали, к незнакомым берегам озера с поэтичным, многообещающим именем. Они ехали сквозь снежную, студёную коловерть, напряжённо вглядываясь в степь, надеясь увидеть хоть что-нибудь, что оживляло бы однообразный пейзаж: хоть одинокое деревце, хоть скромную лачугу. Но во все стороны простиралась белая, замутнённая вьюгой равнина. Только уже у озера Светлого из непогодной мути выступили силуэты палаток, вагончиков, низких длинных строений.

Ухватившись за борта машин, новосёлы соскакивали на землю, оглядывались с беспокойным любопытством.

— Где же целина-то? — спросил кто-то из приехавших.

— Ты что озираешься? Вывеску ищешь? С большой надписью: «Это целина!»

— Он думает, что целина огорожена забором. Для ориентировки.

Жане-турмысцы, провожавшие новосёлов до озера, стали прощаться, звали в гости, обещали приехать, помочь в работе.

Машина их исчезла в предвечерней буранной мгле. Алимджан прощально махнул рукой Тарасу, вскочил на коня и, обгоняя ветер, умчался вслед за машиной.

Тарас повернулся к Соловьёву и задумчиво произнёс:

— Ненадолго покинул нас хлопец… Чую, працевать ему с нами…

Соловьёв поручил Саше Михайлову расселить молодёжь по палаткам и вагончикам.

— Внимание, внимание! Слушай мою команду! Девушки, занимайте вагончики! Ребята, марш по палаткам!

Девушки принялись со смехом разбирать свои чемоданы. Лишь Тося, маленькая, с выбивающимися из-под шапки золотистыми кудряшками, так грозно и оскорблённо покосилась на Сашу, что он с деланным испугом схватился за голову и возопил:

— Тося! Пощади! Не испепеляй меня своим взглядом!

— А ты не разыгрывай из себя рыцаря. Почему это мы должны идти в вагончики?! Ребята вон тоже дрожат, как цуцики!

— Перестань, Тося, — вмешалась Геярчин, — ребята идут нам навстречу, и спасибо им.

— Правильно, Геярчин! — воскликнул Саша. — Как вы есть слабый пол, то наш долг — беречь вас и холить. И потом… это распоряжение директора. Хотите не хотите, а подчиниться придётся.

— Так бы сразу и сказал, — насмешливо бросила Тося. — А то ломается ещё. Рыцарь поневоле!

Ребята наперегонки, расталкивая друг друга, кинулись к палаткам.

— Граждане! Занимайте места согласно купленным билетам!

— Извиняться некогда, сеньор. Вот устроюсь, тогда принесу вам свои извинения.

— Вот это да! — присвистнул кто-то. — Весёленькая жизнь! Зимой — ив палатках!

В это время к новосёлам подошли Захаров и Байтенов. Инженер успел уже обзавестись белыми бурками, тёплой пушистой шапкой и кожаным пальто на меху, которое выглядело и щегольски и солидно. Услышав реплику о «весёленькой жизни», Захаров молодцевато воскликнул:

— Не вешай носа, молодёжь! Зима на исходе. Да и вам ли её бояться?! Я тоже из города, и ничего, привык к степной жизни. Думаю даже диссертацию здесь родить! — И он направился к другой группе ребят.

— Уж не хвастался бы, — сумрачно одёрнул его Байтенов, — ведь сам-то в городе всё отсиживаешься…

— Слава богу, мне тут пока делать нечего, — не смущаясь, отпарировал инженер. — А ребят надо подбодрить.

Соловьёв наблюдал, как расселяются целинники. Пожалуй, для всех-то места не хватит. Надо бы поставить ещё две-три палатки.

Директор подозвал Су-Ниязова и уста Мейрама, посовещался с ними и обратился к ребятам, собравшимся около Саши Михайлова:

— Вот что, друзья. Надо ещё поставить пару палаток. Вот старшие товарищи, — Соловьёв кивнул на дядюшку Яна и уста Мейрама, — покажут вам, как это делать…

Поставить палатки оказалось делом не лёгким. Брезентовое полотнище надувалось, как парус. Ветер свирепел и рвал из рук обледенелые верёвки, с силой толкал работавших то в грудь, то в спину. Снег, ставший колючим и жёстким, больно сёк щёки, сыпался за воротники; холод пробирался под одежду, залезал в варежки, скрючивал закоченевшие пальцы. Твёрдая, промёрзшая почва еле поддавалась лопатам. Прежде чем вбить в землю колышки, приходилось вырубать кирками глубокие ямки. Врезаясь в грунт, кирки выстреливали в лица острыми, как стекло, льдинками. Тем, кому в диковинку был такой буран, казалось, что он никогда не кончится, не виделось конца ни ему, ни работе. Но ребят охватил злой, упрямый азарт, им не хотелось ударить в грязь лицом — ведь это их первая работа на целине!

— Ай, аллах, меняю здешнюю пургу на бакинский норд! — крикнул Ашраф.

— Выгодный обмен! — поддержал его Ильхам. — Тут ветер злой, как тысяча нордов!

— Вот и хор-рошо, — храбрясь, сказал Асад, с отчаянным ожесточением пытаясь соскрести с земли ледяную корку. — Р-ро-мантика!

Лопата бессильно скользила по снегу. Асаду хотелось отшвырнуть её прочь и убежать куда-нибудь, где нет ветра и чёртовой этой работы.

— Асаду пурга нипочём! — донёсся до него сквозь вой ветра возглас Саши. — Его бы на Северный полюс отправить, вот там он показал бы себя!

— Ай, а чем тут не Северный полюс? — воскликнул Ашраф.

— Скоро мы сами станем белыми медведями! Снег-то всё валит и валит…

За работой, за шутками время шло быстро. Наступил вечер. Палатки прочно утвердились на местах. Ребята с гордостью смотрели на дело своих рук.

Одну из вновь поставленных палаток выбрали Саша, Степан, Ильхам, Ашраф, Асад и другие ребята из их вагона.

Имангулов выдал им койки, тумбочки, матрацы, подушки, тёплые одеяла. В палатке было не слишком-то уютно, от земли тянуло промозглым холодком, полог был твёрд, как жесть, и еле открывался, брезент провисал под тяжестью снега, лампочка светила тускло, как в тумане, но эту палатку ребята установили сами, намучались с ней и теперь уже ревниво относились к своему обиталищу, хоть и неприхотливому, но уже чем-то им дорогому, как дороги бывают плоды своего труда.

Лишь Асад обвёл палатку скептическим взглядом и, тронув за рукав Ильхама, застилавшего койку, тихо, заговорщически сказал:

— А не дать ли нам отсюда тягу, Ильхам? Холодище-то какой! Выбрали апартаменты на свою голову…

Ильхам пристально, в упор взглянул на Асада, с угрозой произнёс:

— Ты что, опозорить нас хочешь? Молчи уж! Верно сказала Тося: и среди ребят есть хлюпики.

— Видел это? Попробуешь удрать отсюда, мы зададим тебе жару. Не обрадуешься.

— Ты ж всю дорогу хвастался, что тебе никакие трудности не страшны, — сказал Ильхам.

— А в Баку какие речуги закатывал? Закачаешься! Эх ты, гер-рой!..

— Трудности… Какие же это трудности? Тут просто холодно…

— Замёрзнешь ночью, дам тебе своё одеяло, — предложил Ильхам, — обойдусь одной шубой.

— Герой! — всё с презрительной интонацией повторил Ашраф, — а ещё мечтал о подвигах!

— А что для тебя подвиг? Тушить степные пожары? Спасать девушек, застигнутых бураном? Так пока спасёшь — тоже намёрзнешься.

— Зато об этом напечатают в газетах, — заметил Ильхам. — Крупными буквами. С фотографией. А провести ночь в холодной палатке — это проза жизни. Кто это оценит?

Бакинцы разговаривали по-азербайджански, остальные прислушивались к их спору с насторожённым недоумением. Степан, устроившийся на крайней койке, спросил:

Ашраф обернулся и беспечно, словно ничего не случилось, принялся объяснять:

— Понимаешь, в чём дело. Асад у нас решил закалятьтся, просит дать ему койку у самого входа. Чтоб ветерком обдувало. Мы его отговариваем: простудишься, чудило! А он знай своё: мне, мол, чем холодней, тем лучше. Надо, говорит, привыкать к здешнему климату.

Степан был тугодум, он не уловил в словах Ашрафа злой издёвки и с самым серьёзным видом заявил:

— Ты, Асад, плюй на их советы. Поступай, как считаешь нужным. Я могу уступить тебе своё место, тут тебе будет в самый раз.

Ильхам и Ашраф фыркнули, сдерживая душивший их смех. Асад метнул на них мрачный взгляд и, хмуро поблагодарив Степана, перетащил свой чемодан к его койке. Саша поспешил успокоить ребят:

— Потерпите, други, завхоз обещал поставить тут печку. А он, говорят, ежели скажет — то сделает.

Застелив постели, ребята раскрыли свои чемоданы, переложили всё необходимое в тумбочки; на иных тумбочках появились фотографии. Все, кто был в палатке, принялись бесцеремонно их разглядывать, посыпались шутки, вопросы:

— Почему не нравится? Только есть у неё один бо-ольшой недостаток.

— Ха! Дай бог и мне невесту с таким недостатком!

Асад расположил на своей тумбочке целую галерею фотографий и во всеуслышание объявил:

— Кто это?.. Ребята, да это знаменитые киноактрисы! Вот Целиковская… А это Макарова. А это кто?

— Это Дина Дурбин, — с важностью объяснил Асад. — А это тоже американская кинозвезда, но вы её не знаете…

— Здорово! — то ли в шутку, то ли всерьёз восхитился Саша. — А нет тут той, по которой ты вздыхаешь?

— Я ни по ком не вздыхаю. Ещё не нашёл своего идеала.

Не успел Асад придумать ответную колкость, как

Ашраф очутился возле Степана. Тот, достав баян, играл что-то заунывное.

— Здорово про твою гармонь Пушкин сказал, — произнёс Ашраф с невинным видом. — Погоди, как это у него… Вот вспомнил: «То, как зверь, она завоет…»

— Отстань! Кстати, это не гармонь, а баян. Понимать надо.

Ашраф наклонился над ним и пропел ему на ухо шуточное азербайджанское двустишие:

Эй, дылда с пустой головой,

В соху запрягись, дорогой!

Степан побледнел от обиды, казалось, вот-вот завяжется ссора, но Ашраф миролюбиво пожал ему плечо и шепнул:

— Не сердись, Стёпа. Я же шучу. Подурачиться охота…

Скоро все обитатели палатки с шумом двинулись в столовую: голод был сильнее усталости.

В столовой уже было полно народу. В ноздри пришедшим ударили аппетитные запахи. Ребята, осматриваясь, остановились у входа. Их заметил Имангулов, обедавший вместе с новосёлами. Он с сожалением отставил тарелку, подошёл к Шекер-ана, разливавшей по тарелкам жирный, густой суп, важно сказал:

— Это ребята из новой палатки. Учти это, — он повернулся к пришедшим. — Садитесь, ребята, вон свободные места! Ешьте, сколько влезет, еды хватит: в честь вашего приезда мы зарезали двух свиней и двух баранов.

— За тобой-то им всё равно не угнаться, — поддела завхоза Шекер-апа.

— Кто ест за двоих, тот работает за троих, — добродушно ответил Имангулов и предупредил ребят: — На воду не налегайте. С водой у нас плохо, возим издалека. Воду надо экономить.

От усталости и сытного обеда ребят разморило. Вернувшись в палатку, они как подкошенные упали на свои койки. Саша вывернул лампу из патрона. В палатке стало темно. За стенами, не унимаясь, выла вьюга.

Последними в этот день легли спать старожилы, хозяева совхоза. Обойдя все палатки, проверив, как устроились новосёлы на новом месте, Соловьёв пригласил в вагончик, служивший ему и жильём и конторой, Су-Ниязова, Байтенова, уста Мейрама, Гребенюка. Они потолковали о прошедшем дне, стали обсуждать планы на завтрашний. Байтенов выступил с предложением:

— Завтра воскресенье, дадим ребятам отдохнуть. Прибыли они издалека, устали с дороги. Пусть завтра спят хоть весь день. Делу это, я думаю, не повредит: с новыми-то силами веселей работать.

Наступила ночь, для ребят — первая ночь на целине. Ветер постепенно утих, тучи рассеялись. Луна, далёкая белая льдинка, источала мертвенный, стылый свет, и снег под луной светился холодной голубизной.

Время шло, и вот на востоке, у самого горизонта, ночная мгла начала подтаивать, свет луны становился всё бледней, блекла сама луна, блек, сливаясь с небом, окружавший её белый ореол, гасли холодные кристаллики звёзд. Откуда-то издалека, с той стороны, где находился казахский колхоз, донеслось ржанье коней.

В новую палатку через щели и слюдяные окошки просочился белёсый рассвет. В палатке стояла тишина: казалось, все спали. Но вот зашевелилось одеяло на койке Ашрафа, Он приподнялся и тихо позвал:

Ильхам сердито пробурчал что-то в ответ, натянул одеяло на голову. Но Ашраф не отставал:

— Что пристал? — рявкнул из-под одеяла Ильхам. — Сам не спишь, другим не даёшь. Отстань!

Заворочался на своей койке и Асад. Он так и не решился попросить у Ильхама второе одеяло, всю ночь ёжился от холода, но признаваться в этом ему не хотелось; стуча зубами, он сказал:

— Ч-чёрт, не спится. Мне на новом месте никогда не спится.

— То-то ты так храпел в тёплом вагоне, — подал голос Степан. — Всем спать мешал.

Саша тоже повернулся лицом к товарищам, с весёлым удивлением воскликнул:

— Э, я смотрю, никто уж не спит! — Он сладко потянулся. — Закурить бы!..

— У Ильхама есть сигареты, — сказал Ашраф. — Да разве его добудишься!

— Зря будил. Сигареты у меня кончились. Попроси у Асада.

С койки, где лежал Асад, послышалось громкое, старательное сопенье.

— Видал? — засмеялся Ашраф. — Сразу бессонница прошла. Вот жила!.. Жаден, как Гаджи Кара.

Степан, не поднимаясь, протянул руку к своей тумбочке, достал пачку папирос, кинул всем по одной.

— А кто такой этот Гаджи Кара? — закуривая, спросил Саша.

— Это купчишка из пьесы Ахундова, — объяснил Ашраф. — Страшный жадюга. Даже веру свою за деньги продал.

— Ахундов? — словно вспоминая что-то, переспросил Саша.

— Да, Мирза Фатали Ахундов… Это наш великий писатель. Не слыхал о таком?

— Нет, слышал… Даже читал одно его стихотворение. О Пушкине.

— О, это стихотворение одно из лучших! Понравилось тебе?

— А здорово, ребята, — сказал Саша, — вот лежат в одной палатке русский и азербайджанец… Толкуют о русском поэте, об азербайджанском писателе. А потом вместе будут поднимать целину в казахской степи; Замечательно!

Степан пошарил взглядом по сторонам, облизал пересохшие губы.

— Пустыня какая-то, а не степь, — пожаловался Ашраф, — вода на вес золота! Слыхали, что наш завхоз сказал? Экономьте воду!

Асад не выдержал, откинул одеяло, сел на койке.

— Вот кто самый настоящий Гаджи Кара! Воды ему жалко!

— Он тут при чём? — оборвал его Саша. — Он не виноват, что степь бедна водой.

— Надо было строить посёлок там, где воды много, — не сдавался Асад.

— И чтобы степь уже была распахана и урожай созрел? — издевательски спросил Ашраф. — Тебе всё подавай готовеньким. А мы тут зачем? Головы у нас на что? Руки на что? Придумаем что-нибудь.

— Верно, Ашраф! — поддержал Саша. — Нам тут жить, нам и воду добывать. Завхозу одному со всем не управиться.

— Пока можно снег топить, — предложил Степан.

— Гениальная идея! — насмешливо воскликнул Ашраф. — Жаль, не первой свежести. На патент не потянет. Снег тут давно топят. А скоро, под солнышком, он растает и без нашей помощи. Что тогда будем делать?

— Ты, Стёпа, мудр и наивен, как. дитя: стоит взмахнуть волшебной палочкой — и колодец готов!

Ильхам не участвовал в разговоре и, казалось, не прислушивался к нему. Он сидел на койке, обняв руками колени, устремив в пространство напряжённый, размышляющий взгляд. При последних словах Ашрафа он медленно покачал головой:

— Это всё не то… Рыть колодцы — история долгая. Вот раздобыть бы бурильный агрегат…

— Ну, думай, думай, — сказал Ашраф. Он взглянул на часы, лежавшие на тумбочке, сладко зевнул. — Может, ещё поспим, братцы? Минут шестьдесят? Семь часов только.

Обитатели палатки поплотней закутались в одеяла и вскоре снова уснули.

Первым в это утро встал Имангулов. Он ночевал в столовой, где было теплей, чем в вагончике. К утру, правда, тепло выветрилось. Завхоз накинул на плечи шинель, прошёл в кухню, присев на корточки, принялся растапливать печь. «Придёт Шекер-апа, — думал он с надеждой, — увидит, что печь затоплена, сменит гнев на милость, не будет больше попрекать меня лишним куском хлеба. Ай, что за женщина! Нрав скандальный, на языке — яд. Достаётся от неё, верно, бедняге Мейраму! В рай старик попадёт… — Он попытался представить себе, какой была повариха в молодости, и даже зажмурился от восхищении и страха. — Летала, наверно, на коне, как ветер! Все парни перед ней дрожали! Огонь в юбке — не женщина!..»

Размышления его были прерваны приходом Шекер-апа. Имангулов бросил на неё опасливый взгляд и тяжело поднялся с пола.

Повариха посмотрела на печь, дышавшую сухим жаром, с довольным видом сказала:

— С добрым утром, помощничек. Вот теперь ты похож на завхоза. Полезным делом занят. Спасибо тебе за это!

— Увидишь, — обрадовался Имангулов, — я ещё не раз заслужу твоё «спасибо». Дай срок, ты сама будешь подкладывать мне на тарелку самые жирные куски! Завхоз и повар должны жить в дружбе.

— Вот я и скажу тебе по дружбе, — вдруг сердито перебила повариха и показала на выпиравший вперёд живот Имангулова, — берегись, погубит тебя этот твой мотал! ^[2] Сердце жиром заплывёт, дышать будет трудно, инвалидом будешь. Разве жалко мне лишнего куска баранины? Клянусь аллахом, я тебя жалею.

— Не пугай меня, Шекер-апа! Буду меньше есть — с голода умру…

— А ты двигайся больше. Работой лечись. Принеси-ка воды, помоги мне поставить на плиту кастрюли. Немного похудеешь.

Имангулов проворчал что-то под нос, но перечить не стал, взял вёдра и вразвалочку направился к выходу.

Новосёлов в этот день не будили, но им самим, видимо, не хотелось залёживаться. В девятом часу в палатке почти все были уже на ногах. Саша растопил в жестяной кружке снег; сидя на койке перед маленьким зеркальцем, с остервенением скрёб бритвой колючую щеку, морщился от боли и время от времени подгонял друзей:

— Скорее, скорее, ребята! Эй, Асад! Наводите, братцы, красоту, и айда будить остальных. Пусть начальство видит, что мы не спать сюда приехали!

Побрившись, он в одной майке выскочил на мороз, чтобы умыться хрустким, чистым, как небо, снегом, и остановился, огорчённый. К палатке от вагончиков бежали девушки, весёлые, розовощёкие, с радостно сияющими глазами.

— О, вы уж встали! — разочарованно воскликнула Тося. — А мы шли вас будить.

— Та-ак, — зловеще протянул Саша. — А вы знаете, что сорвали ценную инициативу?

— А такую, что мы сами собирались вас будить!

— Нет, Сашенька, вам за нами не угнаться! Мы уж и умыться успели. А вы…

— А мы оставим вас позади, когда сядем на тракторы! — откуда-то из-за Сашиного плеча хвастливо проговорил Ашраф.

Пока ребята умывались, девушки стояли в стороне, оживлённо переговариваясь. Среди них была и Геярчин. Ильхаму показалось, что за эту ночь она стала ещё красивее. Чёрные волосы поблёскивали под солнцем, мороз заставил пылать щеки свежим румянцем. Ильхаму хотелось подойти и к ней, но он ещё ни разу не осмелился заговорить первым. Геярчин, видимо, заметила его состояние и подошла сама. Она давно догадалась о его чувствах и, чтобы не дать им прорваться наружу, держалась с Ильхамом по-дружески непринуждённо, словно и ведать ни о чём не ведала.

Любовь сделала Ильхама мнительным, ему почудилось, что Геярчин говорит умышленно громко, чтобы никто не подумал, будто между ними ость нечто большее, чем дружба. Но в её голосе слышалась неподдельная забота, и, осмелев, Ильхам тихо, многозначительно ответил:

— Меня сердце греет, Геярчин. Мне всё время жарко… Словно меня на горячих углях жарят…

Геярчин сделала вид, что не поняла намёка и, желая перевести разговор, как бы ненароком поинтересовалась:

— А где Асад? Что-то его не видно. Не заболел ли?

Ильхам нахмурился. Опять она об Асаде! Каждый раз, когда он решался заговорить с ней о том, что больше всего его волновало и мучило, она начинала расспрашивать об Асаде. Именно об Асаде! Геярчин словно дразнила Ильхама.

— Асад здоровей нас всех. Что ему сделается!

И тут же подумал: «А может, она спрашивает об Асаде только так, для отвода глаз, боясь показать Ильхаму, что он ей чуть дороже других?» Мысль эта была сладкой и обнадёживающей, но Ильхам с досадой отогнал её. Если всё так, как он думает, то почему же она не спрашивает его о Саше, об Ашрафе. На языке только один Асад! И, выходит, Ильхам для неё ничего не значит, а любит она Асада, этого хвастуна и скрягу. Всё очень просто, проще пареной репы.

От этой мысли настроение совсем испортилось. Геярчин это почувствовала. Наступило неловкое молчание. В эту минуту к ним подошёл Ашраф, и оба так ему обрадовались, словно тот выручил их из большой беды. Ашраф поздоровался с Геярчин и, усмехнувшись, сказал:

— Герой-то наш ещё фокус выкинул! Вернулся в палатку и завалился спать.

— О ком же ещё — об Асаде!.. Я его расталкиваю, а он мне: «Отвяжись, я спать хочу». «Ребята, — говорю, — все уже на улице». — «А я, — отвечает, — сегодня дежурный по палатке». — «Кто ж это тебя назначил?» — «А я, — говорит, — добровольно». Я ему втолковываю: мол, в таком случае тебе тем более не положено дрыхнуть, дежурный раньше всех должен быть на ногах. А он отвернулся к стенке и захрапел!

Ашраф, обращаясь к невидимому Асаду, громко воскликнул:

— Эй, Асад!.. Долго нам с тобой нянчиться? Ты пятно на нас кладёшь, на весь Баку пятно кладёшь! — Он закатил глаза, воздел ручей к небу и умоляюще произнёс: — Аллах, дорогой, оставь его на всю жизнь холостым, чтоб ещё и жене с ним не мучиться!..

— Не любим? Почему не любим? Очень любим. Жить без него не можем!

— Да ну тебя! Я — серьёзно. Что он вам плохого сделал? Он же, говорят, на промысле был хорошим трактористом.

— Тракторист хороший? Пижон он хороший! То ему не так, это не так… В палатке холодно, все терпят, а он нюни распустил. Мы решили подняться пораньше, а он дрыхнет без задних ног. Да будь он хоть первый-распервый, мне на это плевать! Целине не только сильные руки нужны. Ей сильные характеры нужны.

— Погоди, Ашраф. Ведь Асад сам вызвался ехать на целину.

— И подкупил тебя этим благородным порывом? — Ашраф в недоумении пожал плечами. — А верно, чего он за нами увязался? Оставался бы в Баку, слонялся по бульварам — вот это по нём!

— Какие вы все злые, Ашраф… — тихо сказала Геярчин.

Ашраф внимательно поглядел на неё, скривил губы в неловкой усмешке:

— Ты так яростно защищаешь этого хлюпика… Ой, прости!

— Ты ведь умный парень, Ашраф. Зачем же ты так говоришь? Я вовсе не заступаюсь за Асада. Я просто не люблю несправедливости. Асад — наш товарищ. И если он в чём виноват, надо помочь ему исправить ошибку, а не ругать за глаза.

Ильхам, молчавший во время этого разговора, пристально взглянул на Геярчин. Губы его дрогнули, он повернулся и понуро побрёл к палатке. Ашраф проводил его понимающим взглядом: любовь Ильхама к Геярчин ни для кого не была секретом.

— Ашраф!.. Геярчин!.. Скорее сюда! — позвал Саша.

Вокруг него толпились ребята и девушки. Они собрались идти к директору, доложить, что готовы начать работу.

Соловьёва они нашли около зелёного директорского вагона. Тут же были Су-Ниязов, уста Мейрам, Гребенюк; чуть поодаль, привалясь плечом к вагону, стоял Имангулов, лицо у него было потное, разгорячённое: Шекер-апа, видно, задала ему работу! Завхоз смотрел на шумную толпу молодёжи с осуждающим недоумением: вот беспокойный народ! Им бы спать до вечера, а они сорвались с постелей!.. Теперь и другим не дадут покоя.

— Здравствуйте, ребята! — весело приветствовал их Соловьёв. — Я вижу, вам не спится? Вчера мы решили дать вам немного отдохнуть с дороги, но не учли, что к нам приехали молодые энтузиасты.

Саша выступил вперёд, подтянулся и шутливо отрапортовал:

— Товарищ директор! Армия целинников готова к наступлению.

— Армия? — усмехнулся Соловьёв. — Что ж!.. Начнём с распределения по родам войск… Вот это, ребята, товарищ Гребенюк, Тарас Гребенюк. Он тут командует машинами. Так что шофёры, трактористы, механики — к нему. А остальные — сюда, к товарищу Су-Ниязову. Он у нас бригадир строителей.

В толпе снова поднялся шум. Разделившись на две большие группы, новосёлы обступили Тараса и дядюшку Яна; те раскрыли блокноты и стали записывать фамилии своих новых помощников.

Уста Мейрам, оставшийся стоять рядом с Соловьёвым, тяжко вздохнул: «Хоть бы мастерскую скорей построили!..»

— Ничего, аксакал, видишь, какие орлы к нам приехали?! Мастерская твоя будет готова раньше, чем ты думаешь. А ребят подберёшь себе самых толковых, самых умных!

— Когда ещё станки будут, — озабоченно сказал уста Мейрам. — Ты же знаешь снабженцев и железнодорожников. Ай, какой медленный народ!

— Они целинников не подведут, — уверенно отозвался Соловьёв, — на нас вся страна смотрит…

ГЛАВА ШЕСТАЯ КРЕПКАЯ ДРУЖБА

У шофёров и строителей, соревновавшихся друг с другом, был общий упорнейший и лютый враг — зима. Она не торопилась с уходом, изо всех сил защищая от непрошеных пришельцев древний сон степи.

По степным просторам с разбойничьим посвистом разгуливали бураны, заметая ненаезженные дороги, сравнивая их с простиравшейся вокруг белой пустыней. Шофёры сбивались в пути, машины застревали в снегу. На помощь приходили бульдозеры и тягачи. Пока они расчищали дорогу, выволакивали из снега грузовики, попусту уходило драгоценное время.

Нужно было искать выхода. Тарас собрал шофёров и обратился к ним с короткой речью:

— Вот что, хлопцы. Дядюшка Ян того гляди оставит нас с носом. Если и бывают у него заминки, то только по нашей вине: не успеваем подвозить ему материалы. Треба что-то придумать.

— А что тут придумаешь? — выкрикнул один из шофёров, маленький, курносый, задиристый. — Буран и бездорожье — шофёру не товарищи! Дайте мне хорошую дорогу, я вам покажу класс!

— Сказал! — присвистнул другой шофёр. — На хорошей дороге и моя бабушка класс покажет!

— Значит, главная беда — бездорожье? Какой же отсюда вывод?

— Крылья к машинам приделать, вот какой вывод, — зло отозвался курносый.

— Шуткуете, хлопцы, — усмехнулся Тарас, — це гарно. Шутка, она дух поднимает. А вывод, значит, следует такой: хватит балакать, хватит панику разводить, надо прокладывать через степь хорошие широкие шляхи. Нам по ним ездить, нам их и строить. Ясно?

— Как дважды два четыре. Только кто будет грузы возить, если мы дорогами займёмся?

— Це наша забота. Шофёрская. И дороги — тоже наша забота. Не управимся сами, попросим строителей, они нам подсобят. Взаимопомощь — перший принцип социалистического соревнования.

— Обойдёмся без помощников! — сказал курносый, и глаза его сверкнули азартом.

И шофёры в свободное время начали прокладывать дорогу.

У строителей поначалу тоже не всё шло гладко. Усилились холода; раствор стал застывать на морозе; у каменщиков начались простои. Су-Ниязов не мог с этим мириться. Он раздобыл в городе книжки по строительному делу и засел за чтение. Чужой опыт — хороший помощник. Мастера-строители, которым тоже доводилось работать в мороз, советовали добавлять в раствор хлористый кальций и поваренную соль. Распускаясь в воде, они выделяли тепло.

Дядюшка Ян поделился своим открытием с бетонщиками — и дело пошло на лад.

Строители подводили под крышу здание ремонтной мастерской. К ним всё чаще наведывался уста Мейрам; он озабоченно прохаживался по строительной площадке, поторапливал каменщиков и, встречаясь с дядюшкой Яном, то начинал расхваливать его бригаду, то со вздохом жаловался:

— Не возводи напраслины, аксакал, — отзывался дядюшка Ян. — Мастерская будет готова до срока.

Старик недоверчиво качал головой, но на какое-то время успокаивался и принимался помогать строителям.

Захаров, наезжавший иногда в совхоз, чтобы проследить за стройкой производственных помещений, несколько раз заставал уста Мейрама возле мастерской и однажды, не выдержав, резко, раздражённо сказал:

— Опять ты здесь, уста! Только мешаешь людям.

Уста Мейрам опешил, растерянно оглянулся; дядюшка Ян поспешил ему на выручку:

— Мастерская для уста Мейрама. Ему там работать. Вот он и беспокоится…

— Я тоже, как главный инженер, заинтересован в том, чтобы все объекты были сданы мне вовремя. Но я ведь не путаюсь у вас под ногами. Наберись терпения, уста. Выстроят мастерскую, примешь её, тогда хоть ночуй в ней.

Уста Мейрам от обиды и возмущения не мог вымолвить ни слова; он только с горечью подумал: «Многое ты знаешь, сынок, а как со старшими разговаривать, не знаешь. К старику, которому во внуки годишься, обращаешься неуважительно, на «ты». Нос перед ним задираешь, поучаешь, командуешь… Видно, из молодых да ранний».

— Напрасно обижаешь уста Мейрама, товарищ Захаров. Он на стройке не лишний, — хмуро сказал Су-Ниязов.

Захаров старался ни с кем не ссориться. Уловив в голосе дядюшки Яна неодобрение, он смущённо объяснил:

— Да вы меня не поняли, дядюшка Ян!.. Я уста Мейраму только добра желаю. Он немало потрудился на своём веку, так пускай отдохнёт, если есть такая возможность. Пусть побережёт силы для будущего. Кстати, уста Мейрам, сегодня привезли оборудование для мастерской. Если есть желание, сходим на склад, посмотрим.

— Не будем терять времени, дорогой! — воскликнул он. — Пойдём скорее!

По дороге Захаров, косясь на семенившего рядом уста Мейрама, размышлял со снисходительной усмешкой: «Настырный старикашка!.. Жить ему всего ничего, а всё ему не сидится на месте, в чужие дела лезет, а уж о своей мастерской печётся так, словно ему памятник за это поставят. Нет, я правильно сделал, что осадил его: пусть чувствует, кто главный хозяин в совхозе».

А уста Мейрам между тем уже старался оправдать инженера: «Молод он. А должность у него хлопотная. Навалились на него непривычные заботы, вот и растерялся человек, горячится, сердится, хочет показать себя большим начальником… Грех на него обижаться».

На складе они застали, Имангудова. Он важно поздоровался с уста Мейрамом и молча, не скрывая самодовольного торжества, ткнул толстым пальцем в ящики со станками и инструментом. Старик крепко пожал обе руки завхозу.

— Спасибо, дорогой! Утешил старика, — он лукаво взглянул на Имангулова и предложил: — Хочешь, помирю тебя с Шекер-апа?

— Опоздал, опоздал, старый! — ухмыльнулся завхоз. — Всё наладилось!..

Настало время, когда строители, выполняя своё обещание, передали уста Мейраму новую мастерскую. Это было длинное, просторное помещение, разделённое на две части. В одной поместили кузницу, другую отвели под механическую мастерскую. Ребята устанавливали оборудование, налаживали электропроводку. В одном углу соорудили застеклённую будку — кабинет заведующего. Поближе к выходу устроили инструментальную.

В совхоз стала поступать техника из соседних МТС, из города и области. Всё нужно было привести в порядок, отрегулировать, и вскоре мастерская наполнилась стуком, шипеньем, визгом, скрежетом, гуденьем и множеством других разнородных звуков, которые, казалось, спорили друг с другом и в то же время сливались в беспорядочно-дружный гул, в многоголосую песню труда.

Руководить мастерской оказалось делом беспокойным, но это-то и было по душе уста Мейраму. Он словно помолодел, движения его обрели большую живость, морщины на лице разгладились, глаза весело поблёскивали. Когда Соловьёв объявил, что в совхозе открываются курсы трактористов, и попросил Сашу составить списки желающих поступить на эти курсы, то неожиданно для уста Мейрама выяснилось, что записалась чуть ли не вся мастерская!

Старый мастер хорошо понимал ребят: он и сам недавно просился на трактор. Но всё же, просмотрев список, уста Мейрам огорчился:

— Ай, ай! Скоро в мастерской будет совсем пусто!

— Не всех, не всех! — сердито передразнил его уста Мейрам. — Лучших включил! Слесарей включил! Кузнецов включил! Все хотят быть трактористами! Кто же будет ремонтником?

— Они и будут! Ребята решили овладеть двумя профессиями. Инициатива хорошая. Комсомольская организация их поддерживает.

Идея эта пришлась по душе и уста Мейраму: он ведь сам был мастером на все руки. И он вызвался преподавать тракторное дело. Теперь по утрам шли занятия на курсах, а после обеда будущие трактористы работали в мастерской, чтобы в дни сра-женин за первый целинный урожай ни одна машина не вышла из строя.

А пора эта приближалась. Все жили напряжённым ожиданием предстоящего наступления на целину. Вагончик Соловьёва напоминал штаб-квартиру армии, изготовившейся к решительному штурму. На столе, который занимал чуть ли не весь директорский «кабинет», была расстелена большая карта совхозных земель. Над ней часто склонялись головы степных командиров, изучавших план наступления, вносивших в него дополнения и поправки. На участки, где должна была развернуться битва за хлеб, легла красная штриховка; земли, отведённые под пастбища, слепили нетронутой белизной.

Наконец карту повесили на стену для всеобщего обозрения.

В палатке, которую в шутку именовали «академией Байтенова», тоже шла кропотливая подготовка к штурму. Памятуя народную казахскую поговорку о том, что плохая земля может и золото превратить в сорняк, агрономы снова и снова исследовали почву на различных степных участках, подбирали семена, пригодные для посева в здешних условиях, проверяли их на всхожесть, выискивали надёжные средства для борьбы с сусликами. Метеорологи промеряли толщину снежного покрова, определяли направление и силу ветра, составляли подробную сводку погоды на ближайшие недели.

Воды по-прежнему не хватало. Её брали из Иртыша, за сотню километров от совхоза. Имангулов не ленился лишний раз зайти в столовую, прогуляться по вагончикам и палаткам и строго распечь тех, кто не умел или не хотел беречь воду. Однажды он учинил скандал в бане.

— Так, как вы моетесь, только в Москве можно мыться! — возмущённо кричал он. — Сколько воды на себя льёте! Или вместе с грязью кожу хотите смыть?..

Бывало, пьют ребята воду или умываются возле палатки, поливая друг другу на руки из жестяных кружек, и вдруг кто-нибудь с шутливым испугом воскликнет:

— Ай, чтоб он помер от жажды, — ругались ребята.

Но все понимали, что Имангулов трясётся над каждой кружкой воды не от скупости, и комсомольцы призвали новосёлов к строжайшей экономии воды. Тем, кто не считался с этим, приходилось туго. В молодёжной стенгазете, начавшей выходить сразу же после прибытия целинников, часто появлялись броские, смешные карикатуры с едкими подписями, высмеивающими «расхитителей воды». Досталось как-то раз и Асаду, который ни в чём не любил себе отказывать. Имангулов, узнав в изображённом на карикатуре парне, окатывающем себя водой сразу из нескольких вёдер, смазливого бакинца, довольно потёр руки:

— Так ему, водохлёбу этакому! Он целое озеро может на себя истратить. Это, наверно, Ашраф нарисовал? Ай, молодец, да перейдут на меня все его болезни!

Ребята относились к нехватке воды мужественно, но недостача воды с каждым днём ощущалась всё острей. Руководство совхоза писало в районные организации, в Павлодар, требуя прислать буровое оборудование. Вместо оборудования из Павлодара пришла малоутешительная отписка: «Нами подана в Министерство совхозов заявка; если получим два бурильных агрегата, один из них передадим вашему совхозу…»

В совхозе, однако, трудно было не только с водой.

Движок работал с перебоями, в палатках и вагончиках часто гас свет. Ребята, проклиная электриков, откладывали в сторону книги, недописанные письма; кто поленивей — сворачивался на койке и засыпал. Остальные шли в столовую, выпрашивали у Имангулова свечи, сдвигали к стенам столы, ставя их друг на друга, и под баян Степана устраивали «танцы до упада», прекращавшиеся только тогда, когда Степан, запарившись, с решительным видом поднимался и уходил к себе в палатку или когда в столовой появлялся Имангулов. Он задувал свечи и выпроваживал танцоров:

Парни набрасывали пальто на плечи девушек, к которым питали тайную или явную симпатию, дрожа от холода, провожали их до вагончиков и потом во весь дух неслись к своим палаткам.

— Танцы были единственным развлечением совхозной молодёжи. Лишь однажды в совхозе побывала кинопередвижка, и механик прокрутил старый, давно уже всем набивший оскомину фильм. Да как-то раз заезжий лектор скучно поведал целинникам о положении на международном фронте. Ребят, большинство из которых жило прежде в больших городах, эти «культурные мероприятия» никак не устраивали.

В один из таких вечеров в совхоз приехал Мухтаров, Рабочий день уже окончился. Байтеновская «академия» опустела, в мастерской и на строительных площадках было неуютно тихо, целинники разбрелись по вагончикам и палаткам.

Сквозь бесшумно скользящие облака временами проглядывала луна, освещая заснеженное жильё новосёлов.

«Газик» остановился около директорского вагончика. В окнах было темно. Мухтаров вылез из машины, огляделся и сказал шофёру:

— Я поброжу немного… А ты иди в столовую, подкрепись.

— Темень-то какая, Мухтар Идрисович! Хоть глаз выколи. И снегу по колено. Увязнете.

С лица Мухтарова не сходило озабоченное выражение. Видно, электростанция опять капризничает: свет из палаток, из окон вагончиков сочился слабый, мигающий… Да, несладко приходится молодёжи. Ни воды, ни света. В палатках, наверно, ещё и холодно. Намаются ребята за день, вернутся в остывшие жилища, и им ничего не остаётся, как нырнуть поскорей под пальто и одеяла. Разве же это отдых? Целинники заслуживают большего.

И всё же посёлок разрастается, совхоз обретает зримую реальность. Мухтаров наведывался сюда не так давно, но тогда ещё не было мастерской. И гараж ещё не был достроен. Палатки, вагончики — это всё же черновой набросок совхоза, и ребята стараются как можно быстрей переписать черновую работу набело!.. И хоть не налажен у них быт, но они, судя по всему, не думают хныкать. Из палатки, покрытой, словно белой шапкой, толстым слоем снега, донёсся задумчивый перебор баяна. А в одном из вагончиков девушки затянули бодрую, задорную песню.

Мухтаров обернулся на голос. В это время лохматое, мрачное облако закрыло луну, и он с трудом узнал в окликнувшем его человеке Су-Ниязова. Тот подошёл ближе.

— Здравствуйте, Мухтар Идрисович. Что это вы разгуливаете в темноте?

— Здравствуйте, дядюшка Ян. Да так… Смотрю, думаю… Дышу свежим воздухом.

— Полезное дело. Только неудачное время выбрали для приезда. Игнат Фёдорович в степи, Байтенов отправился к жане-турмысцам, инженер в городе.

— Кажется, в городе он бывает чаще, чем в совхозе.

— Что правда, то правда. В совхозе, говорит, ему пока делать нечего.

— Так… А я думаю, для того, кто хочет работать, дело всегда найдётся… Так начальства, говоришь, нет? А уста Мейрам на месте?

— Только что отправился в свой вагончик. До позднего вечера в мастерской засиживается.

— Непременно зайду. А что это за свет в мастерской?

— Вот я сначала к ним и загляну. Потолковать надо.

В мастерской бледно светились лишь два угловых окна: ребята, видно, оккупировали «кабинет» уста Мейрама. Оттуда, слышались громкие, сердитые голоса. Мухтаров прошёл через тёмную мастерскую и остановился у приотворённой двери.

Возле стола с телефоном сгрудилось несколько новосёлов. Один из них кричал в трубку:

— Ай, сестрица, что это за работа? Целый час добиваемся, чтобы нас соединили с Иртышом, а вы — ноль внимания. Иртыш дайте нам. Квартиру Мухтарова! Что? Да мы и так уж целый час ждём. Что? Ай, как не стыдно, такой приятный голос и такие слова!..

— Ты, Асад, брось свои комплименты, — одёрнула юношу маленькая, с золотистыми кудряшками девушка и попыталась отнять у него трубку. — Дайка я скажу этой сестрице пару ласковых слов. Ей что!.. Сидит небось в тёплой комнате, разомлела от жары. Сюда бы её, в наш посёлок. Узнала бы, почём фунт лиха!

— Тосенька, говори потише, — шёпотом попросил девушку долговязый, нескладный парень. — Услышит ещё кто. Уста Мейрам может вернуться.

— Струсил? — презрительно бросила Тося. — Ну и парни у нас! С виду медведи, а души заячьи. Если ты, Степан, думаешь, что мы неладное затеяли, можешь отсидеться в палатке…

Перепалка эта заинтересовала Мухтарова. Он широко распахнул дверь и шагнул в комнату.

— Здравствуйте, друзья!.. Я, кажется, как раз вовремя?

Ребята на мгновенье оторопели. Асад так и застыл с телефонной трубкой в руке, потом поспешно, словно обжёгшись, бросил её на рычаг и, растерянно улыбнувшись, проговорил:

— Здравствуйте, товарищ Мухтаров… Право, всё как в сказке… Только мы вам собрались звонить, а вы тут как тут…

Наконец и остальные ребята обрели дар речи, поздоровались с секретарём райкома, придвинули ему стул:

— Значит, мне звонили? И наверняка хотели на что-то пожаловаться? На что же?

Однако решимость с ребят как рукой сняло. Они смущённо переминались с ноги на ногу, даже самая храбрая, Тося, и та смогла только пролепетать:

— Ну вот! — удивился Мухтаров. — У телефонной трубки храбрились, а теперь в кусты? Так не годится. Я ведь по лицам вижу, что вы чем-то недовольны. Вот и выкладывайте, что накипело на душе. Открытый разговор всегда полезен, а тайный сговор, говорят, дружбе помеха. О чём же вы хотели говорить?

Ребята молчали. Мухтаров обвёл их медленным, испытующим взглядом, задумчиво произнёс:

— Я понимаю: живёте вы тут, прямо скажем, не роскошно. Но кое-что сами можете сделать. А за многое ответственность лежит на нас, районных и совхозных руководителях. Вот давайте и разберёмся, поговорим начистоту и будем сообща налаживать жизнь, быт, отдых.

Мухтаров говорил просто; чувствовалось, что он искренне желает, чтобы между ним и ребятами не было никаких недомолвок, что он готов пойти им навстречу. Ребята, осмелев, принялись рассказывать о своих нуждах.

— В районе, видно, забывают, что в совхоз приехала молодёжь, — пробасил Степан, — нам кино хочется поглядеть, посидеть за хорошей книжкой, музыку послушать…

— А нам, старикам, ничего этого, значит, не нужно? — засмеялся Мухтаров.

— Да вы, наверно, уж все книжки перечитали! — с жестокой наивностью возразила Тося и доверчиво пожаловалась: — Правда, товарищ Мухтаров, вечерами просто деваться некуда. С тоски можно помереть. А ведь не в глуши живём. Теперь этот край самый что ни на есть центральный!

— Это ты верно сказала! — согласился Мухтаров. — Очень верно!.. Хоть по географическому положению наши области окраинные, да зато в центре внимания всей страны!

— Товарищ Мухтаров, — горячо сказал Асад, — а я вот не взял с собой тёплой одежды. Думал, тут куплю… А в совхозе не то что магазина, простого ларька нет! И в город некогда съездить. Я южанин, для меня мороз хуже смерти!

Между тем в мастерской собрались новосёлы, прослышавшие о приезде секретаря райкома. Они толпились в дверях и, стараясь не шуметь, прислушивались к беседе. Мухтаров пригласил их зайти в комнату. Ашраф, войдя, подозрительно покосился на Асада: не сболтнул ли он тут лишнего? Тот демонстративно отвернулся и, казалось, весь обратился в слух. Мухтаров как раз отвечал ему и другим «ходатаям»:

— Принимаю, друзья, все ваши претензии. Мы действительно многого не предусмотрели. Постараемся исправить все наши упущения. Кое-какие меры уже приняты: кинопередвижку будем присылать чаще, весной потребуем от столичных артистов, чтобы они на деле осуществляли благородный лозунг: «Искусство — в массы!» Через две недели трактор притащит в посёлок вагон-магазин. За ассортимент, правда, на первых порах не ручаюсь: спросите, к примеру, шапку, а вам предложат мясорубку. От торговых работников всего можно ожидать. Но постепенно всё наладится, как любит говорить ваш завхоз. Всё, всё у вас будет! Вот достроите посёлок, переселитесь в новые дома, обзаведётесь семьями, не пройдёт и года, а вы уж потребуете, чтоб в совхоз завозили больше игрушек. Так ведь?..

— За наших ребят замуж выходить? — капризно воскликнула Тося, которую уже обуял привычный дерзкий задор. — Это мы ещё подумаем. Посмотрим, как они будут работать.

— Не подкачают! — сказал Мухтаров. — Ведь не подкачаете, друзья, правда? А я, со своей стороны, обещаю внимательно относиться ко всем вашим запросам и требованиям. Без стеснения обращайтесь ко мне, к Соловьёву, не бойтесь быть придирчивыми, напористыми. Смирных и равнодушных нам тут не нужно!

Уже когда беседа подходила к концу, в комнату, гремя сапогами, на которые налип снег, вошёл Соловьёв. Ребята переглянулись чуть смущённо и в то же время лукаво-заговорщически. Степан поднялся:

— Пора по домам, други. Засиделись. А вам, товарищ Мухтаров, от всех нас большое спасибо.

— Рано меня благодарить. Может, я насулю золотые горы — и был таков!

— Уж мы разбираемся в людях, — солидно сказал Степан.

— На душе легче стало, товарищ Мухтаров! Вы к нам почаще заезжайте.

Вскоре комната опустела, у стола с телефоном остались только секретарь райкома и директор совхоза.

— С молодёжью беседовали? — насторожённо спросил Соловьёв.

— Беседовал… И, по-моему, с пользой для обеих сторон…

Мухтаров передал содержание разговора, а потом, помолчав, с горечью заговорил:

— Несправедливо получается: те, кто остался в городах, пользуются всеми благами жизни, а на долю наших молодых патриотов выпадают только трудности, трудности и ещё раз трудности! Почему-то считается, что раз они добровольцы, энтузиасты, так и должны всё стерпеть, всем быть довольны. Нет воды? Ничего — они добровольцы, потерпит. Кино нет? Скучно? Обойдутся, не за этим ехали на целину. Свет не горит? Не страшно, они знали, на что шли… Мы стараемся, чтобы народ жил лучше. Так почему же у этих достойнейших детей народа жизнь должна быть такой неуютной, неустроенной? Неправильно это! Трудности и а целине, конечно, неизбежны. Сама работа здесь непривычная, требующая героических усилий. А вот что быт у новосёлов не налажен — это плохо! Лучшая награда человеку — забота о нём. И я, как секретарь райкома, и вы, как директор совхоза, должны дать новосёлам всё, что в наших силах. Только тогда наша совесть будет чиста!

Соловьёв потёр ладонью крепкую худую шею и с сомнением проговорил:

— Так-то оно так… Правильны ваши слова… Но все ли мы используем? У вас вот была возможность собрать ребят, откровенно поговорить с ними, выяснить, что они сами могут сделать, а что можете сделать для них вы… Поговорили?

— Я, Мухтар Идрисович, не случайно сопротивлялся новому назначению. Моё призвание — земледелие. Руководитель из меня никудышный.

— Я не наговариваю… Чтобы руководить людьми, тут особый талант нужен.

— Нет, Игнат Фёдорович. Не талант. Нужна любовь к людям. А разве вы их не любите?

— Видно, не умею ещё доказывать свою любовь делом, — грустно сказал Соловьёв. — И ведь верите ли, Мухтар Идрисович, я давно собирался потолковать с ребятами, узнать, как они живут, чем дышат. Но всё переносил этот разговор на завтра. Полагал, что главное сейчас — производственные вопросы.

— Всегда, в любой обстановке, — отчеканивая каждое слово, проговорил Мухтаров, — главное для нас — люди. Это мы крепко должны усвоить. Конечно, на фоне энтузиазма молодёжи все житейские их неурядицы кажутся порой пустяками. Только нам, руководителям, ни одной мелочи нельзя оставлять без внимания. Для нас нет и не может быть пустяков! Вы много времени проводите в поездках и, конечно, знаете, сколько бед способно натворить, попав под шину, маленькое и, казалось бы, безобидное стёклышко. О многом надо думать и заботиться, дорогой Игнат Фёдорович. О многом…

Ашраф и Степан вернулись в палатку раньше Асада и обо всём рассказали ребятам. Когда в палатке появился Асад, Ильхам встретил его язвительным вопросом:

— Ну как? Открыли для тебя магазин? Что ты в нём купил? Духи, пудру, галстук с африканскими пальмами?

Асад хмуро посмотрел на Степана, процедил сквозь зубы:

— Ты! Легче на поворотах! — осадил Степан. — Мне от ребят таить нечего. Мы ничего худого не сделали.

Степан был мрачен. Асад догадался, что ему уже влетело от ребят, и протестующе воскликнул:

— Ну, что вы уставились на меня, как на. преступника? — Он повернулся к Ильхаму. — Ильхам, дорогой, заклинаю тебя могилой твоего отца, не делай из мухи слона. Пожалуйста, не ставь вопрос на принципиальную высоту!.. Разве мы не имели права рассказать Мухтарову о своих нуждах?

— Смотрите, невтерпёж им стало! — гневно проговорил Ильхам. — Жаловаться побежали!

— Да ведь мы… Мы от имени всего коллектива…

— Вот и надо было сначала посоветоваться с коллективом. А не устраивать за нашей спиной заговоры. Нашёлся маменькин сынок! Ему, видите ли, такая жизнь не подходит, в плечах жмёт!.. Подайте ему на блюдечке и клуб, и универмаг, и танцплощадку…

Красивое лицо Асада стало красным от обиды, но раскаяния он, как видно, не чувствовал. Пожав плечами, он пренебрежительно бросил:

— Расшумелись!.. А вот товарищ Мухтаров нас выслушал. Обещал принять меры.

Молчавший до сих пор Саша повернулся к Асаду.

— Мухтаров-то из ваших слов что понял? Что приехал сюда народ со слабинкой. Значит, мол, надо создать для них подходящие условия, чтоб они того гляди не разбежались. В общем удружили вы нам, спасибо…

— Правду?.. Но ведь мы, когда подались на целину, знали, что комфорта тут не будет! Не на готовенькое ехали! Мы не безрукие, сами можем о себе позаботиться. Вот увидишь, отгрохаем здесь такой посёлок — закачаешься! С клубом, магазином, стадионом, парком — не хуже, чем на Васильевском острове!.. Чего смеётесь?.. Ну, чуть поменьше. И тогда к нам потянутся отовсюду ребята, у которых кишка тонка, которые в голую степь не поехали бы, а в новеньком посёлке — пожалуйста, будут жить да радоваться. А мы будем радоваться вдвойне: и хорошей жизни и тому, что мы её сами наладили для себя и для других! Ты, Асад, хорошую жизнь выпрашиваешь, а мы её будем создавать! Так, ребята?

— Что ж теперь, просить, чтоб вагон-магазин не присылали? — с угрюмой насмешкой сказал Степан.

— Ну, нет! — засмеялся Саша. — Как говорят: дают — бери, бьют — беги. Кто же отказывается от помощи? Но и клянчить её мы не станем!

Однажды утром в совхоз к Соловьёву примчался на своём быстром коне Алимджан:

— Игнат Фёдорович, наш колхоз в гости ребят зовёт. Председатель мне наказал: один не возвращайся! Поторопи ребят, директор.

Он произнёс эти слова таким категорическим тоном, словно об отказе не могло быть и речи. Раз колхоз приготовился к приёму гостей — значит, гости должны приехать.

Соловьёв улыбнулся и послал за уста Мейрамом.

— Дело хорошее, — сказал уста Мейрам, узнав о приглашении. — Так и полагается между добрыми соседями: сегодня мы к ним, завтра они к нам. Жалко, мы их пока не можем принять.

— Тогда готовьтесь, аксакал. Возьмите наших лучших комсомольцев, после обеда и поедете. Тарас отвезёт.

— Какой обед! — возмутился Алимджан. — У нас пообедают!

Уста Мейрам проговорил с задумчивой грустью:

— Давненько я не был в «Жане турмысе»… Там обо мне, поди, уж и забыли?

— Не забыли, аксакал! — горячо возразил Алимджан. — Все вас помнят.

Вскоре грузовик, в который набились ребята и девушки, тронулся в путь. Алимджан скакал рядом, порой обгонял машину, и Геярчин, толкая локтем подруг, восхищённо восклицала:

Ильхам с завистью смотрел вслед всаднику. Ему хотелось тоже вихрем пронестись на коне мимо машины, вызвав восторженное одобрение Геярчин.

Когда грузовик въехал в аул, из всех домов высыпали дети, старики, застенчивые, весёлые девушки. Алимджан спешился у нового, побелённого дома под черепичной крышей. Тарас остановил машину, которую сразу же окружили жане-турмысцы. Они были празднично одеты, на лицах сияли приветливые улыбки. Каждый спешил пожать руки новосёлам, помогал им выбраться из машины.

Шагая с ребятами к дому, уста Мейрам объяснял:

— Здесь живёт Алимджан. Это дом его деда — старого Масагпая. Это знаменитый дед!.. У него в ауле не меньше двадцати внуков и пятидесяти правнуков. С кем ни встретишься — это или сын Масагпая, или невестка, или правнучек. Большая семья у старика!

Алимджан провёл гостей в просторную комнату, где уже был накрыт длинный стол, ломящийся от разнообразных закусок. Комната выглядела нарядно: стены увешаны коврами, яркими шёлковыми платками, на которых были изображены джейраны и маралы, на одном из ковров красовались ружьё и патронташ Алимджана. Ребята, уже отвыкшие от тепла и уюта, чувствовали себя так, словно попали в сказочный дворец.

Гостей встретили председатель колхоза Жаныбалов и старый Масагпай. У него был острый, проницательный и в то же время радушный взгляд, лицо — всё в морщинах, но с твёрдой, светло-коричневой, как каштан, кожей, продублённой жарой, морозами и ветрами. Узкая, совсем белая, просвечивающая борода делала его похожим на средневекового восточного мудреца или звездочёта.

Он приветливо, с достоинством поздоровался с гостями и, обращаясь к уста Мейраму, подтрунивающе сказал:

— Дай-ка поглядеть на тебя, старый! Ты теперь недоступней луны и солнца, к нам и глаз не кажешь. Или забыл, что родился в этом ауле, ел наш хлеб, пил нашу, воду?

— Работы много, Мас-эке! На сон и то времени не остаётся.

— Э, не в этом дело, почтеннейший! Уж признайся, что постарел, жирок нагулял, с места трудно сдвинуться. Я ведь моложе тебя, Мейрам, правда?

Помню, я ещё и ходить не умел, а ты уж волочился за девушками!

— Поладим на том, что тебя тогда совсем не было на свете, — оскорблённо проворчал уста Мейрам. — Теперь твоя душа довольна?

Он обращался к Масагпаю хоть по-дружески шутливо, но с большим уважением, и новосёлы с любопытством смотрели на Алимджанова деда, который был ещё старше годами и ещё крепче духом, чем их почтенный, неутомимый уста Мейрам.

Когда гости расселись, в комнату вошли девушки в цветастых платьях, внучки старого Масагпая. Они поздоровались с новосёлами и принялись разливать чай. Масагпай подозвал Алимджана, сказал:

— Гости проголодались с дороги. Скажи, чтоб подали сначала ас и аталу. Чай от нас не уйдёт.

Услышав незнакомые названия блюд, ребята стали гадать, что же это такое. Ас оказался пловом; девушки принесли его на больших блюдах, над которыми вился тёплый ароматный дымок. Вслед за пловом на столе появились пузатые графины с напитком, напоминающим по цвету лимонад, и маленькие узорные пиалы.

— Это и есть атала, — сказал Алимджан. — Напиток, возбуждающий аппетит. Он из проса.

Жаныбалов и Алимджан разлили аталу по пиалам. Масагпай поднялся, обвёл гостей тёплым взором и заговорил, словно складывая новую песню:

— Дорогие мои, вы здесь у себя дома. Вы приехали в наш далёкий степной край, чтобы пробудить пустынные земли к жизни, вырастить тут хлеб, сады, построить новые аулы… И мы благодарно говорим вам: вы наши дети, дорогие сердцу каждого казаха! Если вы попадёте в беду, мы поспешим вам на помощь. Если вы будете в чём-то нуждаться, мы ничего для вас не пожалеем! Всей душой мы с вами, дети мои!.. И верим, что сбудутся самые заветные ваши мечты. В такое уж мы счастливое время живём… Мы, казахи, веками кочевали по степи, не было у нас ни надёжного угла, ни верного куска хлеба. Только советская власть дала нам свободу, силу, счастье. Она помогла нам обзавестись постоянным жильём, зажгла в домах «лампочки Ильича», научила читать, писать, вывела наших детей на широкую, светлую дорогу — нынче они могут стать и инженерами, и учёными, и агрономами… Теперь судьба наша — в наших руках. Спасибо же советской власти, дорогие!..

Все чокнулись пиалами. Напиток пришёлся гостям по вкусу. А Масагпай незаметно пододвинул свою пиалу уста Мейраму и тихо попросил:

Уста Мейрам опустошил подряд обе пиалы с аталой и удовлетворённо сказал:

— Вот ты и выдал себя, аксакал!.. Кто же нас моложе, а?..

Одна из девушек, подойдя к Геярчин и Тосе, спросила, что им ещё принести. Геярчин взяла её за руку и ласково притянула к себе.

— Нам ничего не надо. Посиди с нами. А то нам неловко…

Девушка уселась между ними. Тося поинтересовалась:

— Ой! Неужели трактористкой? — удивилась Геярчин. — Ты такая маленькая…

Ашраф приметил эту девушку ещё тогда, когда она впервые вошла в комнату, и с той минуты не сводил с неё взгляда, в котором уже не осталось обычного лихого лукавства. Девушка была хороша собой. Она была небольшого роста, но удивительно изящная и статная. Миндалевидные глаза светились мягким светом, а тонкие, как тетива, брови казались на узком лице особенно длинными. Чёрные волосы падали на спину многоструйным потоком тугих косичек,

Ильхам, проследив за взглядом Ашрафа, ткнул его в бок.

— Отстань! — огрызнулся Ашраф. — Может, я портрет с неё хочу написать. Ясно?

А Тося и Геярчин всё не отпускали от себя девушку.

— Хочешь, мы тебя познакомим с нашими ребятами? Вот это Саша Михайлов, из Ленинграда. Боевой парень!.. Лучший наш комсомолец. А слева от нас — Ашраф, из Баку. Кузнец и художник.

— Художник? — обрадованно воскликнула девушка. — А портреты он рисует?

— Ашраф! — крикнула Геярчин. — Можно тебе заказать портрет?

Ашраф в ответ пробормотал что-то невнятное. Ильхам, ухмыляясь, сказал:

— Не трогайте его, девчата, он болен, у него жар.

Ашраф под столом наступил ему на ногу. А девушки забеспокоились:

— Врёт он всё! — заливаясь краской, буркнул Ашраф.

— Так ты нарисуешь портрет девушки из «Жане турмыса»? — допытывалась Геярчин. Она повернулась к своей новой подруге:

— Тогжан?.. Красивое имя. Я где-то его встречала… По-моему, в «Абае» Ауэзова одну из героинь тоже зовут Тогжан. Правда? Я читала этот роман в прошлом году.

— А я так и не успела прочесть, — посетовала Тося. — А надо: ведь это о Казахстане. Геярчин, ни у кого из наших нет этой книги?

Масагпай случайно услышал эти слова и обратился к Тогжан:

— Ты слышишь, доченька, о чём просит гостья?.. У тебя есть книга нашего Мухтара. Дай почитать её девушке.

Когда Тогжан вышла в соседнюю комнату, Масагпай сказал:

— У Тогжан очень много книг. Все свои деньги она тратит на книги. Но она никому не даёт их читать. Отдать книгу в чужие руки — это для неё хуже смерти. Вы поскорей верните ей «Абая», а то она изведётся…

Как только за столом заговорили о Тогжан, Тарас насторожился. Уж не та ли это Тогжан, о которой рассказывал ему молодой охотник? Когда девушка вернулась, Тарас внимательно, с непонятной для себя пристальностью оглядел её и, грустно усмехнувшись, подумал: «Красивая дивчина. Такая кого хочешь присушит… Натерпится ещё Алимджан!..»

В руках у Тогжан была толстая книга в светло-коричневом переплёте. Подавив невольный вздох, она протянула книгу Тосе:

— Прочтёшь сама, дай другим прочитать. Это очень хорошая книга.

А девушки подавали на стол всё новые блюда; гости были уже сыты, но понимали, что, отказавшись от угощения, они обидят хлебосольных хозяев, к тому же им совсем не хотелось вставать из-за стола. В комнате становилось всё шумней, за столом не смолкали дружеские шутки. Масагпай всё поддразнивал уста Мейрама, уплетавшего за обе щеки жирные куски баранины:

— Признавайся-ка, старый, кто лучше готовит, твоя Шекер-апа или мои внучки?

— Погоди, аксакал, дай распробовать, — лукаво щурясь, отвечал уста Мейрам.

Хозяева всё делали, чтобы доставить гостям удовольствие. Когда стук ложек и вилок начал стихать, Масагпай предложил:

— Не послушать ли нам, дорогие, моего внука? Алимджан у нас отменный певец. Спой для гостей, внучек!

Алимджан не стал упрямиться: он уважал законы гостеприимства. Он принёс домру и под её тихий, печальный рокот запел ту песню, которую Тарас слышал на берегу озера. Порой Алимджан бросал тайный, страдающий взгляд на девушку с тонкими, как тетива, бровями, и тогда голос его звучал глубоким, протяжным стоном. Тогжан сидела, опустив голову. Улучив минуту, она поднялась и незаметно выскользнула из комнаты.

Тарас уже не сомневался, что это и есть та девушка, которую безнадёжно любит Алимджан. «И крепко, видно, любит, как я когда-то свою Ганну… Только Тогжан честнее Ганны. Она не водит его вокруг пальца. Прямо сказала, что нет у неё любви в сердце. Так-то лучше… А Ганна притворялась до последнего дня и убежала, как лиса, украдкой… Не стоит она того, чтоб я вспоминал о ней. А как забудешь?»

Все, затаив дыхание, слушали Алимджана. Только Ашраф поглядывал на дверь, за которой скрылась Тогжан. Ему хотелось, чтобы она снова вошла в комнату и села неподалёку от него, а он бы смотрел и смотрел на неё, любуясь её нежной, хрупкой красотой.

Когда Алимджан кончил петь, раздались хлопки.

Песня у каждого с самого дна души подняла тайные мечты, светлые и печальные воспоминания. Каждый задумался о своём. Наступила покойная, ненапряженная тишина. Масагпай поощрительно кивнул Жаныбалову, словно желая сказать: «Начинай, сейчас самое время». Жаныбалов поднялся и, обращаясь к гостям, заговорил:

— Дорогие мои, мне поручено сообщить вам о решении нашей колхозной молодёжи. Масагпай заверил вас, что колхоз никогда не откажет вам в помощи. Так вот, дорогие, мы уже сейчас готовы на это. Алимджан не раз бывал в совхозе, видел, что дел у вас непочатый край, а народу не хватает. Он потолковал с нашими комсомольцами, и они решили поработать в новом совхозе. Мы обсудили этот вопрос на правлении и поддержали комсомольцев. Пусть в совхозе рука об руку трудятся русские, азербайджанцы, казахи, недавние колхозники и недавние рабочие. К вам в совхоз переходят пятнадцать наших тружеников. Как вы на это смотрите, дорогие? Примете их в свою семью?

Саша подошёл к Алимджану, крепко обнял его и, повернувшись к Жаныбалову и Масагпаю, от души воскликнул:

— Как же нам их не принять?.. Теперь наша семья сделается ещё сильней и крепче! Когда ребята думают к нам приехать?

— Мы будем ждать их. Хорошие работники нам вот как нужны! — и Саша провёл ребром ладони по горлу.

Время между тем близилось к полуночи. Уста Мейрам посмотрел на часы и покачал головой:

— Ай, как мы загостились!.. Пора и честь знать. Собирайтесь, ребятки, надо трогаться.

— Что ты торопишь их, старый? — с обидой и упрёком сказал Масагпай. — Слава богу, комнат у нас много, постелей на всех хватит. Пусть переночуют в ауле.

— Спасибо, аксакал, — поблагодарил его Саша, — хорошо у вас, но нам никак нельзя остаться. Завтра рано утром — за работу. К тому же боюсь, разнежатся ещё наши ребята.

Все засмеялись. Гости, переговариваясь с новыми друзьями, направились к дверям. Хозяева вместе с ними вышли на улицу, окутанную снежно-голубыми сумерками. Геярчин оглянулась:

— Я здесь, Геярчин! — отозвалась Тогжан, и Геярчин почувствовала на своём плече её маленькую руку.

Обернувшись, она увидела рядом с собой лицо Тогжан — бледное, заплаканное.

— Что с тобой?.. Где ты пропадала всё это время?

Она маленьким кулачком стёрла со щеки засохшую слезинку и вместе с Тосей и Геярчин заспешила к машине. Возле грузовика стоял Ашраф и как зачарованный глядел на приближавшуюся Тогжан. На губах у неё уже играла слабая улыбка.

— Тогжан, — срывающимся голосом сказал Ашраф, — вы правда хотите, чтобы я вас нарисовал?

Девушка утвердительно кивнула и зарделась от смущения.

— Тогда я скоро вас навещу! — пообещал Ашраф, а Тогжан тихо ответила:

Ашраф, всё ещё глядя на Тогжан, поставил ногу на колесо, ловко впрыгнул в кузов, помог подняться Тосе и Геярчин.

— Иди домой, Тогжан, — крикнула Геярчин, — простудишься!

— Правда, не стойте на холоде, — сказал Ашраф, а глаза его просили: «Обожди ещё… Не уходи!..»

Но грузовик дёрнулся и покатил в степную чёрную даль. Тогжан постояла ещё немного и уже повернулась, чтобы уйти, но кто-то осторожно удержал её за руку. Это был Алимджан. Он смотрел на Тогжан просительно и в то же время с какой-то отчаянной решимостью.

— Постой, Тогжан!.. Почему ты всё время прячешься от меня? Мы видимся последние дни. Ведь я уезжаю…

— Я знаю. Но пойдём домой, тут нас могут увидеть…

— Пусть видят!.. Я должен всё тебе сказать… Я всё равно поехал бы в совхоз. Я давно решил там работать. Только знаешь, почему я ещё туда еду?.. Чтобы тебя больше не видеть… Может быть, когда я буду далеко от тебя, мне станет легче, я смогу взять себя в руки. А тут… Когда я слышу твой голос, у меня сердце разрывается на части, когда я гляжу на тебя, я готов…

— Опять ты за своё, Алимджан! — оборвала его девушка, и на её лице отразились боль и досада. — Не надо больше говорить об этом. Прошу тебя… — Она помолчала в какой-то нерешительности, а потом подняла голову и в упор взглянула на Алимджана. — А знаешь… Я ведь тоже буду работать в новом совхозе. МТС посылает туда трёх трактористов.

В глазах Алимджана заметались радость, удивление, растерянность… Как хорошо, что Тогжан и там будет вместе с ним, что он каждый день сможет с ней встречаться!.. Хорошо?.. Но встречи с ней для него пытка! Снова на его преданный взгляд она будет отвечать взглядом равнодушным, жалеющим. Снова суждено ему мучиться и, может быть, даже больше, чем прежде: как знать, не найдётся ли в совхозе парень, к которому потянется сердце Тогжан?

— Если бы ты ехала в совхоз ради меня, Тогжан! — приглушённо, с горечью сказал Алимджан. — Я на всю жизнь был бы счастлив.

— Не говори так… — прошептала девушка. — Твои слова ранят мне сердце. Ты мне не чужой, Алимджан. Мы внуки старого Масагпая… Когда тебе больно, то и мне больно. Но чем я могу тебе помочь?.. Если бы я… если бы даже полюбила тебя, это всё равно не привело бы к добру. Что говорили бы о нас в народе? Как бы мы смотрели в глаза дедушке?.. Ведь мы родня… Я сгорела бы от стыда!..

Алимджан крепко, до боли прикусил губу, лицо его потемнело, плечи ссутулились. Тогжан с сочувствующей лаской тронула его за локоть:

— Алимджан, не надо… Не надо так. А то я чувствую себя виноватой. А в чём моя вина? Сердцу не прикажешь…

В доме скрипнула дверь. Масагпай с крыльца позвал внучку:

— Тогжан! Где ты? Иди домой. Приготовь мне крепкого чая.

Пытаясь заглянуть в глаза Алимджану, Тогжан попросила:

— Обещай, Алимджан, что не будешь больше так со мной говорить.

Алимджан обречённо вздохнул и согласно наклонил голову. Зубы его были по-прежнему крепко стиснуты, лицо сохраняло хмурое, напряжённое выражение.

— Вот и хорошо! — с преувеличенной радостью воскликнула девушка. — Пойдём домой, Алимджан. Дед меня ищет.

Они расстались. Тогжан легко, как пушинка, взлетела на крыльцо, Алимджан медленно побрёл к конюшне. Конь, узнав хозяина, устремил на него умные глаза. Алимджан обнял его за шею, прижался щекой к шершавой лошадиной морде, зашептал, словно жалуясь:

— Слышишь, друг мой верный?.. Она сказала: сердцу не прикажешь. Она верно сказала! Как я могу приказать своему сердцу, чтобы оно не любило?.. Мне теперь не надо бы ехать в совхоз. Опять будем вместе, опять сердце будет кровью обливаться!.. Только нельзя мне не ехать. Я позвал за собой друзей-комсомольцев, стыдно отступать! Позор бесчестья — горше мук любви… Слышишь, верный мой товарищ!..

В совхозе с нетерпением ждали приезда молодых жане-турмысцев. Особенно тепло вспоминали об Алимджане.

— Мы его на трактор посадим, — заявил Саша. — Сделаем из него классного тракториста!

Ашраф все эти дни был сам не свой. Он всё пытался понять, что значили слова Тогжан: «Я скоро сама к вам приеду». Наведается ли она в совхоз, как гостья?.. Или будет здесь работать? Вот было бы славно, если бы она приехала насовсем! Да разве отпустят её из МТС? Там трактористы нужны не меньше, чем в совхозе. Может быть, ему самому перейти в МТС? Нет, нельзя. Не за тем он приехал.

Мысли его путались, работа валилась из рук, порой ему начинало чудиться, что по мастерской мимо него лёгкими, неслышными шагами проходит Тогжан, и он явственно слышал её голос, тихий, как дуновение ветра: «Готов мой портрет, художник?» «Что за чертовщина! — негодующе думал Ашраф. — Горячка у меня, что ли? — И спрашивал себя с изумлением и страхом: — Неужели так бывает: увидишь девушку, и уж дороже её нет никого на свече? Любовь с первого взгляда! В книгах-то и читал об этом… Да не верил. И правильно делал, что не верил! Чепуха всё это. Просто блажь на меня нашла». Ом начинал ещё яростней взмахивать молотом, так что от раскалённого металла ярким фейерверком летели быстрые искры, а сам украдкой поглядывал на окно: не прибыла ли машина с жане-турмысцами?..

Соловьёв поручил уста Мейраму, Саше и Имангулову как следует подготовиться к приезду колхозной молодёжи, устроить достойную встречу, с музыкой, плакатами, праздничным угощением. Однако жане-турмысцы сорвали этот пышный план: они нагрянули в совхоз не через неделю, как обещали, а па два дня раньше. Слух об их неожиданном появлении быстро разнёсся по всему совхозу, и вскоре приехавшие оказались в плотном кольце новосёлов, прибежавших из мастерской, гаража, со строительных площадок. Многие из жане-турмысцев и новосёлов были уже знакомы, приехавшие смешались с встречавшими, отовсюду слышались шутки, радостные возгласы.

Вместе с молодёжью приехал Жаныбалов. Уста Мейрам справился у него о здоровье Масагпая и с огорчением произнёс:

— Не такие его годы, аксакал, чтобы трястись на машине.

— Ага, председатель! — уста Мейрам уже решил, что поймал Жаныбалова на слове. — Всё-таки одолевают его годы? А хвастался, что моложе меня!

— Нет. Он на машинах не любит ездить. Сказал, как-нибудь приедет, только не на машине, а на коне! — засмеялся Жаныбалов.

Ашраф поздоровался с Алимджаном и тут же отошёл. Ища кого-то глазами, он переходил от одной группы к другой. И вдруг увидел Тогжан. Она стояла рядом с Геярчин; они о чём-то оживлённо разговаривали. Ашраф нерешительно приблизился к ним и хотел было подать руку Тогжан, но рука сделалась вдруг тяжёлой, словно молот. Он не в силах был её поднять, не в силах был выдавить из себя ни слова и так, молча, забыв обо всём на свете, смотрел на девушку, которая казалась ему такой красивой, что трудно было дышать. Тогжан взглянула на Ашрафа, и оживление на её лице сменилось смущением и досадой. «Как он глядит на меня… при всех!.. Не стыдно ему!» Она подчёркнуто резко отвернулась от Ашрафа и, взяв под руку Геярчин, спросила:

— Она на стройке. Хотела тоже прийти, да бригадир не отпустил: у них срочная работа. Пойдём к ней. Вот она обрадуется!..

Когда они ушли, Ашраф в сердцах ткнул себя кулаком в бок: «Камень тебе на голову, агдашец!.. Всё испортил, осёл. Чему тебя учили? Скромность украшает человека. А ты? Уставился на неё, Как баран на новые ворота. Идиот!»

Самокритические размышления Ашрафа прервал Саша. Он оглядел его с насмешливым недоумением и тоном приказа проговорил:

— Тебе поручение. Мы с Ильхамом, пройдём по палаткам и вагончикам, посмотрим, кого, куда можно поселить. А ты покажи Алимджану мастерскую. Выполнять!..

Ашраф разыскал в толпе Алимджана. Тот кинулся ему навстречу:

В голосе его слышалось жадное нетерпение, и это пришлось по душе Ашрафу: он считал себя «рабочей косточкой», и в других он ценил любовь к цехам, станкам и машинам. К тому же знал, что молодой казах приходится родственником Тогжан, и решил быть с ним по-дружески внимательным. Они бродили по мастерской; в дымном, тусклом воздухе, как звёзды, вспыхивали и гасли голубые искры. Алимджан восхищённо цокал языком:

— Япрай, япрай!..^[5] Хорошая мастерская! Хорошо здесь работать.

Об Алимджане все уже были наслышаны, ребята охотно вступали с ним в разговор.

— Хочешь работать в мастерской? Выучим тебя на слесаря.

— Алимджан, иди в трактористы. Степь — самый просторный цех!

— Ты, говорят, мировой охотник? Возьмёшь нас на охоту?

Алимджан не успевал отвечать; сердце его было полно щемящего восторга и благодарности. Когда он осмотрел мастерскую, Ашраф сказал:

— Теперь пошли в нашу палатку. Степан работает в степи, будешь пока жить у нас.

Однажды утром в начале апреля Соловьёва вызвали к телефону. Звонил Мухтаров. Голос его с трудом пробивался сквозь хрипы, писк, шорох, заполнившие телефонную трубку.

— Я со станции, Игнат Фёдорович. Со станции!.. Техника прибыла. Вы слышите? Прибыла техника! Скорее приезжайте принимать тракторы. Тут от них так тесно — повернуться нельзя. Скорее, Игнат Фёдорович!..

Соловьёв повесил трубку, медленно вышел из вагончика, постоял возле него, словно не зная, что делать, потом, опомнившись, заспешил в гараж.

Не прошло и получаса, а уж машина, в которой разместились директор совхоза и трактористы, мчалась по направлению к станции.

Асад, не пропускавший ни одной красивой девушки, пристроился возле Тогжан. Он что-то шептал ей на ухо, смеялся, но лицо девушки оставалось строгим. Когда он снова попытался наклониться к ней, она чуть подалась в сторону и, переборов застенчивость, громко сказала:

Но мы спешим на встречу с тракторами! И не жужжи у меня над ухом, пожалуйста. Не мути моей радости…

Асад оглянулся — не слышал ли кто этой отповеди? — и, натолкнувшись на насмешливые взгляды ребят, стал с безразличным видом смотреть на дорогу. Соловьёв, сидевший боком к кабине шофёра, выкинул руку вперёд:

Ребята повернули головы навстречу ветру. Вдали действительно уже виднелась станция. И совсем далеко крохотной чёрной змейкой вился поезд.

Ночью на дороге, ведущей от станции к совхозу, засверкало множество огней — казалось, сама станция стронулась с места и устремилась в степь.

Несмотря на позднее время, в совхозе никто не спал, все сбежались к мастерской встречать тракторную колонну. Огни приближались, их становилось больше. Возле самой мастерской они дрогнули и замерли, осветив заснеженную площадку, на которой толпились новосёлы. С переднего трактора неторопливо слезли Соловьёв и Саша, со второго спрыгнул Асад. Он надменно оглядел собравшихся и, подойдя к директору, встал рядом с ним. Ашраф с иронией подмигнул своему соседу Ильхаму: гляди, мол, какой прыткий!

Третий трактор вела Тогжан. Заметив её, Ильхам толкнул Ашрафа, кивком головы указал на девушку. За рулём трактора Тогжан выглядела ещё красивей, чем обычно. Она выбирала место, где поставить трактор, её лицо то попадало в свет чужих фар, то становилось еле различимым в темноте, и эта игра тени и света делала его далёким и таинственным. Остановив трактор, Тогжан, вглядевшись в толпу, помахала кому-то рукой. «Если бы мне!..» — с тоской подумал Ашраф. Но приветственный жест трактористки не был адресован ни ему, ни Алимджану, который тоже не отрывал от Тогжан пристального, печального взгляда. Кому же она так обрадовалась?.. Ашраф с ревнивой внимательностью оглядел толпу и облегчённо вздохнул, увидев трепещущие платки в поднятых руках Геярчин и Тоси: они отвечали на приветствие подруги.

Колонну замыкал уста Мейрам. Он искусно развернул свой трактор на неширокой площадке, уже забитой машинами, занял место в общем строю стальных богатырей, уставившихся своими огненными глазищами на белую стену мастерской, и, выбравшись из кабины, с гордостью воскликнул:

— К старым тракторам теперь прибавились новые. — Он повернулся лицом к тракторам, за которыми густела непроглядная ночная мгла, и с вызовом закончил: — А ну, степь-матушка, попробуй устоять перед такой силищей!..

На другой день состоялось общее комсомольское собрание. В столовой собрались чуть ли не все новосёлы. За столом, покрытым простеньким кумачом, сидели Саша, избранный недавно секретарём комсомольской организации совхоза, его заместитель — Геярчин и председательствующий Ильхам. От «стариков» были приглашены Соловьёв, уста Мейрам и Байтенов. Директор сделал сообщение о первоочередных задачах комсомольцев совхоза, о том, что предстоит им делать в ближайшие дни. Потом начался приём новых комсомольцев. Ильхам зачитал заявление Тогжан.

Девушка вышла к столу, она была взволнована, щёки её раскраснелись. Комсомольцы за недолгое время успели узнать Тогжан и смотрели на неё ободряюще, дружелюбно, но торжественная, серьёзная обстановка собрания обязывала их к строгости, даже придирчивости. На Тогжан отовсюду посыпались вопросы:

— Почему ты до сих пор не вступала в комсомол?

Ашраф, сидевший в первом ряду, рядом с Алимджаном, беспокойно ёрзал на скамейке. «Да что вы, не знаете её, что ли? Формалисты проклятые!.. Только в краску её вогнали…» Но Тогжан уже взяла себя в руки. Она заговорила медленно, иногда запинаясь, словно не находя нужных слов:

— Я, правда… не решалась подать заявление. Мне всё казалось, что я… что я ещё недостойна быть в комсомоле. Что я делала? Училась, работала в колхозе, потом в МТС. Это же очень мало!.. Вот краснодонцы… Они на пытки, на смерть шли…

Голос её задрожал. Ашраф не выдержал и крикнул с места:

— Так вот… — уже спокойней и твёрже продолжала Тогжан. — До краснодонцев нам, может, и не. дотянуться… Но мы должны на. них равняться. Ведь и в наше время у комсомола много трудных, достойных дел… Целину поднимать… Это же нелегко, правда?.. И я хочу идти в наступление на целину в. общем комсомольском строю. Может быть, я своей скромной жизнью ещё не заслужила звания комсомолки… Но я хочу… я всё готова сделать, чтобы быть достойной этого звания. Я оправдаю ваше доверие…

Когда Тогжан закончила, её стали расспрашивать о прошлом комсомола, о программе и Уставе ВЛКСМ, о международных событиях. Она отвечала на вопросы не спеша, обстоятельно, и по этой усердной обстоятельности было видно, как она старается скрыть так и не унявшееся волнение. Но Ашраф, пожалуй, волновался ещё больше, он снова привстал с места, крикнул звенящим голосом:

Саша из-за стола укоризненно покачал головой.

— Если тебе всё ясно, помолчи. Надо, чтоб и другим было ясно.

Ашраф покраснел, стиснул зубы, опустил голову. Так он и просидел до конца собрания и распрямился лишь тогда, когда началось голосование. Он посмотрел в сторону и встретил взгляд Алимджана — внимательный, понимающий, полный какой-то острой грусти.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ РАЗНЫМИ ДОРОГАМИ

Ашраф родился в одном из селений Агдашского района. Отец его был кузнецом. Казалось, и сын пойдёт по стопам отца. Прибегая из школы, Ашраф хватал со стола ломоть хлеба с сыром и вприпрыжку мчался к кузнице. Ещё в детстве он обладал недюжинной силой. Отец разрешил ему раздувать мехи, а иногда даже давал в руки кувалду. Ашраф бил по раскалённому металлу и с восторгом, словно заворожённый, смотрел, как разлетаются во все стороны яркие, быстрые искры. Он мог подолгу любоваться пламенем в кузнечной печи, живым, многоцветным, с восхищённым любопытством следил, как при встрече с огнём начинает светиться и словно вспухает прежде холодный, безжизненный кусок металла.

Он любил кузнечное дело. Но ещё больше любил рисовать. И кто знает, может быть, кузница влекла его так потому, что давала возможность насладиться волшебно-таинственным сочетанием огня и полутьмы, бесконечно разнообразной игрой света и тени.

Отец прочил сына в кузнецы, радовался, что тот сменит его у наковальни, но Ашраф мечтал стать художником. В школе хвалили его рисунки, учитель рисования гордился своим учеником и предрекал большую будущность. Окончив школу, исполненный самых радужных надежд, Ашраф поехал в Баку и подал заявление в художественное училище.

Ашраф почесал в затылке, обругал себя за самонадеянность и отправился к знакомому инженеру, земляку, работавшему на одном из бакинских заводов. Посмеиваясь над собой, он рассказал ему о своей неудаче и попросил устроить на завод. В родное село Ашраф решил не возвращаться: стыдно было перед школьными друзьями, перед восторженным учителем рисования, возлагавшим на него такие надежды, и особенно перед отцом. Ведь он поступил вопреки его воле и чувствовал себя виноватым.

На заводе Ашраф получил специальность кузнеца, и нельзя сказать, что был недоволен своей судьбой. Но он не забросил и живописи. При заводском клубе был кружок, объединявший художников-самоучек, и Ашраф стал одним из аккуратнейших его посетителей. Руководитель кружка, старый художник, был строг и требователен; рассматривая рисунки Ашрафа, он ворчал:

— За эффектами гонитесь, юноша!.. Хотите приукрасить жизнь. А она и так прекрасна. Прекрасна в своей простоте. Учитесь видеть и передавать на холсте эту её простую, глубокую красоту; в этом высшее мастерство художника. Украшать жизнь эффектными мазками — это удел слепых, юноша!..

Когда Родина позвала молодёжь на целину, Ашраф откликнулся одним из первых. У него был трезвый, иронический ум, а сердце горячее, словно только что из кузнечной печи.

Общительный, острый на язык, спорый в работе, Ашраф быстро завоевал в совхозе всеобщее уважение. Следя за тем, как ловко взмахивает он молотом, обрушивая на металл точные, рассчитанные удары, многие удивлялись: неужели он ещё и художник? Пальцы у него грубые, как же он владеет тоненькой кистью?..

Наблюдая директора во время работы, на совхозных собраниях, Ашраф написал небольшую картину. На ней был изображён Соловьёв возле гаража, в окружении шофёров; то ли они что-то предлагали директору, то ли на что-то жаловались, а он слушал их, нахмурив седеющие брови, выражение его лица было внимательным, а взгляд напряжённо-раздумчивым.

Так и чувствовалось: он за всё в ответе и потому ищет лучшее, единственно верное решение.

Ребята повесили картину в палатке, над постелью Ашрафа. Зайдя однажды в палатку, Соловьёв увидел картину, чему-то улыбнулся и похвалил Ашрафа:

— Да ты настоящий художник! Мы заведём Доску почёта, и ты будешь рисовать для неё лучших наших ребят. Согласен? — Он ещё раз взглянул на картину и, немного помолчав, добавил — Только рисуй людей такими, как они есть. Не льсти им. Ясно?

Ашраф покраснел и прикусил губу. Когда Соловьёв ушёл, он потянулся было к холсту, чтобы снять его, но отдёрнул руку, услышав сердитый голос Саши:

— Ты что, ошалел? Хороший же портрет. Директору он понравился.

— Это он из скромности. Ты тоже, пожалуйста, не скромничай. Хорошо нарисовал.

— Нет. Игнат Фёдорович в жизни не совсем такой, как нарисован…

— Ну и что ж, что не такой. Твой портрет не идеализация, а художественное обобщение.

Саше не удалось переубедить Ашрафа; он убрал холст в свой старый объёмистый чемодан.

Когда Ашраф впервые увидел Тогжан, сердце его замерло, и ему тут же захотелось нарисовать девушку. Всем своим обликом она словно подтверждала слова старого художника о том, что прекрасное просто. Всё в ней было прекрасно и естественно: улыбка, походка, каждое движение. Такой показалась она Ашрафу, и, вернувшись в совхоз, он немедля схватился за карандаш и бумагу, пытаясь по памяти набросать образ казахской трактористки. Но то, что получилось, и отдалённо не напоминало Тогжан. Лишь после комсомольского собрания под карандашом Ашрафа начали возникать знакомые, дорогие черты — Тогжан уже жила в его сердце.

Работал Ашраф медленно, от случая к случаю. В палатку часто заглядывали многочисленные друзья. Он не прятал от них портрета и, рисуя, рассказывал о родном Агдаше. В первые дни жизни на целине он расхваливал Баку, но чем дальше, тем чаще вспоминалось ему родное село, отец, дымно-огненный полумрак кузницы, и он говорил об Агдаше с такой тоской и таким жаром, что ребятам, никогда не бывавшим в Азербайджане, этот район представлялся самым красивым местом в республике.

Ашраф был парнем душевным и щедрым. Когда у него заводились деньжата или приходила посылка из Азербайджана, он созывал знакомых и закатывал пир на весь мир. Однажды, получив очередную посылку, он пригласил Алимджана, которому после возвращения Степана пришлось переселиться в другую палатку. Ашрафу хотелось угостить своего друга азербайджанскими сладостями.

Возле постели Ашрафа стоял мольберт с неоконченным портретом Тогжан. Едва Алимджан вошёл в палатку, как взгляд его упал на этот портрет. Юноша переменился в лице и, схватив Ашрафа за плечо, шёпотом спросил:

— Похожа? Только это ещё не портрет, а эскиз. Приходи, когда портрет будет готов, мне интересно знать твоё мнение. Ведь Тогжан твоя родственница.

Алимджан не ответил. Он долго смотрел на холст, потом взглянул на Ашрафа, и, как тогда, на комсомольском собрании, взгляд его был испытующим и печальным. Сославшись на срочное дело, он поспешно ушёл из палатки. Ашраф удивлённо поглядел ему вслед и спросил у Ильхама:

— Ты в самом деле ничего не понимаешь? Или только строишь дурачка?

— Ты что, ослеп? Не видишь, как парень сохнет по Тогжан? А ты этим портретом только душу ему растравил.

— Погоди, погоди!.. Ведь они же родственники.

— Любовь с родством не всегда считается. У него выбора-то нет, половина жане-турмысцев — внуки или правнуки Масагпая.

Ашраф закусил губу. Вот это новость!.. У него есть соперник! И Тогжан, наверно, любит его: ведь, они знакомы с детства, да и трудно не полюбить такого, как Алимджан!..

Ильхам, казалось, догадался, о чём думал Ашраф.

— Уж знаю. Алимджан сам сказал. Он не раз говорил ей о любви, а она одно: мы родственники, давай останемся хорошими друзьями. Знаю я эту дружбу! Её предлагают, когда нет любви…

Последние слова Ильхам произнёс с затаённой грустью. Он от души сочувствовал Алимджану: ведь и сам мучался оттого, что любимая любит другого. Но Ильхам желал счастья Ашрафу и, увидев, как просияло лицо друга, не мог удержаться от улыбки.

Ашраф порывисто поднялся с постели, крепко вцепился в рукав Ильхама:

— Поклянись самым дорогим, что у тебя есть на свете!

Выйдя из палатки Ашрафа, Алимджан, не разбирая дороги, медленно двинулся вперёд, куда глаза глядят. В посёлке было безлюдно, все ушли в столовую, на концерт художественной самодеятельности. Алимджан тоже мог бы выступить, но сейчас ему петь не хотелось.

Вот вагончик, в котором живёт Тогжан. Света в окнах нет. Ах, Тогжан, как темно вокруг, ничто не освещает дорогу, по которой бредёт Алимджан!

Он дошёл до окраины посёлка, сел на камень, припорошенный снегом. Камень был холодный, но Алимджан не чувствовал холода. Он устремил неподвижный взгляд в окутанную сумерками степь, отдавшись горьким думам и воспоминаниям.

Вспомнил он своего коня, которого ему подарили, когда он успешно окончил школу-семилетку. Тогжан часто наведывалась в конюшню, гладила коня по чёрной мягкой гриве, а Алимджану казалось, что и он ощущает ласковое прикосновение маленьких, нежных, сильных рук.

В последнее время бока у коня опали, выступили рёбра, грива свалялась. Видно, и коню передалось горе хозяина. Но у Саши было на этот счёт иное мнение, и он однажды упрекнул Алимджана:

— Что ж ты за конём своим не смотришь? Это ж не конь — птица! А ты…

Алимджан в ответ пробормотал что-то невнятное, а Саша обнял его и сказал сочувственно:

— Не к лицу джигиту падать духом. Ты целиной себя меряй. Старайся, чтобы всё в тебе было достойно того большого дела, на которое мы пошли. Подтянись, собери в кулак волю — и полный вперёд! Понял? А коня отправь в колхоз.

Сейчас, сидя на камне, Алимджан вспомнил слова Саши, и стыд обжёг сердце. А стыд для джигита хуже смерти. Джигит должен носить горе в себе, ничем его не выдавая, ни с кем не делясь им. А он… Вот и сейчас перед портретом Тогжан он не смог сдержаться, и все увидели, как он глуп и несчастен!.. Саша прав: нельзя раскисать! Он ведь приехал в совхоз не только для того, чтобы расстаться с Тогжан. Он приехал работать и будет работать, не жалея сил!

Алимджан стиснул зубы, медленно поднялся с камня и зашагал обратно в посёлок. У своей палатки он остановился, помедлил немного, словно раздумывая, не войти ли в неё, а потом упрямо тряхнул головой и направился к столовой, где собрался сегодня чуть не весь совхоз.

С той поры Алимджана словно подменили. Он работал, как все, даже усердней других, и веселился, как все, даже самозабвенней других; он охотно пел для друзей свои песни, реже — грустные, чаще — мужественные, звонкие, как сталь клинка. Саше уже не в чём было его упрекнуть. Один Тарас знал, как страдает парень. Тарас — самый близкий друг Алимджана.

Поначалу, едва попав в совхоз, Алимджан сблизился и с Ашрафом. Ему по душе пришёлся неунывающий, лукавый бакинец с тяжёлыми, как молот, руками кузнеца и чуткой душой художника. Ашраф понимал по-казахски, хорошо знал русский язык, учил Алимджана новым русским словам. Он видел, как велика у казаха тяга к машинам, к технике, и, сам овладевая на курсах профессией тракториста, помогал Алимджану. Однако после памятного комсомольского собрания, па котором он впервые почувствовал в Ашрафе соперника, и после случая с портретом Тогжан молодой охотник стал сторониться Ашрафа. Сознание вины перед Алимджаном и Ашрафу мешало быть с ним таким, как прежде. Так или иначе, его дружба с Ашрафом разлаживалась, а с Тарасом — крепла. Перед Тарасом казаху не надо было таиться: они были людьми одной судьбы. Утешая Алимджана рассказом о своём собственном горе, Тарас ободряюще говорил:

— Любовь, хлопче, штука сильная, да ведь не такая уж, что с ней и совладать нельзя! Мы-то посильней будем… Бачил ты, как усмиряют весенний паводок?.. Возводят дамбы, плотины. Вот и ты, друже, поставь на пути своей любви плотину покрепче, и пусть любовь омывает твоё сердце, но не застит весь мир… Молод ты ещё, Алимджан, а на белом свете много гарных дивчин… Всё у тебя впереди. Всё наладится, как говорит наш завхоз.

Была правда в словах Тараса, и Алимджан понимал это. Понимал, но ничего не мог поделать со своим непослушным сердцем, которое каждым своим гулким ударом словно твердило одно имя: Тог-жан, Тог-жан… Он мог скрыть свою любовь от других, самого себя принуждал не думать о ней, забывался в работе, но сердце упрямо выстукивало: Тог-жан, Тог-жан…

Попробуй заставь замолчать собственное сердце!

И если Алимджан всё же тщился смирить его, взнуздать, как горячего, норовистого коня, то Ильхам давно отпустил поводья, и любовь привела его в далёкий степной совхоз.

Ильхам родился и рос в Баку, городе нефти, утренней звезде Востока. Ему дорога была каждая трещинка в стенах старой крепости, каждое дерево в густых бакинских садах, на площадях и набережной; он мог часами рассказывать о поэтах и революционерах, в честь которых поставлены в Баку прекрасные памятники. Из всех пейзажей самым красивым он считал тот, что открывался из окна его дома: свинцовая, неспокойная гладь Каспия, толпящиеся в море хмуроватые суда, и шагающие вдаль по морской волне стройные нефтяные вышки.

Ильхам любил свой город, казавшийся ему лучшим в мире.

И завод, на котором он работал слесарем, считал лучшим из заводов. На заводе царил дух творчества, изобретательства; Ильхам, не желая отставать от других, тоже начал шевелить мозгами, а мастер дядя Трофим, хмурый и добрый, видя, что у парня «котелок варит», подсказывал ему, что можно и нужно сделать для цеха, и заставил освоить вторую профессию — токаря, «потому что настоящий рационализатор многое должен уметь, многое знать обязан…». Через год-другой на счету Ильхама было уже несколько дельных предложений.

Ильхам не представлял себе иной жизни, чем та, которой он жил на заводе.

Здесь он познакомился с Геярчин. И вместе с любовью в душу вселилась неодолимая робость. Друзья считали его парнем смелым, инициативным, но, встречаясь с Геярчин, он утрачивал всю свою решительность, от застенчивости не мог связать двух слов. И Геярчин ничего не оставалось, как подшучивать над Ильхамом. Он сам давал ей повод для шуток, и она была рада этому, потому что под дружеской шуткой легче скрыть растерянность. Да Геярчин вовсе не была такой спокойной, какой казалась.

Сердце девушки ещё не знало любви, но порой она ловила себя на том, что слишком внимательно приглядывается к знакомым ребятам, словно ищет среди них со смутным страхом и щемящим беспокойством того, кому, может быть, суждено когда-нибудь всё перемешать в её ясной судьбе. И, разгадав чувства Ильхама, Геярчин встревожилась. Его любовь налагала на неё какую-то ответственность, Геярчин должна была или оттолкнуть её, или пойти ей навстречу. Но девушка не могла решиться ни на то, ни на другое, Ей не хотелось огорчать Ильхама, который, что греха таить, не был ей безразличен, и в то же время её пугало то неизвестное, неизведанное, что зовётся любовью. Ведь это как в темноте идти, не зная, что ждёт тебя за кромешной тьмой: бездонная пропасть или солнечный простор. И Геярчин предпочла сделать вид, что просто не замечает любви Ильхама. Радуясь встречам с ним, она прикидывалась равнодушной, а чаще подтрунивала над бедным парнем, нагоняя на него ещё большую робость. И хоть она не хотела себе в этом признаться, ей доставляло удовольствие видеть, как тот теряется, мрачнеет, каким тоскливым становится его преданный взгляд. «Значит, любит. По-настоящему любит!» — думала Геярчин. Мысль эта и тревожила и успокаивала. Ведь если он так её любит, значит можно ещё немного его помучить, он от неё никуда не денется.

А Ильхаму казалось, что она только и мечтает о том, чтоб он отстал от неё, и когда он услышал, что Геярчин одной из первых вызвалась ехать на целину, то совсем потерял голову. Ему подумалось, что Геярчин бежит от него. Он разыскал девушку и, глядя в пол, тщетно стараясь унять волнение, спросил:

— Как это почему?.. Наивный вопрос! Не я одна — многие едут. Комсомол позвал, и мы едем.

Ильхам от стыда готов был провалиться сквозь землю. Глупее вопроса не придумаешь! Что он, не знал Геярчин? Почему же он сам не услышал этого зова?.. Но ошибку ещё не поздно исправить. И Ильхам сказал:

— Ты меня не поняла… Вот ты едешь, а мне ничего не сказала. Я ведь тоже решил податься на целину.

У Геярчин насмешливо поднялись брови. Ей хотелось сказать Ильхаму: «Мне-то хоть не ври. Ты ведь только сейчас это придумал». Но она ничего не сказала (ещё раздумает!) и только деловито кивнула:

Вот так и случилось, что Ильхам, всей душой любивший Баку, считавший, что нет работы важней и интересней, чем на родном заводе, оставил и завод и Баку и вместе с сотнями бакинцев отправился по комсомольской путёвке на целину.

Он надеялся, что в совхозе сумеет заслужить любовь Геярчин.

Но по приезде в совхоз в отношениях между Геярчин и Ильхамом ровно ничего не изменилось.

Ещё в пути, приглядевшись к Асаду, ребята насмешливо спросили его:

Асад пропустил насмешку мимо ушей. Уж кто-кто, а он-то был настоящим бакинцем! Сам он, во всяком случае, нисколько в этом не сомневался.

Асад любил «шик». Он умел «стильно» одеться и снисходительно объяснял серым невеждам, что девять десятых красоты человека — это его наряд. Походка у него тоже была «стильная» — небрежная, вихляющая. Когда он с друзьями «прошвыривался» по Приморскому бульвару, прохожие пялили на них глаза, и Асад был горд этим. Умел он ещё пускать пыль в глаза бакинским красоткам, вёл с ними «светские» разговоры, делал эффектные подарки, и на его счёту было уже немало любовных побед.

В кругу друзей Асада считалось чуть ли не подвигом в течение дня объясниться в любви нескольким девушкам.

Всё это, по глубокому убеждению Асада, и значило: быть настоящим бакинцем.

У такого «настоящего бакинца» в жизни одна цель: любой ценой выделиться среди остальных. Лучше всего всё-таки ценой лёгкой…

Родители, хоть и баловали Асада, не могли ему давать достаточно денег. Асад, умевший водить машину (это тоже считалось в его компании шиком!), решил пойти работать на промыслы трактористом. Его посадили на тягач, и Асад стал зарабатывать на «карманные расходы».

На работе Асад не очень утруждал себя: работал с прохладцей, лишь бы не придирались. Но зато он мог теперь хвастать тем, что он рабочий, труженик.

На целину он поехал, чтобы произвести на окружающих «потрясный эффект». Любимыми его героями были герои приключенческих книг, легко добивавшиеся громкой славы; Асад тоже жаждал приключений и славы. «То-то обалдеют ребята с Приморского, когда увидят в газете мой портрет», — мечтательно думал он и представлял себе, как, вернувшись в Баку, нацепит на пиджак орден или, на худой конец, медаль и пройдётся с гордо поднятой головой по Приморскому. Вот закружатся у девчат головы!.. И пусть тогда попробует кто-нибудь обозвать его стилягой! Впрочем, геройство — это тоже «стиль», похлеще всякого другого!

Но целина встретила Асада неприветливо. Приятных приключений не было. Была работа, будничная, трудная. Он понял, что славу не поймаешь за хвост, как жар-птицу, её надо заслужить, а на это у Асада не было ни сил, ни охоты. Нет, это был не Клондайк. И потому Асаду казались вдвойне невыносимыми и тяжкий целинный труд и бытовые неурядицы. Он злился, ныл, ворчал, и если бы не боязнь опозориться, бросил бы всё и удрал без оглядки назад, в Баку. Родные, пожалуй, обрадовались бы его возвращению: он был младшим, его баловали и родители и братья с сёстрами. Но всем остальным он не смог бы смотреть в глаза. Нет, лучше уж потерпеть и вернуться домой пусть даже без ордена, но всё же героем целины!.. И то хлеб…

Целинники быстро раскусили Асада, спасу не было от их острот и издёвок!.. Даже девушки и те поглядывали на Асада хоть с игривым любопытством, но вместе с тем и с жалостью: красивый, мол, парень, да никчёмный!..

Асад относился к ним с презрением: нет, эти не чета подружкам с Приморского! Серость!.. Что им модный костюм Асада, его сверхоригинальный галстук, густые, вьющиеся, закрывавшие шею волосы, длинные ресницы, чёрные большие глаза, тонкая, как у девушки, талия!.. Ни черта не смыслят они в мужской красоте. Говорить с ними тоже не о чём: разные у них интересы…

Из ребят один Степан дружил с Аса дом. Парень он был добродушный, с душевной ленцой и легко подпадал под чужое влияние. Асад казался Степану пришельцем из другого, незнакомого ему мира, и он, раскрыв рот, слушал рассказы Асада о его бакинских похождениях. Не чуралась Асада и Геярчин. Она была с ним приветлива, часто защищала его от нападок. Из одного чувства благодарности за ней стоило поухаживать, и Асад искал встреч с Геярчин, хвастался перед ней своими прежними трудовыми успехами, не скупился на остроты и любезности. Ощутимых результатов это пока не приносило, но Асад не терял веры в победу над сердцем девушки.

А Геярчин… Нельзя сказать, что ей неприятно было слушать горячие признания Асада и его галантные комплименты: ведь от Ильхама такого не дождёшься!.. Но приветливой с Асадом она была лишь потому, что он казался ей слабее, беспомощней остальных, и ей хотелось помочь ему стать настоящим человеком. Ребята смеялись над Асадом, и у них были к тому веские основания. Но нельзя же отталкивать человека только потому, что он не привык к трудностям! Это не по-товарищески. Не по-комсомольски. И надо всем коллективом бороться за Асада!

Так полагала Геярчин. А в самом тайном уголке её души жило ещё лукавое желание: дружбой с Асадом оградить себя от любви Ильхама. Она избегала откровенного разговора с Ильхамом и всячески старалась отдалить его. Заметив, как хмурится Ильхам, когда она говорит при нём об Асаде, Геярчин всё чаще стала упоминать это имя. Ильхам каждый раз хмурился, и решительного объяснения не получалось, а Геярчин только этого и надо было, она облегчённо вздыхала: пронесло!..

Ильхам и Асад стали особенно докучать ей после того, как уста Мейрам поручил Геярчин, до того работавшей сварщицей, заведование инструментальной.

Это был тяжёлый разговор и для старого уста Мейрама и для Геярчин.

Позвав девушку в свою каморку, старик повёл речь издалека:

— Вот уж нет! — фыркнула Геярчин. — Тут некогда скучать. И потом… — она приложила руку к сердцу, — Баку, он у меня вот где. Он всегда со мной.

— Э, доченька, это всё красивые слова, — с ласковой, понимающей улыбкой сказал уста Мейрам. — Нельзя не любить родной дом. Нельзя о нём не тосковать…

— А разве у комсомольца нет родного очага?.. Но я, дочка, за то и люблю вас, что скучаете вы по родным местам, а виду не подаёте. Тебе ведь нелегко было расстаться с Баку, с родными… А ты рассталась и приехала к нам, в степь…

— Ой, Мейрам-ата, у меня голова может закружиться от ваших похвал!

— Почему не похвалить, если есть за что похвалить? Я давно на тебя смотрю, дочка. Ты решительная девушка. Решительная, старательная, работящая… — уста Мейрам почему-то вздохнул. — Вот, дочка, я и хочу, чтобы ты у меня заведовала инструменталкой.

Геярчин даже встала со стула, так её удивило и обидело предложение уста Мейрама:

— Садись, садись, дочка. Ай, какие у тебя большие глаза!.. Почему ты так удивилась моим словам?.. Инструменталка у нас слабое место, а работа там важная. Интересная. — Уста Мейрам попытался вспомнить, что ещё говорил ему Соловьёв, когда предложил должность заведующего мастерской, но, так и не вспомнив, продолжал: — Ты у нас лучшая работница.

— Лучшая! Если бы была лучшая, вы не гнали бы меня в инструменталку!

— Ну и молодёжь нынче пошла! Разве можно, дочка, смотреть так на работу: одна работа — премия, другая — наказание… Всякая работа важна.

— Я понимаю, Мейрам-ата, — чуть не плача, заговорила Геярчин. — Только как же это?.. Что будут говорить на моём заводе? Вот, скажут, нашла себе Геярчин лёгкую работу, сидит в инструменталке, почитывает от нечего делать романы. Стоило для этого ехать на целину! Я хочу настоящего дела!

— Ай-яй, а я думал, ты у нас умница-разумница… Малых-то, скучных дел нет — есть только пустые, скучные люди.

— Не понимаешь, дочка. И меня, старика, не уважаешь.

— Не уважаешь, дорогая. Глупым считаешь. Старым дураком считаешь. Нет, ты погоди! Не прерывай старших! — Уста Мейрам в волнении погладил свою белую бороду. — Что ж, по-твоему, я хочу плохого и тебе и мастерской? Так вот, не подумавши, со зла или по глупости предлагаю тебе эту работу?..

— Что же ты тогда со мной споришь? Я, может, к самому трудному делу хочу тебя приставить. Придёт время, сядешь на трактор. А пока надо в инструментальной навести порядок.

— С этим делом любой справится, Мейрам-ата! Вот Тося…

— Тося?.. Тося хорошая девушка. Только непоседа. А ты в комитете у Саши — правая рука. Ты знаешь, что такое ответственность. Вот и отвечай за наш инструмент. Ты думаешь, свет очей моих, мне, старому трактористу, охота сидеть в мастерской? А вот согласился же! Потому что так надо.

— А то, что вы мне предлагаете… это тоже очень надо?

— Очень, доченька… Ох, как очень! — серьёзно сказал уста Мейрам.

Геярчин задумалась. Потом поднялась и, сдвинув брови, решительно заявила:

Если уж Геярчин бралась за какое дело, то работала не за страх, а за совесть. В инструментальной скоро стало чисто, как в лаборатории. Новая заведующая заставила ребят выкрасить пол, и он теперь блестел, словно зеркало. Инструменты она аккуратно разложила по полкам и шкафам, снабдила каждый жестяным инвентарным жетончиком, завела специальную тетрадь, в которую записывала, когда и кому выдан тот или другой инструмент. Ребятам от неё житья не было. Раньше, бывало, запорет парень деталь или сломает резец, так пойдёт с лёгким сердцем в инструментальную и без долгих разговоров получит взамен сломанного новый. А Геярчин сама спешила на место происшествия, допытывалась, почему сломался инструмент. И если виноват в этом был его владелец, то и доставалось же ему от Геярчин!.. Она срамила его при всех, отправляла к уста Мейраму, от которого тоже не было пощады неряхам и разгильдяям, писала в стенгазету ядовитые фельетоны.

Инструменты в мастерской стали выходить из строя куда реже прежнего, и ребята наведывались о инструментальную только в самом крайнем случае.

Лишь Ильхам заявлялся к Геярчин по нескольку раз в день. Войдя, он смущённо топтался на месте, полный страха и радости, а Геярчин принималась с преувеличенным усердием распекать беднягу:

— Опять ты!.. Да на тебя не напасёшься. Все уж говорят: вот бакинцы только и делают, что ломают инструмент.

— Ах, Асад?.. То-то, я вижу, он к тебе зачастил.

— Ну и зачастил. Ему простительно. А тебе нет. Ты же опытный слесарь. Что там у тебя?

Ильхам откуда-то из-за спины извлекал новёхонькое сверло и протягивал его Геярчин.

— Что ты мне голову морочишь? Оно исправное.

— Исправное? — Ильхам виновато вздыхал. — А мне показалось — сломалось…

— Ильхам, прошу тебя, не ходи сюда с пустяками.

Набравшись храбрости, Ильхам вдруг выпаливал:

— Тебе хотелось бы, чтобы только Асад тут торчал!

Ильхам молча поворачивался и уходил. Геярчин в сердцах с силой захлопывала за ним дверь.

Только работа и спасала Ильхама. А работы было по горло.

Однажды в мастерскую доставили новый токарный станок. Станок был сложный. Уста Мейрам призадумался: кого бы к нему поставить? Работать на этом станке мог только очень искусный токарь, в мастерской таких не было.

— Доводилось работать и на токарном. Разрешите. Попытка не пытка.

Ильхам работал с огоньком, увлечённо. От него старались не отставать и другие.

Но как ни увлекала ребят работа в мастерской, все с. взволнованным нетерпением ждали дня, когда можно будет, наконец, оставить станки и повести вперёд по целинной глади новые могучие тракторы.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ РАСПОЗНАТЬ ЧЕЛОВЕКА ТРУДНО

Ивана Захарова, рано оставшегося сиротой, воспитывал дядя, Родион Семёнович, большой человек в Павлодаре. Иван жил в его доме легко и беспечно. Дядю интересовало одно: как Иван учится. И если с отметками всё обстояло благополучно, то никаких претензий к юноше не предъявлялось. После десятилетки Иван уехал, поступил в институт и вернулся в Павлодар уже с дипломом инженера.

Он жаждал деятельности, энергия в нём била ключом, и больше всего он хотел работать на заводе, где директором был его дядя. Родион Семёнович мог только радоваться, видя, каким стал его воспитанник. Иван активно участвовал в жизни завода, горячо выступал на собраниях.

В это время Иван и познакомился с Ларисой, которую Родион Семёнович ценил и любил как хорошую, скромную работницу. Знакомство быстро перешло в дружбу, дружба — в увлечение.

— Что раздумываешь, девушка? Иван — парень что надо! Орёл! А? Не думай, что хвалю его, так сказать, по-родственному. Нет! Я-то знаю, что это за стихия — как горная река. А ты возьми да и направь эту силу по нужному руслу… Честно тебе скажу: энергии в нём хоть отбавляй. И надо пустить её на что-нибудь полезное. Как Волгу или, например, Иртыш: чтобы зря не тратились, а работали на человека. Вот так и Иван — его надо сосредоточить на какой-нибудь идее, тогда он горы свернёт. Думай, девушка, думай…

И вскоре, когда Иван получил от завода квартиру, сыграли свадьбу. Родион Семёнович мог считать, что он всё сделал для племянника, вывел его на правильную дорогу.

Но тут-то, посмотрев на Ивана со стороны, Родион Семёнович начал понимать, что за всем этим будто бы здоровым благополучием скрывается хорошо разработанная программа личного преуспеяния.

Дядя словно заново познакомился с племянником и с возрастающим удивлением стал наблюдать, как деловито и обстоятельно Иван Захаров устраивает свои дела. И Родион Семёнович по-новому оценил все беглые замечания Ивана, в которых он определял своё отношение к жизни.

— Нельзя стоять на месте, надо двигаться вперёд, — говорил Иван.

Ещё в институте он вступил в партию и, пользуясь дядиным именем, добился того, что его направили на работу в Павлодар.

— Работа должна быть перспективной, — говорил Иван.

Он пошёл на завод и, заработав репутацию активного производственника, через год подал заявление в заочную аспирантуру. Как заводской инженер он имел преимущества, и его приняли вне конкурса.

— Человек должен расти, продвигаться по служебной лестнице, — говорил Иван.

Он перекочевал из цеха в управление. Нехлопотливая, денежная должность позволяла спокойно сдавать кандидатский минимум.

— Личное счастье помогает общественной деятельности, — говорил Иван.

Он обставил квартиру, заставил жену уйти с работы — дома должен быть порядок и уют.

Родион Семёнович как-то упрекнул Ивана за его чересчур расчётливое отношение к жизни, но тот посмотрел на дядю с простодушным изумлением:

— А что ж тут плохого? Разве люди не хотят жить получше?

— Так-то оно так, — вздохнул дяди, — но ведь по-разному можно этого добиваться.

— Я ничего аморального не совершил, вреда никому не нанёс, — обиделся Иван.

Потом Иван объявил о своём желании ехать на целину, и Родион Семёнович заколебался — может, ом несправедлив к племяннику, подозревая его в честолюбии и шкурничестве.

Но и в совхоз Захаров приехал, хорошо зная, чего ему нужно: здесь можно получать хорошую зарплату и писать диссертацию на модную тему — роль техники на целине. А потом: «Будьте здоровы, спасибо за внимание, а я уезжаю восвояси!»

Кроме того, Захарову уже надоела жена, и он собирался отдохнуть в приятном одиночестве.

Соловьёв полагал, что такой человек, как Захаров, незаменим в совхозе, оснащённом новой мощной техникой. У Захарова есть, конечно, недостатки, но он специалист, и без него не наладишь большое техническое хозяйство совхоза. А то, что Захаров занимается исследовательской работой, так это даже к лучшему: он во всё будет вникать глубже, дотошней. И ему надо помогать — ведь написание научного труда не только его личное дело — это и честь совхоза, который смог вырастить такого замечательного человека.

Когда был закончен первый жилой дом, Соловьёв, как и обещал, предоставил квартиры специалистам — Захарову и Байтенову.

Главный инженер с грустью покидал номер гостиницы в Иртыше. Бывать в совхозе наездами всё же лучше, чей каждый день крутиться на строительстве. Главной его заботой был порядок: чтоб все были на местах, чтоб работа шла без перебоев, чтоб не было конфликтов. Он умел давать указания и распоряжения, так что Имангулов, уста Мейрам, Су-Ниязов, Гребенюк не сидели без дела, даже не подозревая, что Захаров перекладывает на них свои обязанности. Он писал диссертацию и всё время запрашивал подчинённых:

— Сведения готовы? Пишите обстоятельно: на сколько процентов выполнен план по строительству, сколько грузовиков было в рейсах, какова экономия горючего и общий вес грузов… Имейте в виду: сведения нужны там… наверху.

— Знаем, кому нужны сведения! Удобно устроился товарищ научный работник — цифры ему прямо в руки скачут!

А Соловьёв даже удивлялся, как хорошо Захаров сумел поставить дело.

— Иван ещё молодой. Ты должен помочь ему. Зачем сердиться?

— Я раньше тоже думал — молодой. А теперь вижу: инженеру Захарову сводки нужны, а не работа. А что с ними делать — это он сам знает.

Шекер-апа, назло мужу, оказывала Захарову особенное уважение, стирала бельё, прибирала комнату. Ведь он один мучается.

— Душа моя, а когда же приедет твоя жена? Дом без женщины — пустыня.

— Как так?.. Неужели ты не хочешь привезти жену? Если нет времени, так пошли за ней машину. Жена сама соберётся и приедет.

Старуха удивлённо посмотрела на Захарова: оставил молодую жену в городе и думает, что поступил правильно!

Шекер-апа ничего не сказала мужу. Ей было стыдно: он, как всегда, оказался прав.

За всем этим с молчаливым неодобрением наблюдал Байтенов; с первых же дней совместной работы с Захаровым он почувствовал, что они станут врагами.

Замкнутый, скупой на слова, Байтенов трудно сходился с людьми. Захаров пользовался этим, выставляя напоказ собственную простоту, радушие, дружбу с рабочими: в последнее время он сблизился с Асадом. Получалось, что инженер — свой парень, прямодушный, весёлый, умеющий понять человека, посочувствовать в беде. А вот агроном — сухарь, от него добра не жди, товарищ он плохой — всё больше о себе думает.

Но суровая сосредоточенность Байтенова привлекала к себе гораздо сильнее обманчивого радушия Захарова, который это чувствовал и втайне завидовал Байтенову.

Когда они стали соседями, то главный инженер, выпив за ужином, иногда приходил к агроному — поговорить, провести время. И нарочно, словно в отместку за душевное превосходство, поддразнивал Байтенова.

— Не понимаю я тебя, — с насмешкой начинал Захаров, — не понимаю, чего ты хлопочешь? Бессмертие зарабатываешь? Пустое дело! Всё в мире бренно. Мы здесь гости. Пришли, напакостили, а завтра нас нет. Диалектика природы! Сегодня ты — Байтенов, а завтра — редиска. Да, да, редиска! Из твоего праха вырастет этот корнеплод, и бог знает кто его станет есть. Добро бы, хороший человек, а то ведь придёт какой-нибудь алкоголик, нальёт себе стакан водки, вылакает, рыгнёт и заест редиской, которая в прошлом была Байтеновым. Стоит ли хлопотать? Надо вкушать прелести жизни, чтобы в конце сказать: «Я пожил в своё удовольствие, а там — хоть редиской стану, всё равно!» Давай-ка лучше двинем по маленькой. Мы тут временно холостые — не грех и водочкой тоску заливать. Пойдём, у меня есть хорошая водка — павлодарская. Здесь такой не добудешь.

— Жена снабжает? — равнодушно спрашивал Байтенов.

— Кабы жена! Я бы ей за это в ножки поклонился… Эх, братец, не повезло мне с женой!

— Да нет. Красоты в ней нет, этого, знаешь, женского изящества души.

— Че-ло-век? — расхохотался Захаров. — Предположим, что она святая. Ну и что? Женщина должна греть, как солнце, а от её святости мне теплее не станет. Твои предки, Байжен, это хорошо понимали: жена — это красивый ковёр, а ты вот цивилизован и говоришь: жена — человек. Чушь всё это!

— Шутишь, Иван Михайлович… Но шутить можно по-разному… Иди лучше спать — уже поздно.

Взгляд его был сумрачный, недобрый. Захаров вставал, шёл к себе и укладывался в постель.

А Байтенов после таких бесед ходил по комнате, пил остывший чай, раздумывал о том, что одиночество — плохая вещь. Вот Захаров пьёт водку, затевает нелепые споры, вместо того чтобы работать над диссертацией. А почему? От скуки, от пустоты. Когда замыкаешься в себе, то всё становится безразличным. Да и сам он, Байтенов, разве хорошо живёт?..

Сегодня, вернувшись из степи, Байтенов остановил машину у столовой, но долго не мог решить, то ли ему идти обедать, то ли к Соловьёву — докладывать о делах. Он устал, а кроме того, болела нога — давала себя знать старая рана.

Шекер-апа вышла из столовой и окликнула Байтенова:

— Что стоишь? Ведь не ел со вчерашнего дня! Какой же ты работник, если ничего не ешь! Иди, сынок, иди!

Байтенову сразу же подали обед, но он, едва притронувшись к еде, отодвинул тарелку и задумался.

— Разве же так едят?! — возмутилась Шекер-апа. — Смотри, как ест Имангулов. Вот и работает хорошо. А ты скоро в больнице очутишься. Или тебе, как Захарову, тоже нравится холостая жизнь?

И вот сейчас, расхаживая по пустой и холодной комнате, Байтенов думал о том, что с женой всё было бы иначе: чай, заваренный ею, всегда ароматен, хлеб, нарезанный её руками, свеж. А как горячи её слова, как нежны руки!.. Казалось, стоит ей только стать рядом, и всё переменится: пустая комната станет уютной, холод — бодрящим, даже в ледяном напоре бурана вдруг почудятся тёплые струи весеннего ветра.

Надя писала, что здравотдел не отпускает её. Надо вмешаться в это дело. Дочка Байтенова, курчавая, с голубыми, как у матери, глазами, тосковала по отцу. Байтенов, точно они обе находились рядом, слышал, как Джамал спрашивает, когда же папа приедет за ними.

После одной из таких тоскливых ночей Байтенов уехал в Павлодар за семьёй.

Наде Байтеновой поручили заведование больницей, которая помещалась пока что в стареньком вагончике. Надя составила список всего, чего не хватало в больнице, и потребовала, чтобы Имангулов немедленно достал необходимые лекарства и инструменты.

— Зачем это? — удивился завхоз. — Разве у людей нет другого дела, как отлёживаться в больнице?

— Болезни не считаются ни с чем, товарищ Имангулов.

— Тем лучше. Но если кто-нибудь заболеет, надо лечить. А чтобы лечить, нужно всё иметь под рукой.

Надя обошла мастерские, гараж, жилые помещения, столовую. Некоторым рабочим она велела приходить на осмотр каждый день, а кое-кого, освободив от работы, отослала в Иртыш:

— Весной нам нужны здоровые и сильные люди… Поправляйтесь, пока есть время.

В одном из уголков вагона-больницы Надя устроила небольшую библиотеку. Если одним она давала лекарства или делала уколы, то другие получали интересную книгу.

Вернувшись с работы, она убирала комнаты, готовила обед. Байтенов приходил домой поздно, но его всегда ждали. Порой Джамал клонило ко сну, и Надя уговаривала её лечь спать, но Джамал обязательно должна была пожелать отцу доброй ночи.

Однажды Байтенов вернулся раньше обычного, Надя гладила бельё, Джамал убежала к уста Мейраму. Байтенов посмотрел на усталое лицо жены, на её покрасневшие от стирки руки.

— Надя, дорогая, если так будет продолжаться, ты свалишься с ног. И лечить тебя некому: ты у нас единственный доктор.

— Знаешь, Байжен, на днях был интересный фельетон в газете. Не удивляйся, пожалуйста. Там говорилось о жене, которая хорошо выполняла все свои общественные дела, а дома жила, словно в гостях. Пришла домой — легла спать. Проснулась — отправилась на работу. И всё твердила мужу о том, что у неё высшее образование, ответственная должность и много нагрузок. В конце концов муж рассердился. «Кто-то из нас двоих, — говорит, — должен стать женщиной и заботиться о доме, иначе семья развалится».

Едва Надя кончила рассказ, как в комнату ворвалась запыхавшаяся от бега Джамал:

— А почему не позвал? — Она повисла у него на шее.

— Давайте ужинать. Джамал, накрывай на стол, а я разогрею еду.

Едва успели поесть, как в комнату ввалился Захаров. Он был слегка пьян и чем-то взвинчен.

— У меня радость, Байжен! Профессору понравилась глава из моей диссертации!

— Придётся поднажать. Профессор требует… Впрочем, что он требует?! Всего-то лишь новых данных! Вот после пахоты и пошлю ему новую главу. А после уборки — ещё! У меня всё в принципе определено, надо только цифры подставить!

— Новый метод в науке. Почти реактивная скорость, — насмешливо заметил Байтенов.

— Ничего. Главное — заработать кандидатскую степень. Пойдём, Байжен, погуляем…

Только тут Захаров заметил сердитые взгляды жены и дочери Байтенова.

— Ах, простите… Я, так сказать, нарушил семейный уют. Виноват, исчезаю…

— Приходит, шумит, ни с чем не считается… Джамал и то спрашивает, почему он всегда кричит и от него пахнет водкой. Держись ты от него подальше.

— Я и так от него далёк. Но ведь не выгонишь, когда он приходит.

Инженер лгал: профессор вовсе не был доволен диссертацией. Захаров, по его мнению, лишь повторял известные вещи, иллюстрируя их данными о строительстве нового совхоза. Профессор предостерегал: если и дальше идти таким путём, то получится не диссертация, а статистический очерк. Цифры надо анализировать, а не подгонять под заранее намеченную схему.

Но главный инженер до этого столько говорил всем о своей научной работе, что ему было страшно признаться в неудаче. Он надеялся «отыграться» в последующих главах; надо было только придумать, как бы перехитрить профессора.

Байтенов много ездил. Большую часть времени он проводил в степи, где размечал участки под пахоту. К нему стал всё чаще присоединяться Захаров — надо ж и ему показываться на людях. Он производил расчёты примерного количества машин, которые потребуются, чтобы поднять целину. Вернувшись из одной такой поездки, Байтенов и Захаров пошли к Соловьёву. В вагончике директора сидел уста Мейрам. Было тепло и тихо. На столе стоял большой чайник с кипятком.

— Раздевайтесь, — сказал Соловьёв, — грейтесь. Мы тут как раз о распределении участков говорим. По тракторным бригадам.

Он расставил стаканы, налил чаю и, усмехнувшись, сказал:

— Завидую Байтенову: у него вся семья уже в сборе. А я, признаться, истосковался в одиночестве. А вы как, Иван Михайлович?

— Сейчас столько работы, Игнат Фёдорович, что не до жены. Вернёшься вот так из степи — ноги гудят, голова трещит, тут не до семейных радостей. Да и смотрю я на всё это несколько иначе, чем вы.

— Я пришёл к выводу, что холостяцкая жизнь — настоящее блаженство. Жена мешает работать, во всё вмешивается, контролирует: куда пошёл, зачем пошёл, откуда вернулся, почему поздно, почему рано… Одни неудобства!

— Ого! — Соловьёв вскинул брови. — Вы, я вижу, изрядный шутник!

— Он всегда шутит, — хмуро заметил Байтенов, — даже когда работает и то шутит.

— Вы думаете, — спросил Соловьёв, — что женщины не способны помогать нам?

— Их помощь обходится слишком дорого. За бытовые удобства, которые предоставляет нам жена, мы должны жертвовать свободой. Сомнительная выгода!

Байтенов пожал плечами, Соловьёв заинтересованно слушал, уста Мейрам молчаливо поглаживал бороду.

— У нас, научных работников, должна быть свежая голова. Все бабьи придирки только мешают достигнуть цели.

Захаров пожевал губами, как бы подыскивая нужное слово.

— У меня цель одна — помочь нашей науке, нашей стране. Наверное, вы помните Гулливера. Свифт говорил, что люди, сумевшие вырастить два колоса там, где раньше вырастал лишь один, достойны благодарности всего человечества.

— Понятно. Значит, вас интересует больше всего благодарность человечества? — насмешливо спросил Байтенов.

Соловьёв, переглянувшись с Байтеновым, спросил:

— А вы помните, что к этим словам англичанина Свифта добавил русский Тимирязев?

Захаров наморщил лоб и потёр его пальцами, словно он хорошо знал, о чём идёт речь, но никак не мог вспомнить самих слов. Соловьёв пришёл на помощь:

— Тимирязев сказал, что это не только агрономический, но и политический вопрос. И он, знаете, глубоко прав: и капиталисты думают о двух колосьях, и мы боремся за это. Но они заботятся о наживе, а мы — о народе и потому поднимаем целину!

— Целина может выручить сначала, а потом истощиться. Разве так не бывало?

— Люди раньше были неграмотными, — вступил Байтенов. — А у нас не только техника, но и наука — агрономия!

— Агрономическая наука?! Да возьмите хотя бы вопрос о том, как оборачивать пласты земли. Куда отбросить сухой, дерновый, целинный пласт? Ведь он же мешает севу! Одни говорят так, другие — этак! Вот вам и наука!

Соловьёв слушал Захарова с возрастающим недоумением.

— Вот вы, товарищ главный инженер, научный труд пишете. О чём же вы там говорите? О технике?

— Конечно. И работа моя имеет прежде всего практический смысл: рациональное использование техники на целине.

— Понятно. Очень хорошо. А только ведь вы ещё не всё знаете. Мы ещё не пахали, не сеяли. До уборки тоже далеко. Выводы ещё неизвестны. Может, окажется, что не агрономы отстают, а техники.

— Ну, это смешное предположение! Вы правы только в одном: мне ещё надо собрать много различных данных.

— Боюсь, Иван Михайлович, что это работники совхоза будут собирать данные, а не вы… Вы не сердитесь, но вот несколько лет назад в «Жане тур-мыс» приехал один учёный, казах. Приехал, переоделся и пошёл на ферму. День и ночь проводил рядом с доярками и чабанами. Вместе с ними ел, пил, работал. По ночам писал при свете лампы. Мы его спрашивали: «Товарищ учёный, зачем писать свой труд здесь, на ферме? У нас ведь бывали тут и журналисты и учёные. Расспросят, конечно, как и что, запишут в блокнот и уедут. А потом у себя дома сочиняют». Так этот человек ответил так: «Я должен всё сам попробовать, своими руками пощупать, своими глазами увидеть. А потом уже и домой можно ехать». Теперь, знаете ли, по его книге на всех фермах учатся.

— Что ж, уста Мейрам, я понял ваш намёк. Но всё дело в том, что техника, машины — это не то, что пастухи и доярки. Мне незачем бежать за трактором и смотреть, как он пашет. Я это н так знаю. Мне для размышления нужны цифры и факты. Выработка, экономия горючего и всё в этом роде — вот что является моим фундаментом!

— Эх, Иван Михайлович, не сводку ждать надо, чтобы полезный вывод сделать, а самому подумать, вперёд заглянуть. Вот надо нам оборудовать ремонтную летучку, чтобы мелкие поломки исправлять на поле.

— У нас есть мастерская, зачем усложнять дело? — удивился Захаров.

— Расстояния у нас большие. За каждой мелочью ехать в усадьбу — терять время.

— Вы перестраховщик, уста Мейрам, — снисходительно заметил Захаров, — техника у нас новая, не подведёт. Ремонтная летучка — излишняя предосторожность.

В предложении уста Мейрама Захаров почувствовал для себя опасность: чего доброго, навалятся ещё на него лишние хлопоты. Он решительно поднялся, как бы считая разговор исчерпанным:

— Мы с ним не сработаемся, — ответил Байтенов. — Наладить технику Захаров не сможет.

— Вот это вывод! — воскликнул Соловьёв. Не слишком ли резко? У него, конечно, могут быть заскоки, непродуманные мнения, но ведь в своём-то деле он специалист! Нет, отпустить мы его не можем. Мы, если хотите знать, должны его исправить здесь, в нашем коллективе!

— Исправить можно человека, который ошибается, — хмуро сказал Байтенов, — а Захаров знает, зачем он приехал. Он сам сбежит, как только мы ему больше не будем нужны…

Соловьёв вздохнул. Ему хотелось, чтобы слова Байтенова не подтвердились. Но в глубине души у Соловьёва затаилось сомнение: а вдруг Захаров именно такой, каким его рисуют и Байтенов, и уста Мейрам, и многие другие?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ЗАПАХ ВЕСНЫ

Трудно уловить первое дуновение весны в бескрайных просторах степи, которая, как и небо, ещё лишена ярких красок и благоухания. Здесь нет ни кустика, ни деревца, чтобы по набухшим почкам определить начало новой поры.

Но небо с каждым днём становится синее, чернеет влажная дымящаяся земля, впитывая тающий снежный покров, ветер остро пахнет сыростью прошлогодней травы, и как будто бы звенит свежий тугой воздух.

Юноши и девушки, испытавшие все тяготы мартовской вьюжной стужи, решили, что весна никогда сюда не придёт. И вдруг…

— В степи запахло фиалками, как у нас в Подмосковье.

— А ветер тёплый, как в Баку, когда зеленеют акации.

Люди смотрели в степь с ожиданием и радостью.

Казалось, что машины и тракторы тоже смотрят в степь — мы готовы, мы ждём.

Нетерпеливый Саша Михайлов обратился к Соловьёву:

— Игнат Фёдорович! Пора начинать! Трактористы рвутся в бой!

— Ещё и экзамена не сдали, а уже трактористы!

— А вот Байтенов, наш бог земли, говорит — ещё рано. И он, между прочим, прав.

— Зима вернётся? — насмешливо спросил Саша.

— Как знать, — уклончиво ответил Соловьёв. — А вот экзамены и в самом деле нечего откладывать…

За совхозным посёлком вдоль озера лежала большая ровная полоса, где курсанты учились водить трактор. Место это называлось «полигоном». И вот после того как все сдали экзамены по материальной части, в один из дней, наливающихся теплом и светом, трактористы перешли на полигон. Саша Михайлов вывел трактор и остановил его на краю «полигона». Собрался народ, пришло начальство.

— Выдержат? — с тревогой спросил Соловьёв уста Мейрама.

— Почему сомневаешься?! Ребята честно работали! — успокоил старый мастер. — Можешь не волноваться, товарищ директор!

Курсанты толпились поодаль. Уста Мейрам оглядел своих учеников.

— Ребята! Я старый тракторист, но сейчас, когда я смотрю на трактор, мне кажется, я его вижу в первый раз, — такая это удивительная машина! А тракторист, по-моему, самый сильный человек в степи… Вот вы и должны доказать это. Кто смелый? Выходи!

— Постарше! — передразнил уста Мейрам. — Геярчин, где ты?

Алимджана. Он выжал сцепление, и трактор двинулся вперёд. И хотя Алимджан молчал, стиснув зубы, но сверкающие глаза светились и торжеством и восторгом. Трактор ревел и упрямо, сильно шёл вперёд. Когда трактор развернулся и приблизился к толпе, уста Мейрам сказал:

— Если человек хочет — он всё может. Надо только понять это, — с лёгкой укоризной проговорил уста Мейрам.

— Эх, сторонись, ребята! — вдруг закричала Тося. — Наш тракторист искупался в мазуте!

Алимджан покосился на девушку, во взгляде его был горький упрёк.

— Она права, сынок, — сказал уста Мейрам. — Мотор любит чистоту. От капли масла он чихает и кашляет. Как же поступить с трактористом, если он сам весь в масле?

— Да, — улыбнулся Соловьёв. — Помыть следует.

Он вёл себя, как старый тракторный волк, — бросал насмешливые реплики, давал советы и наставления, покровительственно похлопывал по плечу.

Только когда очередь дошла до Геярчин, Асад замолчал, исподлобья наблюдая за девушкой.

Геярчин уже надоело сидеть в инструменталке. Она с нетерпением ждала дня, когда вырвется на простор и будет работать под открытым сияющим небом. Она и сама сияла, легко и спокойно ведя трактор, оставлявший на влажной земле чёрные-полосы.

Девушка изредка оборачивалась, как бы спрашивая: «Ну как, отец?» И уста Мейрам одобрительно кивал головой: «Всё в порядке, всё хорошо…»

Как только мотор замолк, старик озабоченно спросил:

— Мотор стучал. Значит, в подшипниках поплавился баббит. Почему?

У Геярчин задрожали губы. Она с испугом смотрела на своего учителя. Старик напряжённо ожидал ответа. Ильхам с тревогой подумал: неужели не знает? Ему хотелось помочь Геярчин, но он мог только ободряюще улыбнуться ей.

— Правильно! — И как будто бы Геярчин перестала его интересовать, уста Мейрам повернулся к Ашрафу: — Ты, кажется, умеешь заводить мотор?

Ашраф с застывшей улыбкой повёл трактор. Уста Мейрам внимательно наблюдал за каждым движением юноши, словно предостерегай: «Не торопись, мой сын, следи за машиной!»

Но Ашраф искал глазами Тогжан. Она увлечённо что-то говорила Геярчин. «Даже смотреть на меня не хочет, — подумал Ашраф. — А ведь знает, кто она для меня…»

— Ашраф, не спи! — крикнул уста Мейрам. — Скорость прибавь!

Ашраф повёл трактор на второй скорости, говоря самому себе: «Ты молодец, трактор твой летит, как птица. Теперь Тогжан увидит, какой я тракторист».

— Эй! Ашраф! Ты что, ослеп?! — раздался сердитый возглас уста Мейрама.

Трактор сошёл с колеи и направлялся прямо к озеру. Ашраф от растерянности так крепко вцепился в руль, что его напряжённые руки не могли повернуть баранку, а трактор упорно шёл к озеру. Донёсся насмешливый голос Асада:

Ашраф похолодел: он представил, как сейчас, за его спиной директор совхоза наклоняется к Саше Михайлову и с возмущением спрашивает: «Зачем посадили его на трактор? Место Ашрафа — в кузнице. Не осилить ему второй профессии!»

Ашраф яростно затормозил. Трактор сполз по берегу и остановился в двух метрах от воды. От растерянности и стыда Ашраф не смел поднять головы. Подбежавший уста Мейрам обошёл трактор, словно проверяя, цел ли он, и сдержанно спросил:

Ашраф молчал. Ему казалось, что сейчас все смотрят на него с негодованием. Смотрит и Тогжан. Ашраф ступил на землю, как после сильной, качки на корабле. Несколько шагов он сделал, боясь, что упадёт. Уже ревел мотор, и следующий курсант садился за руль.

— Куда ты идёшь? — перед Ашрафом неожиданно появилась Тогжан. — Что случилось?

— Не говори глупостей! Так бывает. Я знаю. Это как болезнь. Понимаешь?

Ашрафу было стыдно. Но в голосе Тогжан было столько тревоги и смотрела она с таким доверчивым ожиданием, что Ашраф, наконец, улыбнулся:

— Спасибо, Тогжан! Ты просто вылечила меня… Сам не знаю, что со мной.

— Ну вот, так-то лучше. И потом ведь говорят, что цыплят по осени считают. Да?

— Пойдём! — сердито сказала Тогжан. — Посмотрим, как сдают другие…

Как раз в это время Саша Михайлов крикнул с деланным испугом:

— Держись, кореша! За рулём — Тося! Спасайся, кто может!

Парни побаивались задиристую и резкую Тосю; старались не затевать с ней словесной перепалки — она обычно отбривала их так, что только уши горели! Но, услышав слова Саши, Тося посмотрела на него растерянно.

— Ничего, Тося, не робей! — ободрил её Саша. — С нами не пропадёшь!

Она села за руль подавленная и непривычно тихая. Бестолково хватаясь за рукоятки, она заглушила мотор, потом завела его, стронула трактор с места, но он тут же остановился и окончательно замолк.

Уста Мейрам что-то говорил ей, советовал, но Тося остекленело смотрела перед собой, ничего не замечая и не слыша. Потом она слезла и, ни на кого не глядя, отошла в сторону.

Когда испытания кончились, Тося, кусая губы, слушала, что говорит Соловьёв, обращаясь к курсантам:

— Вы ещё не знаете всех трудностей работы и её тонкостей. За короткий срок всему не выучишься, всего не предусмотришь. Вы узнаете, что такое бессонные ночи, что такое капризы мотора или подгонка новой детали. Вы будете часами ждать помощи и потом, сжав зубы, навёрстывать упущенное. Вы будете плакать от злости и радоваться, как дети. Вам надо закалиться и стать настоящими мастерами своего дела. Много огорчений и испытаний вас ждёт впереди. И всё-таки это хорошо, потому что вы начинаете большую, трудную жизнь…

Саша повёл трактор к совхозу. Соловьёв и уста Мейрам шагали, окружённые трактористами, которые предлагали завтра же начать пахоту.

— Байтенов не велит, — отшучивался Соловьёв.

Под лучами солнца влажная земля сверкала и искрилась. Небо было чистым и глубоким. Настроение у людей было приподнятым.

Только Тося горько плакала, забившись в вагончик. Как всё получилось обидно и нелепо. Ей очень хотелось доказать, особенно Саше, что она ничуть не хуже ребят, что она тоже может стать настоящим трактористом. И вдруг Сашина насмешка выбила её из колеи. Добро бы Асад пошутил — с ним считаться нечего, но Саша… И Тося разволновалась, забыла, что надо делать. А услышав обидные смешки, окончательно растерялась. Она так боялась опозориться, что от одного этого страха ничего уже не понимала.

Теперь, конечно, над ней станут ещё больше смеяться. И правильно сделают! Скорей бы уж перебираться в степь, чтобы не торчать на виду у всех!

Незадолго до рассвета Соловьёв проснулся: началась метель. Холодный ветер ворвался в приоткрытые окна вагончика, захлопал дверью.

Валил густой снег. Всё потонуло в мутном и сыром воздухе весеннего бурана.

Соловьёв ходил по вагону и курил одну папиросу за другой. Хмурый уста Мейрам стоял перед окном в пёстром ватном халате и, поглаживая бороду, смотрел на снежные космы, хлеставшие по стеклу.

В молодёжной палатке Саша Михайлов ножом отрезал кусок картона, чтобы вставить его на место выбитого окна. Ветер бил в картон, когда Саша стал его прилаживать, вырывал из рук, осыпал грудь и плечи колким, как стекло, снегом.

— Байтенов был прав, — сказал Саша, — тут климат с сюрпризами.

Ильхам и Ашраф в одних рубашках выскочили из палатки, чтобы закрепить угловой кол, вырванный ветром. Фотографии любимых красавиц Асада летали по палатке, как голуби.

Девушки, кутаясь в одеяла, прижимаясь друг к другу, с тоской смотрели в окна своего вагончика, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть за бураном.

— Не успели начать, — с сожалением сказала Тогжан, — теперь на целую неделю.

Утром захрипело радио совхоза. Радист сипел и кашлял:

— Внимание! Внимание! Ввиду неблагоприятной погоды работы в степи отменяются.

— А сам-то охрип. Продуло — вот и догадался, что буран!

— И это называется «неблагоприятной» погодой!

Один Байтенов совершенно спокойно работал в своём вагончике, размечая карту совхозных земель.

Все дни, что бушевал буран, работали только в мастерской. Остальные отсиживались в своих помещениях. Ожидание томило всех. Глаза, устремлённые в степь, словно хотели отогреть землю.

Люди по очереди бегали к Байтенову, чтобы узнать, сколько ещё может продолжаться вынужденное безделье.

Однажды Байтенов, посоветовавшись с уста Мей-рамом, уверенно сказал:

— Завтра буран кончится и станет тепло. Тогда ещё два-три дня — и земля поспеет!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ПЕРВАЯ БОРОЗДА

После бурана на полевые участки стали перегонять технику. Пришли новенькие полевые вагончики для тракторных станов. Бригады переселялись в степь. Машины возили горючее, воду и продукты. Бригадиры получили мотоциклы.

Стан бригады Саши Михайлова расположился недалеко от совхоза, на северном берегу озера. Этой бригаде было предоставлено право первой начать вспашку.

Десятого мая на рассвете сюда пришло много людей из посёлка. У края участка, отведённого под пахоту, Саша и Ильхам, привязывая к двум колышкам ленту, шутили, что сейчас состоится открытие целины.

Соловьёв, Байтенов, Захаров и уста Мейрам, стоявшие в стороне, спорили, кому из трактористов проложить первую борозду.

Байтенов предлагал сделать это самому уста Мейраму — по праву старшинства. Соловьёв советовал поручить бригадиру Саше Михайлову. Захарову было всё безразлично, и он отделался общей фразой: «Пусть трактор поведёт достойнейший».

Но вдруг раздались крики «ура», и в лучах восходящего солнца один из тракторов медленно и торжественно двинулся вперёд, порвав ленточку.

Соловьёв помахал Геярчин платком. Девушка в ответ сорвала с головы косынку, и она взлетела вверх, как язык огня.

По всей степи загрохотали тракторы и стальной лавиной двинулись на целину.

Слежавшаяся, ещё как следует непрогретая почва была тверда, как панцирь. Трактористы прислушивались к вою моторов.

Начало было трудным и беспокойным. Люди работали, приноравливаясь к непривычным условиям, как бы испытывая силу земли. К обеду все уже порядком устали, но никто не — прекращал работы.

В полдень в бригаду Саши прибыла машина с бидонами и термосами. Рядом с шофёром сидела Шекер-апа. Узнать, как прошли первые часы пахоты, приехали Имангулов и уста Мейрам. Но бригаду не так-то просто было собрать на обед. Саше пришлось чуть ли не силой стаскивать ребят с тракторов.

Измученная Геярчин сказала, опустившись на скамью:

— Тут не трактор нужен, а паровоз. — И он шутливо пожаловался уста Мейраму: — Профессия тракториста была хороша до экзаменов.

— Ты думаешь, сынок, что сдал экзамен — и всё? Вот сейчас-то и начинается настоящая проверка: кто истинный тракторист, а кто так… никчёмный…

— Что ж будет дальше, если уже сегодня наши трактористы совсем выбились из сил?

— А что говорить о нас, стариках? — посетовал Имангулов.

— Постыдись ты! Привык ездить на машине, а это, знаешь, совсем не то, что самому сидеть за рулём!

Первые дни пахоты показали, какие тяжкие испытания выпали на долю трактористов и шофёров. Дни стояли переменчивые: то пекло солнце, то лил дождь. «Погода как сварливая свекровь», — говорила Шекер-апа. Некоторые участки приходилось перепахивать: Байтенов ездил по полям и вниматель но проверял качество вспашки. Шофёры возили горючее и воду даже ночью, чтобы тракторы не простаивали.

Когда забарахлил мотор одного трактора, его пришлось на буксире тянуть в совхозную мастерскую. Комсомольцы волновались, что теряют много времени. Ещё два таких случая — и во время обеда на борт машины, привёзшей еду, прикрепили боевой листок, который привлёк всеобщее внимание.

Уста Мейрам писал, что давно необходимо оборудовать ремонтную летучку. Тогда не будет простоев.

Под статьёй поместили карикатуру: ленивый начальник отмахивается от ценных предложений, как от назойливых мух.

— Правильно написано! — раздавались голоса. — Верно!

— Главный инженер виноват! Надо было раньше сообразить!

— Нечего нам таскаться на усадьбу — надо здесь всё делать!

Боевой листок отправили в совхоз, и вечером, когда Байтенов и уста Мейрам проверяли качество вспашки, к ним приехал раздражённый Захаров.

— Товарищ Байтенов! Мне надо с вами поговорить.

Байтенов, сидевший на корточках над бороздой, размял в руках комок земли и поднялся.

— По какому праву меня позорят перед всем коллективом?!

— Никто вас не позорит, товарищ главный инженер. Предложение уста Мейрама, по-моему, вполне разумное.

— А карикатура? — возвысил голос Захар. — Теперь всякий мальчишка будет надо мной смеяться!

— Значит, вас обижает не критика, а лишь карикатура?

Захаров не ответил и повернулся к уста Мейраму.

— Неужели же вы не могли обратиться ко мне лично?

— Я уже обращался. Вы сказали, что я перестраховщик.

— Не понимаю, Иван Михайлович, чего вы волнуетесь? — спокойно спросил уста Мейрам. — Признайтесь, что допустили ошибку, и на этом кончим. Лучше дело делать, чем ссориться из-за пустяка.

— Не читайте мне лекций! Подумайте лучше, когда это мы успеем оборудовать летучку?

— Да хоть сегодня: выделим крытый грузовик, поставим на него верстак, сложим инструменты и запчасти да и отправим в степь.

— Сегодня мне некогда этим заниматься, — сердито бросил Захаров.

— Хорошо, Иван Михайлович, я попробую это сделать сам.

— Что ж… Делайте… А насчёт карикатуры поговорим у директора.

В диссертации Захарова ни слова не говорилось о ремонтных летучках, и он не видел для себя никакой пользы в том, что будет заниматься ещё одним «лишним» делом. Ему и так хватает забот! Если уста Мейрам берётся за летучку, тем лучше.

Он сел в машину и уехал в совхоз. Байтенов «посмотрел вслед и вздохнул:

— Что поделаешь, уста Мейрам?! Легче, кажется, поднять вот эту целину, чем образумить человека…

Всю ночь дул резкий ветер, временами шёл дождь. С гор неслись мутные потоки талой воды, поднимая воду в озере, в котором ещё плавал лёд.

Саша Михайлов на рассвете вышел из вагончика. С высокого берега хорошо была видна вся центральная усадьба. Вагон директора стоял, как островок, посреди огромной лужи.

— Пора вставать! Скоро вернётся ночная смена!

Все высыпали на берег, с изумлением глядя, как по озеру бежали серые, хмурые волны, неся на гребнях битый лёд. У берега с грохотом сталкивались и крошились большие льдины. Видно было, как вода набегает на совхозный берег, подбираясь к строениям.

Вдруг налетел шквальный ветер, ударила молния, хлынул ливень. Началась весенняя холодная гроза.

В свете вспышек и степь и озеро слились в одно море воды, вскипавшее то голубым, то лиловым светом.

Все попрятались в вагон, следя за этим внезапным безумством ветра, воды и электрических разрядов.

— Небо рассердилось на нас, — вдруг сказал Ильхам.

— Небо — брат земли. А мы победили землю. Не устояла, сдалась. Вот небо и мстит за своего брата.

— Ничего, мы и небо обломаем, — пообещал Саша.

— Скоро на Марс полетим, — без тени улыбки добавил Ильхам.

— Скоре-е-ей!.. Выходи-и-и!.. Наводне-е-ение!.. Все-е-е…

Оставив в вагончике Геярчин, Тосю и двух девушек-прицепщиц, ребята бросились вдоль кромки растекающегося озера.

В потоках воды, смывающей строительный мусор, в тумане брызг под ветром Соловьёв и Байтенов выкрикивали распоряжения.

Все, кто находился в усадьбе, работали, укрепляя берег, роя канавы, чтобы отвести в сторону потоки обезумевшей холодной воды.

Под дождём оседали, как будто проваливались сквозь землю, остатки почерневших от копоти слежалых снежных сугробов. А ветер продолжал гнать на берег воду.

В это время послышался рокот, и из тумана появились тракторы. Это Геярчин и Тося привели на усадьбу ночную смену. Тракторы шли, захлёстнутые потоками воды, с налипшей на гусеницы мокрой жёлтой травой, похожие на волосатых чудовищ, вышедших из озера во время бури.

Ночная смена тут же включилась в спасательные работы. Силуэты людей метались в дождевой мгле, как призраки. Все промокли до нитки, от людей валил пар, но никто не уходил.

Буря бушевала до вечера, но дождь стал стихать. Тракторы подогнали к берегу и включили фары, освещая ими, как прожекторами, кипящую кромку озера.

До глубокой ночи шла борьба с водой. Тугими кулаками била она в грудь, ледяными пальцами схватывала ноги до ломоты в костях, колкой изморозью секла лицо. И всё же воде пришлось отступить…

Измученные до предела трактористы вернулись на свой стан и тут же заснули, повалившись на койки. Утром, перед тем как выйти в поле, Асад ворчливо жаловался:

— Не успели покончить с паводком, а нас уже в степь гонят.

— Кто тебя гонит?! — возмущался Ильхам. — Не стыдно?

— Саша! — крикнул Ильхам. — Я не могу с ним говорить. Объясни, пожалуйста!

— Он боится, что не выполнит норму, силёнок не хватит, — заметил кто-то.

— Ладно! — сердито сказал Асад. — Сегодня я вспашу десять гектаров. Тогда поговорим.

Девушки уже поставили на стол шумящий самовар. Трактористы умывались, бежали завтракать.

— Директор объявил благодарность псом, кто боролся с наводнением. Думаю, что надо ответить делом. Что скажете, ребята?

— Асад уже пообещал вспахать десять гектаров, — сказал Ильхам. — Мы приложим псе спои силы, чтобы не отстать от него. Хотя мы тоже мало опали и работали на берегу.

— Эх, Асад, Асад, — с сожалением сказал Саша. — Не знаешь ты, сколько у человека сил. Больше, чем у машины.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ОБЕЩАТЬ ЛЕГКО, ДА ВЫПОЛНИТЬ ТЯЖЕЛО

Тося сидела на прицепе, с завистью наблюдая, как Геярчин вела трактор. Тося следила за каждым её движением, ведь и она могла бы сейчас вот так же сидеть за рулём и вести трактор через степь, поднимая пласты нетронутой земли.

Недавно на мотоцикле приезжал Саша Михайлов. Он придирчиво следил за работой Геярчин, а на Тосю даже не посмотрел. Последнее время Тося избегала встречаться с Сашей. Ей казалось, что ои обязательно напомнит ей о провале на испытаниях. И она обрадовалась, когда он уехал. Тут ему делать нечего, у Геярчин всё в порядке.

Она всегда говорила о тракторе, как о живом существе. Осмотрев мотор, проверив электропроводку и Свечи, она попробовала завести трактор. Ничего не вышло.

Тося стала помогать ей. Девушки перепробовали всё, чему учил их уста Мейрам, но мотор молчал.

Невдалеке работал Ильхам. Его трактор, урча, неутомимо ползал от края и до края участка.

Тося подняла было руку, чтобы позвать Ильхама, но Геярчин остановила её.

Прошло полчаса, а трактор всё ещё стоял. Геярчин кусала губы: сейчас Ильхам увидит и прибежит сюда. Она умоляюще посмотрела на подругу:

Тося помрачнела. Идти к Саше ей вовсе не хотелось. Да ещё за помощью! Именно потому, что он их бригадир, комсомольский вожак, дельный парень, Тосе было стыдно звать его на выручку: тем самым она как бы признавалась, что она слабее Саши, а ей хотелось быть такой же сильной, такой же уверенной.

Тося повернулась и пошла к дороге. Геярчин вздохнула, перепачканной в масле рукой отёрла пот со лба и опустилась на землю.

— Ничего-то я ещё не знаю! — Геярчин расплакалась от обиды и стыда.

Геярчин следила за тем, что делал Ильхам, и виновато говорила:

— Ты понимаешь — всё в порядке, а не работает,

В это время подъехала ремонтная летучка. Тося выпрыгнула из кузова. Уста Мейрам опросил, не вылезая из кабины:

— Ничего, Мейрам-ата… Мотор капризничает. Ильхам уже исправляет.

— Ты не волнуйся, Ильхам, — шёпотом скапала Геярчин, — наверное, какая-нибудь ерунда. Надо просто понять.

Не глядя на девушку, он снова взялся за ручку. Мотор завёлся с первого поворота. Он гудел ровно, словно и минуты не находился в бездействии.

Геярчин и Ильхам посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— Если он опять замолчит, придётся его поколотить, — сказал Ильхам.

— Спасибо! Надеюсь, что твоя помощь уже не понадобится! — Геярчин снова стала насмешливой и далёкой. — Я думаю, что и сама бы справилась, да просто мало подумала… Беги, а то время уходит!

Оставив озадаченного Ильхама, Геярчин легко влезла в кабину и, весело напевая, повела трактор по целине.

С некоторой завистью Тося следила за Геярчин — ей хорошо, она счастливая: уста Мейрам и Саша считают её настоящей трактористкой, Ильхам её любит, глаз не сводит. Только ещё неизвестно, что из этого получится. Поначалу они все хороши, а потом…

Тося с горечью и негодованием вспомнила, как в школе рабочей молодёжи она встретилась с парнем, который говорил ей сладкие слова, ходил за ней, как тень, клялся в любви. Они решили пожениться.

Окончив школу, он поступил в институт. Тося не могла поступить: дома было очень трудно — тяжело заболел отец, — и она одна кормила семью.

А парень был недоволен: он должен учиться, идти вперёд, о нём надо заботиться. А Тося, видите ли, погрязла в домашних трудностях. Парень постепенно отдалился, и вскоре она узнала, что он женился на девушке из обеспеченной семьи.

С тех пор Тося презирала парней и не верила, что на свете существует настоящая, большая любовь.

Работая, Ильхам иногда посматривал в сторону Геярчин. Он поймал себя на том, что с надеждой ожидает, не будет ли ещё поломки. Ему очень хотелось хоть несколько минут побыть с Геярчин.

— Ильхам! — окликнул его прицепщик. — Воды хочешь?

Прицепщик облизал сухие губы. В горле першило. Но он считал, что воду надо оставить Ильхаму. Ему ведь труднее: сверху припекает весеннее солнце, снизу — бьёт жаром мотор. По сравнению с трактористом прицепщик, можно сказать, находится в раю.

— Ильхам! Как ты думаешь, почему сегодня не было Саши?

— Говорят, наши портреты будут помещены в газете.

— Почему?! Мы работаем что надо! Я послал бы тогда газету домой — в Ленинград, а ты — в Баку.

— Ты сперва заработай эту честь. Асад, например, думает, что он знаменит уже потому, что приехал сюда.

Больше они не разговаривали. Только когда Ильхам остановил трактор и спрыгнул на землю, прицепщик протянул ему кувшин:

Ильхам пил воду маленькими глотками, словно лакомясь ею. Улыбнувшись, он протянул кувшин прицепщику:

Напившись, прицепщик с благодарностью посмотрел на Ильхама, который задумчиво сказал:

— Да… Вода… Это, знаешь, проблема!.. Смотри, Шекер-апа едет!

Теперь трактористы работали далеко от стана, и обед им привозили на поле. «Обеденный» грузовик передвигался от участка к участку, и его появление означало, что можно сделать перерыв.

Когда Шекер-апа покидала Ильхама, прицепщик, хитро усмехнувшись, попросил передать от них привет Геярчин.

Геярчин, получив этот привет, решила, что очень хорошо работать, когда рядом есть человек, который думает о тебе. Но она и виду не показала, как её обрадовала эта весточка от Ильхама.

Саша, наведавшись к Ильхаму, молча измерил глубину вспашки, посмотрел, как ходит агрегат, и крикнул:

— Нет, хорошо. Ты молодец! Наверное, боишься, что тебя кто-нибудь обгонит?

— Нет, хочу выяснить, где же кончается эта трудная земля.

— На краю света… Земля всегда трудная… Дайка лучше я сяду за руль — соскучился.

Ильхам уступил место бригадиру. Трактор двинулся ровнее, лучше.

— Вот это класс! Мне до тебя ещё далеко, — закричал Ильхам.

А когда бригадир сошёл с трактора, Ильхам спросил:

— Обещать всё можно, вот что выйдет — это ещё вопрос.

— Так ведь тут целина… Ты вот насквозь промок, чтобы норму вытянуть, а дружок твой мучить себя не любит… В общем посмотрим. Сейчас поеду к нему…

Асад нервничал и непрерывно курил. С утра он вспахал только два гектара. Напрасно он похвалился, что вспашет десять. И вообще на кой чёрт он хвастался, что был хорошим трактористом? Теперь вот работай, тянись за другими. Не трепал бы языком — и спрос с него был бы меньший. А так его со света сживут насмешками. Ильхам, конечно, не упустит случая сказать, что Асад нахал и пустобрёх.

Степан, прицепщик Асада, щурил глаза, потягивался и зевал. Он с тоской поглядывал на вспаханную землю — мало ещё, а до перерыва далеко. В этой пустынной бескрайной степи можно от тоски повеситься. Даже баян некогда в руки взять. А его Степан всегда прихватывал с собой на всякий случай — вдруг трактор сломается. Тогда можно и поиграть!

Асад резко затормозил и, чертыхаясь, слез с трактора.

— Плохо, Степан! Плохо мы работаем, понимаешь?

— Если и дальше так пойдёт, то будем первыми — от заду!

— Надо что-то придумать, — Асад вздохнул, пригладил длинные волосы и, закурив, уселся на станину плуга. — Надо обязательно дать десять гектаров. Но как?

Степан, не обращая внимания на Асада, уже играл, склонив голову набок, словно прислушиваясь, не фальшивит ли какой лад. Асаду было не до музыки. Он поднялся, обошёл агрегат, словно выискивая, в чём тут секрет, и остановил свой взгляд на предплужниках.

Прицепщик неохотно отложил баян и полез в ящик с инструментами. Асад взял ключ и начал отвинчивать предплужники. Уловив недоуменный взгляд Степана, Асад объяснил:

— Как это «мешают»? Их же на заводе установили.

— И совершенно зря. Из-за них мы и ползём как черепаха. А сейчас сам увидишь, как пойдёт дело.

— Положи-ка их в той канаве… И прикрой чем-нибудь…

Степан хотел было спросить, зачем их прикрывать, но Асад так злобно посмотрел на него, что прицепщик молча выполнил приказание.

И снова зарокотал трактор. Теперь он шёл заметно быстрее.

— Видал? — хвастливо спросил Асад — Так мы все двенадцать вспашем…

Подъехав, Саша Михайлов с удивлением заметил, что Асад вспахал большой участок. В сравнении с прошлыми днями он творил чудеса. Вначале Саша подумал, что и в самом деле, если Асад захочет — может горы свернуть. И надо его поддержать, чтобы он не сбавил темпа.

— А то чья же? — Асад с победным видом спрыгнул на землю.

Асад кинул на него предостерегающий взгляд. Степан понуро опустил голову.

Саша шагнул к борозде и, внимательно оглядев вспаханное поле, похолодел: глубокие борозды чередовались с мелкими полосами, в которых лежали комья неразбитой земли. Казалось, эти места не вспаханы, а наспех процарапаны.

— Разве ты не видишь? — Саша измерил глубину пахоты и зло спросил: — Где предплужники?

— Не притворяйся!.. Степан, где предплужники?

— А вон… в канаве. Асад велел их там положить.

— Что я мог сделать? Он тракторист, я прицепщик. Что велит, то и делаю.

— Ну, знаешь ли! — у Саши от негодования дрожали губы. — Да ты должен был лечь на плуг: не разрешу, и всё тут! Надо кричать, шуметь, людей звать, а ты… Что велят, то и делаю! Сейчас поеду к Соловьёву — пусть он вас снимает с работы!

Асад вдруг шагнул к Саше и дрогнувшим голосом сказал:

— Саша! Ради нашей дружбы, ради чего хочешь — не говори никому, не срами меня. Даю слово, что такое никогда не повторится. Я сам исправлю свою ошибку.

У Саши мелькнула мысль, что это может стать уроком для Асада на всю жизнь.

— Ладно, — мрачно бросил Саша, — перепахивай.

Когда бригадир уехал, Асад со злостью сказал Степану:

— Ну, кто тебя за язык дёргал? На самокритику потянуло? Ах, какие мы плохие! Похвалите нас за то, что мы это понимаем.

— Почему ты сердишься, Асад? Ведь лучше сказать правду, чем врать.

— Ради пользы дела можно и соврать. Запомни это как следует…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ТРУДНАЯ ЗЕМЛЯ

Ашраф и Алимджан попали во вторую бригаду — к Тогжан. Тракторов не хватало, и Алимджана определили прицепщиком к Ашрафу.

Судьба, казалось, решила помучить Алимджана, поиздеваться над ним. Он пошёл к Саше за советом — не лучше ли перейти в другую бригаду.

— Можно и в другую, — согласился Саша. — Можно и в другой совхоз. От кого ты бежишь — от Ашрафа и Тогжан?.. От себя ты бежишь, вот что!

— Что же мне делать? — растерянно спросил Алимджан.

— Работать… Ашраф — хороший парень, твой друг. Вспомни, как он помогал тебе. Разве он виноват, что тоже любит Тогжан? Ты хочешь не видеть этого? Спрятаться?.. Ладно, пойдём к директору, попросим, чтобы тебя перевели.

— Нет! Не надо! — вспыхнул Алимджан. — Не веришь мне? Я докажу, что могу быть настоящим товарищем!

Ашраф оказался хорошим напарником. Работал он весело и уверенно.

Целый день они оставались одни. Их бригадир — Тогжан — наведывалась лишь изредка, особой нужды контролировать их не было, а, кроме того, как только она появлялась, и Ашраф и Алимджан дружно и восхищённо начинали глазеть на неё, вероятно не очень-то понимая, что она говорит.

Внимание Ашрафа ей было приятно, но когда они оба так смотрели, это смущало её.

— У тебя борозды как стрелы! Я бы так не смог.

— Ничего! Не зря говорят: терпи, прицепщик, трактористом станешь!

После нескольких кругов Ашраф неожиданно остановился.

— Садись-ка за руль, Алимджан, а я отдохну на прицепе.

Алимджан вёл агрегат так уверенно, как будто бы он старый, опытный тракторист; только напряжённая сосредоточенность выдавала в нём новичка.

В обед пошёл дождь, и друзья, втиснувшись в кабину, заговорили о своей работе.

— Где твой костюм, Алимджан, который ты вымазал?

Юноша насторожённо посмотрел на своего приятеля: не хочет ли он напомнить, как над ним посмеялась Тося. Он хмуро ответил:

— Выстирал в бензине. Спрятал. Теперь вот в телогрейке работаю.

— Да ведь все так работают, — Алимджан покраснел. Он, не задумываясь, лез в мотор, забирался под трактор, смазывал, чистил, вытирал и, увлёкшись работой, забывал обо всём на свете.

— Нет, друг, — сказал Ашраф, — не все такие пачкуны. Да ты не обижайся, я по-дружески. Некоторые думают так: если работа грязная, то и самому не грех извозиться. А на деле, если ты сам неряха, то и работу сделаешь чёрной!

Алимджан долго обиженно молчал. Потом он сказал, словно признаваясь в своей вине:

На следующий день после обеда Ашраф опять передал руль своему прицепщику:

И вечером, когда к работе приступала вторая смена, а Тогжан производила подсчёты, Алимджан с нетерпением спросил:

— Надо быть терпеливым, братец, — ответила Тогжан, что-то подытоживая в своей записной книжке.

Алимджан не любил, когда она называла его братом, и в другое время он только вздохнул бы, с мольбой взглянув на Тогжан. Но сейчас он смотрел на неё требовательно и спокойно. Тогжан сама удивилась этой перемене. «Было бы хорошо, — с надеждой подумала она, — если б он в кого-нибудь влюбился».

— Поздравляю! — сказала она. — Полдневную норму ты выполнил!

Алимджан сам не ожидал этого и ошеломлённо спросил:

Когда об этом услышал Ашраф, он насторожился. Что бы там ни было, он должен работать лучше Алимджана. А то Тогжан посмеётся над незадачливым учителем.

На следующий день к перерыву Ашраф добился своего: вспахал больше Алимджана. Тот помрачнел и неуверенно сел за руль.

— Погоди, друг, — сказал Ашраф, — я не люблю делать секрета из своей работы. Если хочешь вспахать столько же, то слушай внимательно, что я тебе буду говорить.

И Алимджан делал так, как советовал ему Ашраф. Они подзадоривали друг друга, и каждый, вырвавшись вперёд, делился своими наблюдениями, раскрывал свои приёмы. У них установились особые отношения дружеского соперничества, соперничества с открытой душой.

Дав обещание Саше Михайлову перепахать поле, Асад почти не слезал с трактора.

Степан не мог теперь даже нескольких минут уделить музыке. Баян он оставил в вагончике.

Но надолго Асада не хватило, постепенно он стал сбавлять темп, изредка прикидывая на пальцах, сколько ещё дней займёт пахота.

Он окинул взором ещё не тронутые массивы — земля, казалось, не имеет ни конца, ни края. Асад стёр со лба пот. «Нет, это нечеловеческий труд! — подумал он. — Как это можно выдержать?»

Измотанный до предела, он уже не мечтал о славе, о снимках в газете, о выступлении по радио. «К чёрту всё это! Игра не стоит свеч!»

Его поддерживала мысль о Геярчин: она всегда расспрашивала о его работе, и единственный способ завоевать её расположение — опередить остальных. Но как это сделать? Неужели нет никакого выхода?

Асад долго думал об этом под несмолкаемый, однообразный шум трактора. Вдруг, остановив агрегат, сошёл с машины.

— Перекур! — бросил он в ответ на удивлённый взгляд Степана и растянулся на земле, глядя в ослепительную синеву неба.

Степан, устроившись в тени трактора, закрыл глаза и вскоре задремал. Он очнулся от металлического звяканья. Асад что-то делал у плуга.

— Эй, Асад, ты опять снимаешь предплужник? — с тревогой спросил Степан.

— И не думаю! — спокойно ответил Асад. — Они разболтались, надо подтянуть гайки.

Степан подошёл поближе и увидел, что хотя предплужники и не сняты, но привинчены так, что едва-едва касаются земли.

— Опять будем жульничать? — уже с угрозой сказал Степан.

— Что ты понимаешь? Сперва разберись, потом говори. Это же новый метод! Ясно?

— Дело ясное, что дело тёмное. Я с этим не согласен.

Агрегат шёл ровно, но предплужники захватывали только поверхностный слой земли.

Соловьёв, объезжая участки, заметил, что трактор Асада стоит, а сам тракторист ожесточённо спорит о чём-то с прицепщиком.

Соловьёв вылез из машины и пошёл к ним. Заметив директора, оба, как по команде, повернулись к нему и замолкли. Соловьёв посмотрел на пахоту и перевёл взгляд на плуг.

— Оригинальная конструкция! — сердито проговорил директор. — Собственное изобретение?

— Видите ли, Игнат Фёдорович, — поспешно стал объяснять Асад, — мы решили…

— Не мы решили, а он сам решил, — кивнув на Асада, угрюмо перебил Степан.

— Приведите предплужники в нормальное положение.

Директор молча следил за тем, что делали Асад и Степан. Когда всё было исправлено и Асад снова повёл агрегат, Соловьёв, не говоря ни слова, повернулся и пошёл к своей машине.

Встретив на дороге Сашу Михайлова, он спросил:

— Ты знаешь, как Асад прославил твою бригаду?

Соловьёв, стараясь быть спокойным, рассказал о поступке Асада. Но Саша понял, что директор рассержен, и рассержен не только на Асада, но и на Сашу: бригадир не знает, что творится на его участках.

— Вечером созовёшь комсомольское собрание. Я тоже приду. Эх вы, рационализаторы!

После ужина на стане первой бригады собрались комсомольцы. Саша пригласил из соседних бригад всех, кто был свободен от работы. Приехали Тогжан и Ашраф.

Сперва собрание шло при свете фонаря. Когда взошла яркая полная луна, фонарь погасили.

Саша сообщил о сегодняшнем событии. Помолчав, он рассказал, что случилось раньше, когда Асад просил никому ничего не говорить, обещая исправиться.

Неожиданно выступил один тракторист из бригады Тогжан:

— Асад, конечно, поступил плохо. Но водить трактор здесь трудно: он трясётся, дрожит, и тебя качает, как в океане. Здесь нужны мощные машины. Я, например, прошу дать мне сильный трактор или освободить от работы. Земля здесь дюже твёрдая.

Никто не ожидал таких слов. Наступило напряжённое молчание. Тогжан возмущённо и в то же время чуть ли не со слезами в голосе воскликнула:

— Твёрдая земля! Да как тебе не стыдно? Земля обыкновенная! Девчонка ты, а не тракторист!

— В том, что говорит этот парень, есть доля правды. Мы с Байтеновым объезжали эти поля. Практика внесла поправку в наши расчёты: земля действительно твёрдая. И не надо так легкомысленно говорить: обыкновенная!

— Игнат Фёдорович, — перебила взволнованная Тогжан, — я не легкомысленно говорю, а с оптимизмом, а то ещё в панику ударишься, как некоторые… А что ребятам тяжело, так я это знаю.

— Ну, вот и хорошо, — согласился Соловьёв. — Трудно — это верно. На то и целина, но если не хватает сил, упрямства, воли, то надо об этом сказать прямо и честно, а не пускаться на махинации. Что сделал Асад? Решил обмануть бригадира, обмануть директора, обмануть государство. Правильно сказал его прицепщик: это жульничество. Ложь — самая большая вина.

На небе сияла луна. Асаду хотелось, чтобы появилась туча и всё скрылось бы в темноте. Он плохо слышал, что говорил Степан, внезапно утративший медлительность и равнодушие, и очнулся, лишь когда услышал гневные слова Ашрафа:

— У кого ты учился хитрости?! Рекорд хотел побить? Побил, конечно, — не по пахоте, а по обману! Я сам думал — чего тут сложного: сяду на трактор, буду поднимать целину. Ничего особенного! Даже краски взял с собой, карандаши, бумагу. Рисовать хотел на досуге. А сейчас не до этого. Земля твёрдая, упрямая. А ты будь твёрже её. Будь камнем. Будь гранитом. Что ты смотришь на меня? Трус!

У Асада появилась надежда, что его может пожалеть Геярчин, но она сказала:

— Раньше я защищала Асада. Думала, что он просто слабый, неустойчивый человек и ему надо помочь исправиться, стать другим… Но Асад пошёл на сознательный обман. Он не достоин быть трактористом. Я предлагаю дать ему выговор и просить дирекцию, чтобы его перевели на другую работу.

— Я думаю, что комсомольцы правы… У пас пот Алимджан закончил курсы, и пора ему переходить из прицепщиков в трактористы. Отдадим ему трактор Асада. А сам Асад пусть возвращается к уста Мейраму. Наши ремонтники сели па тракторы, и люден в мастерской не хватает…

Выступил и тракторист, поддержавший Асада. Он просил, чтобы ему позволили делом доказать, что он не трус и достоин имени целинника.

Скоро все разошлись, и вдалеке стихли голоса, а Асад всё ещё сидел в одиночестве, облитый холодным светом луны. Но вот он встал и побрёл в степь. Рядом с ним шла только его чёрная взъерошенная тень. Уйдя далеко от людей, Асад повалился на траву и заплакал от обиды, злости и бессилия.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ПОЧЕМУ ВЫ ЗДЕСЬ?

Тракторы давно уже вернулись в совхоз. Трактористы снова стали строителями и ремонтниками.

В полях поднялась пшеница первого целинного сева. Июльское солнце выжигало землю. Дули жаркие, сухие ветры. Только берег озера был окаймлён густой зеленью. Птицы щебетали в траве.

Молодёжь купалась в озере утром, в обед, вечером. Освежившись, люди торопливо принимались за дело: учились работать на комбайнах, строили дома, готовились к жатве. Новые хлопоты, новые тревоги, новые успехи — жизнь била ключом…

Иногда к вечеру сердце вдруг изменяло ритм, билось с перебоями; тогда Соловьёв догадывался — это усталость, и успокаивал себя тем, что сегодня он обязательно ляжет спать пораньше. Но вечером выплывало срочное дело — выслушать жалобу, дать совет, решить какой-нибудь хозяйственный вопрос. После этого он не мог заснуть — перед глазами, дрожа и расплываясь, появлялись лица, мелькали, как эпизоды в кинокартине, события дня и встречи. Прежде, даже в самые трудные времена, стоило Соловьёву положить на что-нибудь голову, и он мгновенно засыпал. А сейчас мозг и сердце не хотели отдыхать.

— Переутомление, — объяснял сам себе Соловьёв, чтобы отогнать другую беспокойную и обидную мысль: старость, болезни…

Ведь об этом нельзя и думать, пока совхоз не окрепнет. Мухтаров когда-то сказал: «У вас кровь старой гвардии, вы ещё горы можете свернуть!»

«Лишь бы сердце не сдало, — с тоской думал Соловьёв, — а я-то выдержу».

Тревога не была напрасной: стоило поволноваться, сделать резкое движение — и тупая боль охватывала грудь. А порой казалось, что в сердце впиваются иголки.

Надо думать о воде, о свете, о машинах, о застрявшем где-то оборудовании и продуктах. У каждого человека своя забота, своё дело, а он директор и должен заботиться обо всём, обо всех делах.

Перед домами зеленели молодые деревца. За ними ухаживали: поливали, рыхлили землю, обносили заборчиками. Но пресной воды не хватает. Буровое оборудование, обещанное областными организациями, ещё не прибыло. Надо писать письма в Иртыш, отношения в Павлодар, слать телеграммы, просить, заклинать, грозить.

Перед мастерской стояли запылённые, грязные тракторы и машины, ожидая осмотра и регулировки. Днём и ночью гудела мастерская — жатва не за горами. Надо ухаживать за посевами, готовиться к уборке, доставать стройматериалы. Имангулов клянёт снабженцев, а Соловьёву приходится выяснять, в чём дело.

— Был у ваших соседей, в «Жане турмысе». Решил заодно и вас навестить. Хочу посмотреть клуб.

— Да он ещё не готов, — ответил Соловьёв, — достраиваем.

Клуб возводили силами комсомольцев, которые приходили на стройку после работы и оставались здесь до темноты. Но в последнее время Соловьёв перебросил строителей на хозяйственные и жилые объекты. Нужны навесы на токах, ссыпные пункты, кладовые, школа, амбулатория. Поэтому отделочные работы в клубе были приостановлены.

— Вы, Игнат Фёдорович, не правы, — сказал Мухтаров, — клуб не менее важен, чем жилой дом. Пойти вечером некуда, собрание провести негде, кружков не организуешь, самодеятельность не развернёшь. Что остаётся людям? В карты играть? Водку пить? Сплетничать? Понимаете, что такое клуб?..

Справедливо говорит Мухтаров: с клубом, конечно, прошляпили. И дел-то на десять дней: настелить полы, провести свет, покрасить стены. Но всё это не так просто. Сил не хватает. Правда, ошибка есть ошибка. Её надо исправлять.

И всё же, как ни трудно бывало временами, Соловьёв чувствовал, что живёт полной жизнью. Так путешественник, долгие годы искавший земли, не открытые ещё никем, вдруг видит: вот она, заветная цель, его мечта и надежда. Забыта и старость и пережитые мученья.

Где бы люди ни работали — на территории совхоза или в ста километрах от директорского вагончика, — Соловьёв был для них примером; они работали так, чтобы заслужить его одобрение. Он всегда находился там, где трудно, и в стужу, и в наводнение, и в бессонные ночи пахоты. Какой-нибудь юноша, испугавшийся суровой зимы Казахстана, натянувший на себя всё что можно, замотавший горло шарфом и весь дрожащий на ветру, с изумлением смотрел на

Соловьёва, когда тот легко шагал сквозь метель с распахнутым воротом. И, глядя на него, юноша невольно выпрямлялся. Когда Соловьёва расспрашивали о его жизни, пытаясь понять, в чём секрет его неутомимости и стойкости, он отшучивался:

— Вот закончим уборку, делать будет нечего, тогда и поговорим.

Но у него всегда были дела, всегда он о чём-то тревожился и хлопотал.

— Когда я смотрю на Игната Фёдоровича, я понимаю, какими были те люди, которые, закалившись в царских тюрьмах, на каторге, в подполье, подготовили и совершили революцию. Это племя пламенных и железных большевиков.

Со своей семьёй Соловьёв виделся только тогда, когда по делам ездил в Иртыш. Возил его Тарас Гребенюк, и они обычно делали так: не доезжая дома, Соловьёв выходил из машины и неторопливо шёл к дверям. На стук выбегал Витя, а за ним уже показывалась Наталья Николаевна.

— Здравствуйте! А где мой папа? — спрашивал Витя.

— А я один приехал. Здравствуй, Наташенька! Принимайте гостя.

— А кто вас привёз? — недоверчиво выяснял Витя.

— И вовсе нет! У вас в совхозе самолёта ещё нету!

Витя выглядывал наружу. К этому времени Тарас, уже подогнав машину, усаживался на крыльце.

— Папка! — восторженно кричал Витя. — Где ты был?

— Да я уж давно здесь сижу. А ты меня не заметил.

После приветствий и поцелуев все шли пить чай. Разговаривая с Витей, который заметно поправился, став розовощёким, крепким мальчуганом, Тарас с благодарностью посматривал на Наталью Николаевну.

Она хлопотала по хозяйству, расспрашивая о делах, сообщая новости.

— Ксения прислала письмо. Едет на практику. Просится к тебе.

— Вот это хорошо! У нас как раз строительная горячка!

— А ты, конечно, не переехал на новую квартиру?

— Нет, не переехал, — вздохнул Соловьёв. — Уста Мейрам и Байтенов очень хотели, чтобы я жил в доме. Говорят, что образ жизни директора имеет воспитательное значение.

— Вот и я так думаю, — усмехнулся Соловьёв, — именно потому, что мой образ жизни имеет воспитательное значение, я и не хочу переезжать. Домов у нас ещё маловато, а есть люди семейные, которые ещё живут в палатках и вагончиках. Одному можно где угодно устроиться, а вот им…

— И то правда. Только о возрасте своём подумай.

Соловьёв сердито посмотрел на жену, но она, затаив улыбку в глазах, уже подавала его любимые пельмени с перцем. Словно невзначай она спросила:

— Тебе, я вижу, не терпится… Ещё надо составить список, кто будет учиться, а то, может, и не стоит затевать возню.

— Как это не будут учиться?! Ты что, шутишь? Пора уже об учителях думать, наглядных пособиях, оборудовании, а ты — список!

— Знаю, Наташенька, только трудно обо всём помнить.

— Надо мне переезжать к тебе. Тогда по крайней мере о школе ты смог бы не беспокоиться. Я взяла бы это на себя…

Ещё и не стемнело, а Соловьёв поднялся, прошёлся по комнате, заглянул в спальню.

— Хоть раз ты можешь поспать с удобствами? — спросила Наталья Николаевна.

— Что ты! Я ведь не только директор совхоза, я ещё и городской голова нашего посёлка. Должен быть на месте каждую ночь! Поехали, Тарас!..

Однажды Соловьёва предупредили, что его навестят зарубежные гости.

Их оказалось двое: журналист мистер Смит и его переводчик.

Мистер Смит был долговязым, тощим и сутулым. Он смотрел приветливо, всем улыбался, тряс руки, похлопывал собеседника по плечу, осматривая его со стороны, что-то весёлое бросая своему спутнику, толстенькому, неповоротливому и мрачному. Тот бесстрастно переводил реплики своего шефа, а в паузах глазел по сторонам.

Соловьёв и Байтенов водили гостей по совхозу, отвечая на многочисленные вопросы.

Соловьёва интересовало, что скрывается за полузагадочной улыбкой журналиста, которая, казалось, никогда не покидала его длинного лица. Когда он увидел, сколько техники собрано перед ремонтными мастерскими, он спросил:

Смит покачал головой, словно хотел сказать: это очень хорошо, если только это правда.

— Не имело бы смысла поднимать такие огромные пространства, если бы мы не располагали техникой.

Потом пошли в столовую, где гостей встретила

— А как питаются рабочие? — поинтересовался Смит.

— Так и питаются, — ответил Соловьёв, — можете подождать обеденного перерыва и увидите, что всем будут поданы те же самые блюда.

— Вы хотите сказать, что ради вашего приезда рабочих кормят иначе, чем всегда?

— Что вы! Я просто любопытен. Я журналист и обязан спрашивать обо всём.

Гости с интересом познакомились с проектом будущего совхозного городка.

— Очень красиво, — похвалил мистер Смит. — Я, конечно, не поверил бы, что здесь, вдали от центра, это может стать реальностью, если бы не видел других строек. У вас работы ведутся быстро… М-да, очень быстро!

Это журналист сказал так, словно именно быстрые темпы были самым плохим с его точки зрения. Но он продолжал улыбаться.

— Можно мне побеседовать с молодыми рабочими в неофициальной обстановке?

Перед вечером Соловьёв зашёл в палатку трактористов.

— Вот что, ребята, с вами хочет встретиться мистер Смит. В семь приходите в столовую. Вы всё сами понимаете — не маленькие, но всё же напомнить следует: если вам и не понравится что-нибудь в его словах, будьте выдержанными, не грубите. Он гость и любую нетактичность обернёт потом против нас…

В столовой сдвинули несколько столов. Корреспондент и переводчик уселись в центре. Остальные разместились вокруг. Мистер Смит кланялся каждому входящему, с улыбкой показывая на стулья: садитесь, мол, поговорим по душам.

— Господин Смит хотел бы поговорить с вами о жизни в совхозе. Поскольку администрации здесь нет, он надеется, что вы стесняться не станете.

— Нам стесняться нечего, — буркнул Саша, — у нас от начальства да и от вас секретов нет.

— Мистер Смит в первую очередь хотел бы знать, как вы попали сюда: добровольно или по принудительной мобилизации. Если можно, отвечайте по кругу, — и переводчик показал на Ильхама, сидящего рядом со Смитом.

— Скажите господину Смиту, — сказал Ильхам, — что он, как журналист, должен был бы рассмотреть нас внимательнее: разве же мы похожи на людей, покорившихся грубой силе? Разве у нас вид работающих из-под палки? Разве мы чего-нибудь боимся? Запугиванием ничего не достигнешь, мистер Смит. Если человек не хочет, его и соломинку поднять не заставишь.

Едва переводчик закончил говорить, как послышался голос Асада:

— А настроение у нас такое, что можем пить кока-колу и до утра танцевать буги-вуги!

— Ишь ты! Как он эти слова-то хорошо знает! — бросил Ашраф.

Это тоже было переведено мистеру Смиту, который удовлетворённо закивал головой.

— Мистер Смит интересуется, какая же сила привела вас сюда. Что заставило бросить родителей, семью, любимых девушек?

— Нас привела сюда сила любви к нашему народу, к нашей Родине, к нашей партии. Мы хотим сделать жизнь счастливой и радостной. Поэтому смешно говорить о том, что мы кого-то бросили. Мы это делаем для них же — для семьи, для родных и для любимых девушек.

Журналист улыбался, кивал головой, но улыбка его была недоверчивой. Он спросил:

— С таким вопросом можно было бы обратиться к мистеру Смиту: ведь он находится в гостях, а вот мы — у себя дома. Здесь мы строим городок и будем в нём жить. Если господин журналист думает, что всё это пропаганда, то он не ошибается. Но это пропаганда делом. Совхоз — это наглядное пособие по социализму.

— О да! — усмехнулся Алимджан. — Несколько миллионов!

— Сколько?! — испуганно спросил переводчик.

Журналист первый раз поджал губы, словно решил, что над ним смеются. Лицо его стало непроницаемым. Он что-то сухо сказал, и переводчик так же сдержанно обратился к молодёжи:

— Мистер Смит всё это хорошо понимает, но ему просто жаль вас: в вашем возрасте действительно надо пить кока-колу и танцевать по вечерам буги-вуги. А здесь нет ни жилья, ни воды.

— Странный вы человек, мистер Смит, — выпалил Саша, — неужели вы не понимаете, что для налаженной жизни требуется, чтобы кто-то позаботился об этом. Если б мы приехали в благоустроенный город с театрами, кино и кафе, то не было бы никакой проблемы целины! Но ведь дело в том, что здесь ничего нет. И кто-то должен начать. Вот мы и строим своими руками свою жизнь. В этом наше счастье…

— Мистер Смит очень доволен вашими ответами. Он желает успеха в вашей работе и в вашей любви.

Обе стороны были достаточно язвительны и вполне вежливы. Распрощались с улыбками, оставшись при собственном мнении.

…Когда гости сели в машину и уехали, Соловьёв задумчиво посмотрел вслед и сказал:

— Этот Смит не верит даже тому, что видит своими глазами. Увидит новую домну — скажет: пропаганда. Увидит совхоз на целине — тоже пропаганда. Увидит людей, которые счастливо живут у себя в доме — и это пропаганда. Что же тогда реальность?.. Поменьше бы таких Смитов — крепче была бы дружба с зарубежными народами!

— Ничего, наладится, — как всегда, невозмутимо сказал Имангулов. — Это тоже наладится…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ «ИДИ К ЛЮДЯМ!»

После работы Шекер-апа зашла прибрать в комнате Захарова и едва занялась мытьём полов, как в дверь постучали: вошла незнакомая молодая женщина. Она смущённо огляделась.

— Простите, но мне сказали, что здесь квартира инженера Захарова.

— Правильно, дочка, правильно сказали… А ты, наверное, Лариса? Жена его?

— Слышала… Вот это хорошо, что ты приехала. Давно пора!

Довольно улыбаясь, Шекер-апа засуетилась, помогла Ларисе внести вещи, быстро убрала со стола.

— Ты, дочка, устраивайся. Ведь домой приехала, не куда-нибудь, а я тебе, чайку поставлю.

Лариса быстро переоделась, повязала косынку и принялась домывать пол, наводить порядок. Шекер-апа пыталась её остановить, уговаривала отдохнуть с дороги, но Лариса смеялась:

— А я и отдыхаю. Я так устала в одиночестве, что теперь мне любая работа в охотку…

Захаров вернулся поздно. Дверь в его комнату была распахнута настежь. Он поспешно вошёл и застыл на месте: Лариса, его жена, была здесь и спокойно чистила картошку!

— Ваня! Дорогой мой! Здравствуй! — Она обнимала и целовала растерянного Захарова. — Милый, я так соскучилась по тебе!

— Хорошо, хорошо, только ты успокойся. Не надо так громко, — старался утихомирить её Захаров.

Заметив, что муж озадачен её внезапным появлением и даже как будто недоволен, Лариса приписала это тому, что Иван не любит неожиданностей.

— Но ведь хорошо, что я приехала? Правда? — допытывалась она. — Я всё ждала, а потом решила: у тебя столько работы, что тебе в Павлодар никак не выбраться.

— Да, работы здесь прорва, — ответил Захаров. — Положение очень тяжёлое. И ты несколько поторопилась с приездом. Я бы тебя вызвал. Му, ничего… Погостишь немного и вернёшься назад.

— Вернёшься? Что это значит?.. Ваня, я ведь не в гости приехала, а к себе в дом.

— Дом у нас в Павлодаре, — уже с раздражением сказал Захаров. — Ну что ты уставилась на меня?! Я так измотался, что ничего не соображаю, а тут ещё твоё появление…

Встреча оказалась совсем не такой, как её представляла Лариса. Она поняла, что дело не в усталости и не в том, что у Ивана много работы. В его глазах она видела плохо скрытую враждебность и не хотела этому верить…

Захаров являлся домой поздно. Он с мрачным озлоблением следил, как Лариса безропотно готовила ему ужин и стелила постель.

Она почти не выходила из дому, а по вечерам садилась у окна, ожидая, когда Иван вернётся.

Шекер-апа, заметив, как осунулась Лариса за несколько дней, попыталась утешить её:

— Что ты горюешь, дочка? Ничего ведь не случилось. Ты думаешь, твой муж не хочет тебя видеть? Хочет. Думаешь, не хочет пойти с тобой погулять? Хочет. Только работы у него так много, что он и самого себя не помнит. Я всё знаю — сама ведь сколько раз плакала, когда Мейрам оставлял меня: боялась, что его убьют баи, что попадёт он под машину, что заболеет в командировке. Мало ли что! Сколько нам пришлось пережить, того вам и не представить! Ваша жизнь другая, счастливая.

— Шекер-апа, дорогая, — со вздохом ответила Лариса, — если бы только Ваня был таким же преданным и честным мужем, как уста Мейрам, я бы и горя не знала…

Однажды вечером Лариса увидела из окна, как Захаров, миновав их дом, пошёл дальше — к продуктовой лавке. Она окликнула его, но он не обернулся. Лариса выбежала из дому и догнала Захарова.

— Ваня, постой! Ты ведь говорил, что сразу придёшь домой, а сам…

— Знаешь, иди домой. Я сейчас вернусь, тогда и поговорим. На нас уже смотрят. Неудобно.

— Раз ты следишь за мной, так я нарочно пойду и напьюсь. Дура пустоголовая!

Лариса отпрянула назад от неожиданности. Иван тотчас же повернулся и быстро ушёл, а она, собрав все силы, чтобы не расплакаться, вернулась к себе и, повалившись на кровать, разрыдалась.

Вот так же бывало и в Павлодаре, и Иван потом клялся, что не будет пить, не будет скандалить. Но всё оставалось по-старому. Значит, надо с него не клятвы требовать, а сделать что-то решительное, что-то такое, что заставит его одуматься.

Уже затемно Лариса поднялась и зажгла свет. Потом надела фартук и поставила на огонь чайник. Всё это она делала словно в каком-то тумане. Собственные поступки казались бессмысленными. Она бродила по комнате, бесцельно притрагиваясь к вещам, будто вспоминая, что же ей надо сделать.

Захаров пришёл взлохмаченный и грязный. Пьяным, тупым взглядом он окинул Ларису и угрюмо спросил:

Он явно нарывался на скандал, но Лариса промолчала. Захаров, засунув руки в карманы, скривил рот и процедил:

— Значит, следишь за мной? Шпионишь? Но имей в виду — я свободен! Это моё право! Ты понимаешь смысл этого слова? Право! Понятие историческое. Человечество тысячи лет билось за право. А ты хочешь его отнять. Не отдам! Я мужчина, а ты баба!

Что я скажу, то и будет. Почему ты не спишь? — вдруг закричал он с неистовством. — Тыщу раз говорил: не жди! Не следи! Я главный инженер! У меня нет времени на твои капризы!

Когда он замолчал, Лариса глухо спросила, сдерживая гнев:

— Не кричи на меня. Я тебя не боюсь. Понял? Право! Право! Заладил, как попугай. Так вот: ты сделал из меня домработницу, а сам ведёшь себя просто бесстыдно. И мне надоело с утра до вечера сидеть дома и ждать, когда ты явишься с очередным скандалом. Понимаешь — мне надоело?!

— Разводиться хочешь? — язвительно спросил Захаров.

— Думаешь, пропаду? Не беспокойся — мне помогут. Пойду на работу и ещё лучше, чем с тобой, жить стану!

— Хорошо, хорошо, только ты не плачь, — забормотал он, хотя Лариса и не думала плакать. — Давай лучше спать. А завтра во всём разберёмся.

— Иди и ложись! Тебе бы только завалиться в постель. А утром удерёшь и про всё забудешь!

Лариса выбежала из дому в тёплую тьму степной ночи. Ни в одном окне уже не горел свет. Тишина стояла такая, что Лариса испугалась: наверно, все слышали их ссору. Какой позор!

Она вернулась в комнату. Иван уже спал, отвернувшись к стене. Лариса погасила лампу, ушла на кухню и села у открытого окна.

Муж храпел так, словно его душили. Ларису охватил ужас: вот с таким человеком она связала свою жизнь!..

Совсем ещё девочкой, после семилетки, Лариса пошла работать на завод. Тогда она увлекалась спортом и, даже поступив в вечернюю школу, не бросила занятий в автокружке, которым руководил шофёр директора, совсем ещё молодой парень, чуть старше Ларисы. Он терпеливо и настойчиво учил её, и, когда Лариса уже водила машину на большой скорости, она вдруг заметила, с каким восхищением он смотрит на неё — не как учитель, довольный успехами ученицы, а совсем иначе.

И каждый раз, как только она вспоминала этот взгляд, ей почему-то становилось тревожно и хорошо.

Но в это время на завод пришёл работать племянник директора — Иван Захаров. Он сразу заинтересовался Ларисой, неизменно провожал домой, а на вечерах всегда танцевал только с ней.

Лариса замечала, что шофёр директора стал смотреть на неё теперь не то с грустью, не то с сожалением. Но она только и слышала и от окружающих и от Родиона Семёновича: Иван то, Иван сё, с таким не пропадёшь, он талантливый, своего добьётся. И всё в этом роде. Ивана считали простым, остроумным, компанейским парнем.

Самой Ларисе он казался тогда человеком незаурядным: он мечтал вести большую научную работу и с увлечением рассказывал о своих планах. С Ларисой он был нежен и заботлив. Она решила, что это любовь. И когда Иван сделал ей предложение, Лариса только для виду попросила не торопить её. Она уже готова была выйти за него замуж.

Свадьба была шумной и сверкающей. Родион Семёнович вдохновенно сказал:

— Вы удивительная пара! Столько молодости, энергии, чистоты чувств! Пусть никогда не омрачит вас печаль. Я хочу, чтоб ваша семья стала примером дружбы, согласия и глубокой любви!

Неужели же Родион Семёнович говорил всё это, чтобы Лариса закрыла глаза на недостатки Ивана?! Неужели же он лгал, считая, что они будут жить дружно и согласно?!

Первое время всё шло хорошо. Лариса, правда, знала, что Иван раздражителен, неуравновешен. Любой пустяк выводил его из себя, но его несдержанность и небрежную самоуверенность Лариса принимала за страстность недюжинной натуры. На людях он был неизменно внимателен к ней, и Лариса надеялась, что мягкостью и любовью она со временем преодолеет его упрямство и своеволие.

Спустя два года он стал готовиться к защите диссертации. Лариса отметила, что он стал слишком заносчив и слишком много говорил о себе: «я считаю», «я думаю», «я полагаю», «по моему мнению». Она сказала, что, не написав ещё своего труда, он не имеет права говорить так, будто бы он признанный учёный. Но Иван только покровительственно рассмеялся:

— Ты глупенькая! Это не бахвальство. Это уверенность в своих силах. Разве плохо чувствовать себя сильным?

Диссертация отнимала много времени; Иван стал возвращаться домой поздно. И постепенно как-то получилось, что он стал говорить с Ларисой мало, свысока, пренебрежительно. Потом он стал пить и являлся иногда в совершенно непотребном виде.

Ларисе сказали, что у него есть другая женщина. Она не поверила: досужие выдумки соседей, которые всё меряют на обывательский аршин. Увидели, что в семье Захаровых что-то неладно, и тотчас же объяснили на свой лад: любовница. Лариса не хотела выслеживать, дознаваться, искать подтверждений: если Ваня так низок, то ему сама жизнь вынесет приговор. Но чем смиренней она себя вела, тем наглее делался Иван.

Внезапно он объявил, что хочет ехать в совхоз и писать там диссертацию. Одним этим он разбил все подозрения Ларисы: наверное, он хочет всё изменить, наладить их жизнь, стать другим человеком. Не уехал бы он из города, если б у него кто-то был. Лариса верила, что на новом месте — в совхозе — они вернут своё утраченное счастье.

И вот все надежды рухнули. Иван ничуть не изменился, а стал ещё несносней. Для чего же она приехала к нему? Готовить обед? Стирать его бельё? Спать с ним в одной постели?

Лариса была так одинока, что ей хотелось пойти к кому-нибудь, выплакаться, спросить, что же ей теперь делать. Но здесь не было ни близких, ни друзей. В чьи двери постучаться, с кем поделиться своим горем? Каждому не раскроешь семейной тайны.

Да полно! Какая уж тут тайна! Все знают, как они живут. И разве же у них с Иваном семья? А раз нечего терять, то нечего и бояться.

Утром, проснувшись, Захаров торопливо поел и, даже не заметив, что глаза жены покраснели и распухли, ушёл, буркнув на ходу:

Лариса решила пойти к соседке — к Наде Байтеновой. Она молода и всё поймёт.

Надя Байтенова всё видела и всё знала: не секрет же, как ведёт себя Захаров. Лариса ей нравилась, только Надя не понимала, как можно терпеть такие выходки мужа. Нелепо ждать верности от беспутного, а чуткости от себялюбца. Надя не удивилась, что Лариса пришла к ней. Она слушала смятенную и подавленную Ларису, радуясь, что в её глазах были не только слёзы — временами сквозь них пробивались гнев и решимость.

— У тебя большое горе, — сказала Надя, — тебе очень тяжело. Я знаю. Но тебе станет ещё хуже, если ты не будешь бороться.

— Нет, бороться за себя… Сидишь дома, переживаешь, никуда не ходишь, ничего не делаешь. Разве это жизнь? Это покорность, рабская покорность!

— Что же мне делать? — с отчаянием спросила Лариса.

— Надо идти к людям. Люди — это жизнь. В этом твоё спасение.

— Знаешь… я очень хочу работать! — вдруг обрадовалась Лариса.

— Правильно! Вот теперь ты мне нравишься. Что ты умеешь делать? Есть у тебя профессия?

Лариса растерянно посмотрела на свою собеседницу.

— Это заведующий гаражом. Прекрасный человек. Я сегодня с ним поговорю, а завтра пойдём вместе: ему очень нужны водители.

Лариса влажными глазами посмотрела на Надю, слегка улыбнулась: ей хотелось поблагодарить, сказать что-то хорошее, но, побоявшись, что она расплачется, если заговорит, Лариса только крепко пожала Надину руку.

Вернувшись домой, она написала Родиону Семёновичу подробное письмо обо всём, что случилось в её жизни за последние годы.

Своей просьбой Надя Байтенова озадачила Тараса: шутка ли, жена главного инженера станет водить бензовоз или самосвал! Да Захаров такой шум поднимет — только держись! Но Надя рассказала о тяжёлой судьбе Ларисы, и Тарас подумал: «В конце концов мне-то что? Я её не звал, не упрашивал. Хочет — пусть работает, не хочет — пусть сидит дома».

Когда на следующий день Надя пришла в гараж с Ларисой, Гребенюка не было. Диспетчер, с любопытством глядя на женщин, объяснил:

— Когда Тарас Григорьевич вернётся, сказать не могу. Он срочно уехал, успел только распорядиться, чтоб новому шофёру машину дали. А вы по какому поводу?

— Вот вам и новый шофёр, — рассмеялась Надя, показывая на Ларису.

Диспетчер с недоверием следил за ней, когда Лариса осматривала машину и проверяла мотор.

На следующий день утром Тарас увидел молодую женщину, одетую в синий комбинезон и белую косынку — жену главного инженера. И хотя он всё знал со слов Нади Байтеновой, он всё же с некоторым изумлением посмотрел на Ларису — такое нежное создание, а вот ведь — шофёр!

— Как вчера работалось? — поинтересовался Тарас.

— Нет, не то. Я дорог здесь не знаю. Не только, куда ездить, но и как именно ездить. Не знаю ещё, где на какой скорости вести машину.

— Це дило наживное, привыкнете… А машина в порядке?

Лариса понимала, что Тарас попросту изучает её и задаёт вопросы, чтоб не разглядывать молча. В другое время Лариса смутилась бы, а может быть, и вспылила. Но сейчас она видела в Тарасе человека, который в трудную минуту протянул ей руку и выручил, взяв на работу. А Тарас думал о том, что их судьбы похожи. Но ей, конечно, трудней: она женщина, не очень-то приспособленная к тому, чтобы отстаивать своё место в жизни. И ей надо помочь.

— Сейчас вам трудновато придётся, — медленно сказал Тарас, — мотор изношен, будет барахлить, а тормоза слабы. Но как только получим новые машины — вас переведём.

Лариса пошла заправлять свой грузовик горючим. В это время подъехала машина, из кабины которой вылез пожилой шофёр и, сильно прихрамывая, направился к диспетчеру.

— На разгрузке ногу помял, — словно оправдываясь, сказал он, — скорей путёвку выписывай: поеду, может, от мотора отогреется и перестанет болеть.

— На ходу лечиться вздумал? — спросил с удивлением диспетчер, но путёвку всё-таки выписал.

Шофёр уже пошёл обратно, но Тарас, заметив, как он ковыляет, остановил его.

— А ну-ка, дай путёвку, — Гребенюк спокойно взял протянутый ему листок и положил в карман.

— Тарас Григорьевич! Да ведь план! Мне бы ещё три ездки! — умоляюще сказал шофёр.

— И не думай! Иди к Надежде Васильевне. И швыдче.

— Да ведь даже не болит, только так — покалывает.

— Иди к доктору, а за свой план не беспокойся. Выполним!

Шофёр ушёл, а Гребенюк сердито сказал диспетчеру:

— Но у нас нет ни одного свободного шофёра, — не сдавался диспетчер, — а план есть план.

— Что ж, по-твоему, я не шофёр? — спросил Тарас.

— Так вот слухай: Гребенюк, заведующий гаражом, велел тебе выписать путёвку Гребенюку-шофёру. Ясно?

Лариса, слышавшая весь этот разговор, невольно подумала, что Захаров на месте Тараса обязательно погнал бы шофёра в рейс, даже не обратив внимания на повреждённую ногу. А уж заменить больного товарища Ивану и в голову не пришло бы.

Захаров пропадал три дня. Он словно решил наказать Ларису. Если три дня поскучает, так будет в восторге, когда он вернётся.

Он приехал днём, когда в совхозе было жарко и пустынно. На улице, перед домом, играли дети: дочь Байтенова Джамал и сын Гребенюка Витя, который недавно, когда Тарасу дали комнату, переехал в совхоз.

Видно было, что Витя не хочет слушаться подругу, и Джамал уже прибегает к неоспоримому авторитету своей матери.

— Обедать ты будешь у нас. Так сказала мама. Она велела, чтоб ты мне во всём помогал. И вместе не так страшно. А то все с утра на работе, а я в доме одна. Мы теперь с тобой сторожа.

Захаров поднялся на крыльцо, но дом оказался запертым. Захаров постучал. Никто не отозвался. Захаров забарабанил в дверь — его ещё заставляют ждать!

— Тётя Лара работает шофёром у Витиного папы, в гараже.

— В гараже?! Шофёром?! — Захаров так взглянул на Джамал, точно она во всём была виновата.

— Витя! — страшным шёпотом сказала она мальчику. — Пойдём в другое место. Дядя Ваня опять пьяный!

Захаров хотел тотчас же идти в гараж, но, сообразив, что Ларисы может там не быть да и скандалить на людях не очень-то удобно, решил дожидаться её дома.

Он был взбешён самовольством жены. Как это, не посоветовавшись, пойти работать простым шофёром! Да она опозорила его на весь совхоз!

Войдя в комнату, он увидел, что всё прибрано и вычищено. Это разозлило его ещё больше.

Захаров раздражённо ходил по комнате, беспрерывно куря и швыряя окурки на пол. С завтрашнего дня Лариса либо бросит эту идиотскую работу, либо он выгонит её из дому!..

Лариса вернулась только вечером. Не глядя на мужа, прошла в кухню и там сняла комбинезон, пропахший бензином.

— Где ты была?! — раздался грозный окрик Захарова.

Он стоял в дверях и в упор глядел на Ларису, Она сдержанно ответила:

— Ты что, дура? — завопил Захаров. — Не понимаешь, что теперь все будут говорить: жена главного инженера, а работает в гараже! Значит, муж жадничает и деньги в кубышку прячет!

— Мне совершенно безразлично, что станут говорить, — устало ответила Лариса.

— А мне не безразлично! И меня ты должна была спросить! Понимаешь?

— А с каких пор ты стал моим советчиком? С каких пор тебя интересует, что я делаю? Не всё ли равно тебе, чем я занята?

— Нет, не всё равно! Я работаю как вол! Меня днями не бывает дома! Я валюсь с ног, когда приезжаю! А тут ещё диссертация! Мне надо, чтоб ты встретила меня как следует, а не шлялась чёрт знает где! Если уж ты приехала, будь добра, веди себя, как должна вести хорошая жена. А денег у нас, слава богу, хватает. Можешь об этом не заботиться.

— Я не ради денег поступила на работу. Все знают, что…

— Ах, вот оно что! Все знают, как я с тобой обращаюсь! Значит, ты поступила на работу мне в отместку? Ну, это тебе дорого обойдётся!

По мере того как Захаров, распаляясь, выкрикивал угрозы и ругательства, Лариса становилась всё более спокойной, а потом даже развеселилась.

— Знаешь, Иван, — усмехнулась она, — твой гнев просто смешон. Есть такая пословица: карлик всегда обещает, что он далеко плюнет.

Она закрыла дверь и стала умываться. Потом, налив себе чаю, села за кухонный стол и принялась неторопливо ужинать. Она слышала, как Захаров сперва ходил по комнате, потом звенел посудой, шарил в буфете, чертыхался и вскоре замолк.

Когда Лариса вошла в комнату, она увидела на столе пустую водочную бутылку и огрызок огурца. Иван спал, повалившись на постель в одежде и сапогах. Раньше, когда он напивался, Лариса раздевала его и укладывала в постель. Он это знал и не заботился даже о том, чтобы снять обувь. Но сейчас Лариса брезгливо вытащила из-под его головы одну из подушек и постелила себе на диване. Впервые после свадьбы она легла отдельно.

Рядом никто не сопит, не дышит водочным перегаром и можно удобно улечься на чистых, прохладных простынях. И Лариса заснула легко и спокойно. Завтра её ждал трудный рабочий день, её ждали люди, с которыми она теперь вместе работала и вместе веселилась. Её ждал хлопотливый большой мир, в котором они все живут.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ СОВХОЗ ИМЕНИ АБАЯ

Соловьёв и Байтенов объявили комсомольскую неделю, чтобы закончить отделку клуба. Вечерами сюда приходили все, кто был свободен от работы. До трёх-четырёх часов ночи ярко светились распахнутые окна клуба, по комнатам сновали люди, слышались весёлые голоса и песни. Со стороны могло показаться, что новосёлы собрались на праздничный вечер.

Соловьёв наведывался каждый день, проходил по комнатам, где сияли лампы без абажуров, кидая на светлые стены резкие тени от стремянок и козел.

— Молодцы ребята! — хвалил Соловьёв. — По-хозяйски работаете!

К открытию клуба решили приурочить общее собрание, на котором предстояло решить важный и ответственный вопрос: какое имя присвоить совхозу.

Байтенов беседовал с рабочими мастерской, ходил к шофёрам в гараж, побывал у строителей — все только и говорили о «крестинах», в жарких спорах отстаивая свои предложения.

У директора часто собирались Надя Байтенова, Геярчин, Саша Михайлов, Тогжан и Байжен Муканович. Решали, кого из производственников, из комсомольцев, отличившихся на постройке клуба, надо премировать, отметить в приказе. Составляли программу художественной части.

И вот загорелись огни у входа в клуб. Из репродукторов полилась музыка. Принаряженные, празднично настроенные люди наполнили фойе и зрительный зал. Приехали, конечно, и гости из «Жане турмыса» — ходили, смотрели, восхищённо качали головами.

Собрание открыл Байтенов. Он поздравил собравшихся с большим праздником — открытием клуба.

— Это здание, — сказал Байтенов, — свидетельствует о том, с какой заботой относится государство к нашей молодёжи, приехавшей на целину. Вы сами знаете, сколько израсходовано средств на строительство и оборудование клуба. Но отрадно и то, что в стройке принимали участие вы сами, трудясь и вечерами, после работы, и в праздничные дни. Мы только что получили подарок: в наш адрес пришло много посылок с книгами, играми, гитарами, патефонами, пластинками. Нам даже прислали то, чего не хватает в мастерских: инструменты, резцы, запасные детали. Люди разных республик думают и заботятся о нас…

Зал встретил это сообщение радостным гулом. После того как выбрали президиум, приступили к обсуждению главного вопроса. Сперва всё шло спокойно и деловито. Саша зачитал список поступивших предложений. Ильхам предлагал назвать совхоз просто — «Целинник», Тося — «Комсомольский путь». Имангулов советовал дать название по месту расположения — «Совхоз Светлое озеро». Были и другие названия, но они не вызвали единодушного одобрения, и вскоре из разных мест зрительного зала посыпались предложения:

— Совхоз «Поднятая целина»! — раздался чей-то голос.

— Почему «Бакинец»? — возмутился Саша. — Это неправильно!

— Пусть будет «Ленинградец»! — быстро согласился Асад. — Можно даже назвать «Ленинградские Робинзоны»! Совсем не плохо!

В зале стало так шумно, что отдельных выкриков уже не было слышно. Тогда Соловьёв встал и прошёл на трибуну. Ему пришлось подождать, пока зал успокоится.

— Вот что, друзья, — тихо и спокойно заговорил директор совхоза, — очень хорошо, что вы так спорите. Значит, каждого волнует этот вопрос. Правда, кое-кто решил серьёзное дело превратить в забаву. Но мы, товарищи, не литературную викторину проводим, а решаем ответственный политический вопрос. И дело вовсе не в том, чтобы придумать какое-то броское, оригинальное название. Я думаю, что многие из вас, приехав по призыву партии в Казахстан, не совсем ясно представляли себе, что это за край, где они будут жить, где станут поднимать целину. А ведь Казахстан — удивительная земля!

Тут есть всё: горы и реки, озёра и степи, пески и скалы. На юге древние хребты сбегают к Сыр-Дарье, словно это руки, которые тянутся к воде. А есть и цветущие долины, где по склонам цветут; яблони и персиковые деревья, где под жгучим солнцем зреет виноград и грецкие орехи, а города утопают в зелени, как прекрасная столица нашей республики — Алма-Ата. Есть и города, возникшие среди песчаных холмов, — таков Темир-Тау с его гигантскими корпусами металлургического завода, выросшего на берегу искусственного водохранилища. У нас есть песчаные пустыни, на которые мы когда-нибудь поведём наступление, и есть бескрайные степи, где ходят огромные отары — основа нашего животноводства. Ветер шевелит степные травы, и человеку кажется, что перед ним раскинулось море и ленивые волны бегут нескончаемой вереницей. У нас есть колоссальные запасы угля, нефти, меди и редких элементов. Мы вырабатываем сейчас электроэнергии больше, чем вся дореволюционная Россия. Казахстан — мощнейшая зерновая база. Институты, Академия наук, школы, театры, санатории, музеи, исследовательские центры, заводы, шахты, промыслы — всего и не перечислишь! И всё это сделано за годы советской власти. Разве раньше об этом можно было мечтать?! История Казахстана — это история борьбы за самостоятельность. Казахи сражались с монголами и татарами, отражали нашествия джунгар и притязания среднеазиатских ханов. Лучшие люди народа стремились вывести свою родину на путь прогресса и счастья. И не случайно они обращали свои взоры к России, к русскому народу, который мог бы помочь в борьбе за независимость. Об этом говорили великие просветители и учёные — Чокан Валиханов, Ибрай Алтынсарин, Абай Кунанбаев. Славные представители народа отстаивали советский строй в первые годы революции — вспомните Амангельды Иманова. В Великую Отечественную войну прославилась Восьмая гвардейская дивизия имени Панфилова, сформированная в нашей республике. О славе и величии нашей Родины пел изумительный акын Джамбул… Вот обо всём этом надо помнить, когда мы решаем вопрос о названии нашего целинного казахстанского совхоза.

В полной тишине Соловьёв вернулся на своё место в президиуме. Несколько минут длилось молчание. Все как бы взвешивали слова директора. Неожиданно поднялся Алимджан:

— Говори, Алимджан! Только иди сюда, — Байтенов показал на трибуну.

Сжав зубы, Алимджан поднялся на сцену. Он увидел удивлённое лицо Тогжан. Если бы она догадалась, о чём он хочет говорить! Алимджану, который хорошо знал её интересы и привязанности, очень хотелось сделать Тогжан приятное. Ему, конечно, хотелось, чтобы предложение понравилось всем вообще, но если и Тогжан одобрит его — тогда будет совсем замечательно. И Алимджан начал:

— Товарищи! Мой отец был акыном, он складывал хорошие песни и учил меня этому. Песня рассказывает о том, что на сердце. Я сейчас говорю, а надо было бы петь. Отец хотел, чтобы я стал грамотным и знал русский язык. С детства я полюбил книги, поэзию, музыку. Отец погиб на войне. Меня вырастил колхоз. Я был чабаном и учился в школе. Когда я оставался в степи один, перегоняя овец и баранов с пастбища на пастбище, книги и песни приходили ко мне на помощь. Я очень люблю акына Абая. Его песни знают все казахи. Он хотел, чтобы мы жили хорошо и счастливо. Абай хотел, чтобы мы называли русский народ старшим братом, чтобы с другими народами мы работали плечом к плечу. Когда я думаю о нашем совхозе, я вижу, как воплотилась мечта Абая…

Алимджан смолк, словно задумавшись. Все услышали, как уста Мейрам тихо сказал:

— Ты хорошо говоришь, сын мой, продолжай — тебя все слушают.

— Я всё сказал. Я хочу, чтобы совхоз носил имя Абая.

В наступившей тишине зазвенел голос Тогжан:

Все словно очнулись, зал взорвался аплодисментами и криками:

— Абая любят не только казахи. В далёком Баку тоже знают его и ценят. Нам тоже дорого это имя. Я считаю, что Алимджан уже дал название совхозу. По-моему, не надо больше обсуждать. Надо просто утвердить это название…

В этот вечер было много музыки, танцев и песен. В этот вечер много говорилось о будущем совхоза. Но запомнился этот день потому, что отныне — ив разговорах, и по радио, и в письмах, и в статьях, и в документах — всюду стали появляться эти новые слова: «Совхоз имени Абая».

Посёлок на берегу озера Светлого получил своё имя.

Когда все уже расходились, Тогжан у выхода увидела Алимджана и Ашрафа.

— Поздравляю, Алимджан! Ты сделал хороший подарок — всем нам и мне в особенности.

Вот чего ждал, на что надеялся Алимджан. Он мог бы считать себя счастливым, если бы всё это Тогжан сказала ему наедине. Но она уже обращалась к Ашрафу:

— А ты что же молчал? Неужели ничего не мог придумать?

— Я придумал… Только побоялся, что меня не поддержат.

— Ты всё шутишь! — рассмеялась Тогжан, но почему-то не спросила, какое это имя.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ НАПРЯЖЁННЫЕ БУДНИ

День стоял солнечный, огнедышащий. В мастерской были распахнуты все окна и двери, и всё равно в ней было лишь чуть-чуть прохладней, чем на улице. Жара лилась из окон, исходила от стен, станков, потолка, даже от ребячьих спецовок. Но ребята, казалось, не замечали жары, они работали с упрямой сосредоточенностью, стараясь не думать о свежем, напоенном солнцем воздухе, о медовом степном ветерке, колыхавшем уже заколосившуюся пшеницу, о спасительной озёрной прохладе. Лишь Асад, которого уста Мейрам поставил на самую нехитрую работу, то и дело поглядывал или в окно, или на часы. Потом он лениво потянулся и пошёл на улицу. Вернувшись, он долго перебирал заготовки и, обнаружив негодную, радостно отправился в инструменталку — теперь у него был повод поболтать с Геярчин.

После собрания, на котором целинники так дружно и беспощадно осудили Асада, между ним и Геярчин пробежала чёрная кошка. Асад обиделся на девушку: он ждал защиты, а получил взбучку. Зато и сильнее стало желание завоевать её сердце, чтобы после посмеяться над ней, всюду хвастаясь своей победой. Но Геярчин, хоть и не оставляла надежды «перевоспитать» Асада, была теперь с ним сдержанной, язвительной, и это ещё больше разжигало самолюбивого бакинца. Ни одна из девушек не доставляла ему ещё столько хлопот, ни одно из его увлечений не было таким долгим и серьёзным.

В инструментальную он вошёл с независимым видом, в зубах дымилась папироса. Геярчин осуждающе посмотрела на него, он покраснел, выбросил папиросу в окно.

— Так-то лучше, — сказала Геярчин. — С чем пришёл?

— Мне из Баку письмо прислали. Пишут, скоро на гастроли приедет минский джаз.

— Вот как!.. Я с детства только и мечтала об этом.

— Не смейся, джаз шикарный! Потрясные солисты: труба, аккордеон.

— Ты пришёл пригласить меня на концерт? А билеты на самолёт уже достал?

Асад полез в карман за папиросами, Геярчин строго предупредила:

— Прости, забыл… Это я от волнения… Почему ты со мной так разговариваешь? Я к тебе с открытой душой, а ты… И на собрании… Налетела, как коршун!

— Ну, виноват… Что ж, теперь всю жизнь будешь меня казнить? У тебя не сердце — камень.

Геярчин поглядела на часы, иронически осведомилась:

— Все работают, а ты развлекаешься болтовнёй. И у меня отнимаешь время.

— Я за делом пришёл. Видишь, запорол заготовку.

— Твой Ильхам тоже хорош: лучший слесарь, а резцы у него горят, как бумага!

— И ему от меня достаётся… — Геярчин вдруг встрепенулась. — А почему это он мой?

— Ладно, не будем ссориться, — он достал из кармана брюк свёрнутую в трубку, потрёпанную, с порыжевшими страницами книгу и протянул Геярчин. — Хочешь почитать?

— Роман, издан ещё до революции. Потрясная вещь! Любовные похождения женщины-вампира.

— Бог мой, Асад, откуда ты выкапываешь этот утиль?

— Про любовь куда лучше писали Шекспир и Лев Толстой. Вот кого читай.

— Ну, это я так, от скуки… Я и хорошие книги читаю. Знаешь, когда я учился в школе, я только и делал, что читал. Даже на уроках. Всего Майн-Рида осилил, Фенимора Купера, Дюма… Блеск книги, верно? Мне советовали в литературный институт идти, я сам не захотел.

— Зачем писать. Там научили бы… А стихов я не люблю.

— И Самед Вургун мура? — возмутилась Геярчин.

— Ну… разные… Вот это, как его… Сейчас не припомню.

— Не стыдно тебе, Асад? Ведь Самед Вургун — наша гордость… Но есть прекрасные поэты и у других народов, — она вынула из своего рабочего шкафчика тоненькую книгу. — Ты это читал?

Лицо у Асада стало скучным, но он взял книгу, раскрыл её на портрете автора.

— Ты и этого не знаешь? Это же Муса Джалиль, татарский поэт. Гитлеровцы упрятали его в тюрьму, а он и там писал стихи. О Родине, о коммунизме, о любви… Ты их непременно прочти.

— Ладно, почитаю, — снисходительно согласился Асад. И, уставившись на Геярчин обжигающим взглядом, добавил: — Для тебя я на всё готов, Геярчин.

Асад направился было к двери, но Геярчин окликнула его:

— С тобой я обо всём забываю… Знаешь, я лучше после её заберу.

— Понимаешь, Геярчин, — Асад замялся. — Иван Михайлович после обеда едет в степь и берёт меня с собой…

— Ай, Геярчин, а зачем мне у него спрашиваться? Главный инженер повыше чином, кого же я должен больше слушаться?

— Уста Мейрама. Он заведует нашей мастерской. И у совести своей спросись. Или совсем её потерял?

Асаду надоели нравоучения Геярчин, но ссориться с ней не входило в его планы; он хмуро пообещал:

В дверях Асад столкнулся с Ашрафом и Ильхамом. Соперники обменялись подозрительными, недружелюбными взглядами. Асад насмешливо спросил:

— Тебе повезло! До сих пор я снился только девушкам! — Асад оглянулся на Геярчин, улыбнулся ей так, словно перед этим у них была приятная беседа, и победно прошествовал в мастерскую.

Геярчин, как только к ней подошёл Ильхам, сердито спросила:

— И понимать нечего… Сколько ты резцов перевёл за последние дни! Асад и тот на тебя кивает… Инструмент у нас на вес золота, а ты… Учти, больше я тебе спускать не намерена. Придётся поговорить с уста Мейрамом.

— Куда мне!.. Если уж ты его не можешь перевоспитать… — И, меняя тему разговора, с невинным видом обратился к Ильхаму: — Что это за значок, Ильхам?

На спецовке Ильхама белел крохотный голубь. Голубь — Геярчин… Ильхам не случайно приколол его к спецовке, ему хотелось, чтобы Геярчин заметила значок, догадалась о тайном его значении, но поддразнивающий вопрос Ашрафа вогнал его в краску, он незаметно дёрнул друга за рукав и смущённо пробормотал:

— О!.. Голубь мира. Понимаете, мира! А вы всё ведёте холодную войну.

— И будем вести, пока он не научится бережно обращаться с инструментом! — Геярчин показала на одну из полок с новыми, блестящими свёрлами, напильниками, резцами. — Это нам в подарок прислали. Наш завод прислал!.. Там тоже нужда в резцах, и всё же они их послали нам. Понимаете, на какую жертву они пошли! А мы этот подарок — в утиль!

Ильхам, не отрываясь, смотрел на присланные заводом инструменты. Мысли его, казалось, были где-то далеко. Медленно повернувшись к девушке, он спросил:

— Молодцы! — восхитился Ашраф. — Не забывают о нас!

— Верно… — раздумчиво произнёс Ильхам. — Они помнят о нас. А я, дурак, забыл о заводе! Вот дубина!.. Забыл, что это мои родной завод, что у нас там друзья… Ах, олух! — Он ударил себя но затылку. — Ашраф, до обеда много осталось?

— Спасибо, Геярчин. Чёрт возьми, Ашраф, недаром говорят, что простое — самое мудрое, — сказал он весело.

Геярчин проводила Ильхама недоуменным взглядом.

— Не знаю. Какая-нибудь идея пришла в голову. У пего голова — сундук с идеями. А ты его не ценишь.

— Я ценю. Только он очень изменился за последнее время.

— И ты не догадываешься почему? Святая наивность!.. Значок-то со значением…

— Ия серьёзно. Ну что ты терзаешь парня? Накинулась на него, как зверь, слова не дала вымолвить. А он хотел с тобой посоветоваться.

— Нет, дорогая, теперь ты и из меня ни слова не вытянешь.

— Ну скажи, Ашраф! — взмолилась Геярчин. — Ты такой хороший, добрый, замечательный… Скажи!

— И не проси. Дай-ка мне вон ту отвёртку, и наше вам с кисточкой. Сиди тут казнись, а я спешу:

— Бедный, он спешит!.. Так давно не виделся со своей Тогжан!

— А хотя бы и так. Тогжан стоит того, чтоб о ней скучать. Она у меня чуткая, заботливая — настоящий голубь. А ты не голубь, а ястреб. Птица из семейства хищников; И как таких парни любят!

Геярчин шутя замахнулась на Ашрафа, но он увернулся, отскочил к двери, отвесил девушке шутовской учтивый поклон и был таков…

В этот день у Геярчин отбоя не было от посетителей. Не успела закрыться дверь за Ашрафом, как в инструментальную вошёл уста Мейрам. Он приветливо поздоровался с девушкой, окинул любовным взглядом полки с новыми инструментами.

— Целина, как магнит, все взоры, все сердца к себе тянет… Видишь, даже резцы и свёрла притянула.

Геярчин колебалась: сказать или не говорить об Ильхаме?.. Помедлив, решительно произнесла:

— Мейрам-ата, это драгоценный подарок. Но многие этого не понимают…

— Да. Сегодня приходил Ильхам, взял ещё резец. Сколько он их перепортил за последние дни!

— Вот уж от кого не ожидал! — рассердился старик. — Ведь такой умелец…

— Я и сама думала, что это случайность. В Баку нахвалиться им не могли, да и здесь он хорошо начал. А теперь хоть в стенгазете его протаскивай!

— Может, его перехвалили, дочка? Я сам перед всеми его расписывал: парень с головой, золотые руки… А это, оказывается, второй Асад!

И вдруг, неожиданно для себя, Геярчин возмущённо воскликнула:

— Уста, как вы можете так о нём говорить! Асад врун, лодырь, пустой парень. А Ильхам…

— А Ильхам честный, умный, и не в его привычке работать спустя рукава. Это ты хотела сказать?

— Ну… да… — ошеломлённо пролепетала Геярчин.

— Вот то-то!.. Мы с тобой не разобрались, в чём дело, и уж принялись хулить парня. Так нам стало жалко инструмент, что мы в клочки готовы разорвать Ильхама. А не удосужились подумать: как же это, наш лучший слесарь и так неаккуратен с резцами!.. Нет, дочка, тут что-то не то…

После обеда ребята ушли к озеру, отдохнуть у прохладной воды, а Ильхам уединился в палатке и долго что-то писал. Лицо у него было довольное, словно он решил трудную задачу. Рядом стояла кружка с водой; Ильхам отпил глоток, поморщился. Вода была тёплая, невкусная. Обычно, когда что-нибудь напоминало ему о недостатке воды, он мрачнел и злился на себя за то, что не может помочь совхозу, а сейчас был настроен хоть и задиристо, по благодушно. Отставив кружку, он погрозил ей пальцем. Дописав, он вложил своё сочинение в конверт, спрятал письмо в тумбочке.

После обеденного перерыва, когда он уже стоял у своего станка, к нему подошёл уста Мейрам. Он некоторое время наблюдал за работой Ильхама и неожиданно произнёс:

Ильхам благодарно взглянул на старика, но промолчал, не понимая, куда тот клонит. А уста Мейрам продолжал:

Ильхам оторвался от работы. В его глазах мелькнуло удивление.

— Тебя, сынок… А разве ты недостоин похвалы?

— Вы шутите, уста. Геярчин только и делает, что читает мне нотации.

— Потому что ты огорчаешь её. Как ты обращаешься с инструментом, Ильхам! Ты пятнаешь свою рабочую честь. Вот Геярчин и сердится. Она добра тебе желает, сынок!

— Вы хитрый, уста! Начали с похвал, а кончили выговором!.. — Ильхам задумался, потом шагнул к своему рабочему столику и выдвинул ящик. — Вот они, эти резцы. Ругайте меня за то, что я их испортил. Но я… Честное слово, я это для дела! Мне не хотелось открываться раньше времени, подумали бы ещё, что я хвастун… Но я кое-что придумал, уста. Видите, каждый резец заточен по-особому…

Уста Мейрам внимательно разглядывал резцы. Обернувшись к Ильхаму, укоризненно покачал головой.

— И так всё ясно. Ты решил увеличить скорость резания. Так?.. А станок новый, незнакомый. Резцы такой нагрузки не выдерживают. Станок ты сумел наладить. Вижу, ты не раз его разбирал и собирал снова. А на резцах споткнулся.

— Но ведь это же очень нужное дело! — оправдывался Ильхам. — И мы должны добиться того, чтобы на одном станке выполнять две-три нормы за смену. Понимаете, Мейрам-ата, запасные детали, над которыми сейчас бьются многие, сможет изготовлять один человек!..

Но строгое выражение всё не сходило с лица старого мастера.

— Это всё хорошо, Ильхам. Нехорошо то, что ты ни с кем не посоветовался, понадеялся на одного себя. Как знать, может, кому-нибудь уже удалось приспособить этот станок к режиму скоростного резания. Ты порылся в книгах наших скоростников-новаторов?

— А тебе не приходило в голову, что тебе могли бы помочь твои товарищи или старый уста Мейрам?.. Ум хорошо, а два лучше. Ты вот решаешь задачку, а ответ на неё, может статься, кому-нибудь уже известен. И ты зря потратил время, зря загубил столько резцов…

Ильхам потупил голову. Уста Мейрам обвёл рукой мастерскую:

— Сынок, сынок!.. Смотри, сколько у тебя помощников! С ними ты куда быстрей добился бы удачи. Постой… — старик нахмурился. — А где наш любитель приключений?

— О ком же ещё!.. Вот уж с кем хлопот хоть отбавляй. Ты не знаешь, где он?

— Хороши товарищи! А может, он захворал? Может, с ним беда какая стряслась?

— С утра он был в мастерской. Я видел его у Геярчин.

— Схожу к ней, может она знает. А с тобой мы в конце дня ещё поговорим. Посмотрю, что у тебя получилось.

От Геярчин уста Мейрам узнал, что Асад отправился в степь с главным инженером.

— И ты поверила его клятвам?.. В Ильхаме усомнилась, а ему поверила? Ох, дочка!..

Геярчин смущённо теребила пуговицу на своём аккуратном синем халатике. Что это она, правда, Асаду всё прощает, а с Ильхамом резка, как ни с кем? Вот и другие это заметили. Как ни скрывай свою тайну, а она так или иначе всё равно выйдет наружу. Как пристально смотрит на неё уста Мейрам!.. Верно, давно уж понял, кто ей по-настоящему дороже — Асад или Ильхам. Один Ильхам не догадывается. Ох, чудак, чудак!.. А уста Мейрам, поняв, видно, её состояние, уже мягче сказал:

— Ильхам молодец, доченька, ты за эти резцы напрасно его бранила. В чём, в чём, а в неаккуратности его не упрекнёшь. Ты бы помягче с ним, он бы тебе сам всё сказал, от тебя бы он не стал таиться… А вот что с Асадом делать, ума не приложу. Наш инженер совсем испортит парня. А может статься, он уж и так порченый… Похоже, они птицы из одного гнезда…

Асад в это время сидел у Захарова. На столе, рядом с книжкой стихов Мусы Джалиля, стояла бутылка коньяка и ваза с конфетами. В комнате инженера было прохладно, уютно, и Асаду вспомнились удобства его прежней, бакинской жизни. Хорошо было в Баку!..

— Пей, Асад! — инженер разлил коньяк по рюмкам; сам он был уже под хмельком, его холёное лицо побагровело, глаза были мутные и злые. — Пей и слушай, что я тебе скажу. Никогда не женись, Асад!.. Ни-ког-да! Один острослов сказал, что женщина — друг человека… А жена — враг его. Враг по гроб жизни. Она мешает ему жить. Вот, юноша, приехала моя благоверная; казалось бы, я должен радоваться, а я пью. Пью с горя! И боюсь нос на улицу высунуть, потому что все теперь пальцами на меня показывают; «Глядите, это наш главный инженер, против него жена взбунтовалась, пошла работать простым шофёром!..» Нет, юноша, я за феодально-байские пережитки!.. — Он выпил ещё коньяку и вдруг заметил принесённую Асадом книгу. Полистав её, Захаров поморщился и небрежно бросил книгу на прежнее место. — Ты читаешь такие книги, Асад?

— Это Геярчин мне дала, — словно оправдываясь, сказал Асад.

— Не женись на Геярчин! — сказал инженер. — Она идеалистка. Видишь ли, юноша… Мы все трудимся на благо Отечества, но твоя Геярчин читает такие вот книги, а я стараюсь их не читать. Зачем знать, что есть на свете герои? Обидно, юноша, когда тебе лишний раз напоминают о твоём ничтожестве. Выпьем же за обыкновенных, грешных людей и не будем лезть в герои, дабы не сломать себе шею. И не будем думать о них, дабы не расстраиваться от сознания своей собственной будничности. Мы хороши такие, как есть!

Асад с восхищённым благоговением слушал хмельные речи главного инженера. Вот это даёт!.. Иван Михайлович не чета соплякам с Приморского. Те умеют лишь повторять чужие слова, а у него всё продумано, он знает жизнь, знает, как надо жить. С ним не пропадёшь!.. Вот это «стиль»!

Асад с бесшабашным удальством опрокинул в рот очередную рюмку коньяка. Захаров протянул ему конфету и спросил:

— Спрашиваете! — самодовольно ухмыльнулся Асад. Сейчас ему море было по колено.

— Тогда айда охотиться. Соловьёв и Байтенов в Павлодаре, самое удобное время для охоты. В «Жане турмысе» подкрепимся, переночуем и с утра — в степь.

— Влетит мне от заведующего, Иван Михайлович.

— А ты держи язык за зубами. Скажи, ездил со мной по объектам. Имею я тут власть или нет?

— А я всех заставлю с собой считаться. Пусть скажут спасибо, что я хоть что-то делаю для их совхоза. Мог бы плюнуть на всё, и совесть у меня была бы чиста. Потому что… потому что моя диссертация стоит всего этого совхоза со всеми его потрохами… Допивай коньяк, Асад. Едем!..

Вернулся Асад только на другой день, поздно вечером. В палатке был один Ашраф. Он рисовал. Завидев Асада, он поднял на него тяжёлый взгляд и с угрозой спросил:

— Я ездил с главным инженером… по объектам…

— Ты в секретари к нему поступил? — Ашраф встал, шагнул к Асаду и, схватив его за грудь, притянул к себе. — А ну, дыхни!.. Опять нализался? Спиртягой так и разит.

— Мы заезжали в «Жане турмыс», там нас угостили. Неудобно было отказываться…

— Жане-турмысцы только и мечтали, как бы им тебя напоить. Гер-рой!..

Ашраф опустился на постель, Асад подсел к нему и горячо зашептал:

— Ты не говори никому, что я выпил… Ну выпил, что такого!.. Мы ведь с тобой земляки, оба пили шолларскую воду, мы должны держаться друг друга. Думаешь, я пью от хорошей жизни? Тошно мне, Ашраф!

Асад вскочил, лицо его покрылось красными пятнами.

— Не издевайся надо мной!.. Я к тебе как к другу, а ты… Знаешь, почему я пью? Меня Геярчин до этого довела. Я, может, люблю её больше жизни!..

— Ты? Любишь? Не иначе, сейчас начнётся землетрясение.

— Люблю! — истерически выкрикнул Асад. — Что ж я, хуже других?.. Вы все против меня! Чем я вам не угодил?.. Что на работе из кожи вон не лезу? Что героя из себя не строю? Что дружу с Иваном Михайловичем? А он умней всех вас, героев липовых! Он умеет жить!..

Ашраф медленно, словно нехотя, поднялся, подошёл к Асаду и толкнул его в постель:

— Скажи, сынок, сколько ты вчера обработал деталей?

— Откуда мне знать? — наивно удивился старик. — Ты ведь не доложил мне. Ну, расскажи, где был, чем занимался. Что другие делали, я знаю. Ильхам выполнил чуть не две нормы. Саша, Ашраф, Алимджан тоже не ударили лицом в грязь. Расскажи, сынок, чем ты помог Родине?..

— Мы с Иваном Михайловичем осматривали объекты…

— Директор, значит, решил тебе поручить это важное дело? А может, сынок, ты не будешь играть со мной в прятки? До меня дошёл слух, что ты вчера охотился. Я уж готов был тебе позавидовать. Сам старый охотник, страх как люблю охотничьи рассказы.

Спокойный тон старика обманул Асада. Уста Мейрам, судя по всему, не собирался устраивать разноса. Да и что, в самом деле, такого в том, что он денёк провёл на охоте? Ведь он охотился не с кем-нибудь, а с главным инженером!.. С разгоревшимися глазами Асад принялся рассказывать:

— Мейрам-ата, мы успели поохотиться!.. Сколько зайцев в степи!.. Так и лезут под выстрел. Ну, мы дали им жару!.. А потом жарили зайчатину на костре. Блеск!..

В словах Асада сквозило хвастовство; уста Мейрам еле сдерживал гнев, но он не привык повышать голос и по-прежнему спокойно спросил:

— Почему же, сынок, именно тебя взял инженер с собой на охоту? Разве ты опытный охотник?

— Посмотрели бы, как я на Мугани подбивал джейранов!

— Не знаю, как на Мугани, а у нас в совхозе много других хороших охотников. Вот Ильхам…

— Ильхам!.. — Асад пренебрежительно скривил губы. Какой он охотник!..

— Ну, а что ты думаешь об Алимджане?.. Наш инженер знает, что лучшего охотника не найти. Алимджан с закрытыми глазами попадёт в птицу, в которую ты будешь целиться полчаса. Почему же инженер Алимджану не предложил ехать на охоту? Как ты полагаешь?

— Тогда я тебе объясню почему, — жёстко сказал уста Мейрам. — Если бы товарищ Захаров позвал Алимджана, тот ответил бы ему так: «В мастерской много работы, Иван Михайлович, я не могу переложить её на плечи своих товарищей. Мне совесть не позволяет разгуливать по степи в рабочее время». Вот что сказал бы инженеру наш лучший охотник Алимджан. А ты, сынок, забыл, что такое совесть…

Асад в душе выругался: «Дурак, попался на удочку хитрого старика! Уста Мейрам мягко стелет, да жёстко спать. Надо как-то выкручиваться». Асад приложил к груди руки и проникновенно произнёс:

— Мейрам-ата, я говорил Ивану Михайловичу: «Сегодня не выходной, давай лучше поохотимся в воскресенье». Я сказал: «Уста Мейрам рассердится». Я сказал: «Надо у него спроситься».

— И что же главный инженер? — уста Мейрам испытующе посмотрел на Асада.

— Он и слушать меня не захотел. «Я, — говорит, — главный инженер, Мейрам-ата должен с этим считаться».

— А вот это, сынок, совсем уж плохо — перекладывать вину на другого. Ступай работай…

Асад ушёл злой и мрачный, а уста Мейрам задумался. Как же всё-таки быть с парнем?.. Каким гоголем расхаживал он по совхозу в первые дни!.. И вот изленился, изоврался. Пить начал. Плохо дело, совсем плохо! Надо вызволять его из-под влияния главного инженера… Мало того, что от самого Захарова пользы совхозу кот наплакал, так он ещё сбивает с толку молодёжь. Учёный!.. Какой же он учёный, если ему наплевать на всё, кроме своей диссертации. Ну, с ним предстоит особый разговор, крутой, партийный. Довольно терпеть его выходки.

От невесёлых раздумий оторвал мастера Саша. Он с места в карьер возмущённо воскликнул:

— Уста, что же это такое!.. У нас аврал, мы подготавливаем станок Ильхама к работе на новом режиме, завтра испытание, а Ильхама послали вдруг в Иртыш за насосом!

Уста Мейрам сразу догадался, чьих рук это дело, но всё же сердито спросил:

— Главный инженер. Уста, это форменное безобразие! Срывать человека с такого дела… Я знаю, инженеру не насос нужен! За насосом он мог отправить и другого. Ему понадобились какие-то книжки для его диссертации, а Ильхам лучше всех нас разбирается в технической литературе.

— Почему же Ильхам ко мне не обратился? Я бы отвоевал его у главного.

— Да Ильхам вроде даже обрадовался этой поездке… «Вы, — говорит, — за меня не беспокойтесь, я быстро обернусь». Ему, видно, что-то надо в городе, уста! Он опять что-то надумал!

— Ладно, сынок, — устало сказал Мейрам. — С Ильхамом я потом поговорю. А вы бы занялись Асадом. Совсем парень от рук отбился.

— Ты, сынок, комсомольский секретарь. Должен душой болеть за каждого целинника… Асад в беде, надо его выручить.

— Или тёплое слово, сынок… Дружеская забота…

— Комсомол не нянька, уста, — возразил Саша. — Мы многое прощали Асаду. И это во вред ему пошло. У нас моряки так говорили: море не любит слабых. Целина слабых тоже не терпит. А чтобы сделать человека сильным, надо быть требовательным к нему. Уста, будьте и вы построже с Асадом…

А уста Мейрам подумал: «Не слишком ли ты суров, комсомольский секретарь?.. Нет, ты прав, Саша… Прав».

Как ни допытывался уста Мейрам у Ильхама, зачем ему понадобилось ехать в город, тот твердил одно: он исполнял поручение главного инженера, а к тому же ему самому нужны были кое-какие книжки. Чувствовалось, он что-то не договаривает. Но вернулся Ильхам, как обещал, вовремя, работа из-за него не застопорилась. Весь вечер он возился со станком, а на следующий день пригласил к станку уста Мейрама и ребят, которые помогли ему довести задуманное до победного конца. Минута была торжественная и напряжённая. Уста Мейрам оглядел собравшихся и ободряюще кивнул Ильхаму:

— Приступай! Покажи, сынок, на что ты способен.

Ильхам пустил станок. Мотор загудел натруженно и грозно, Ильхам, побледнев, подал под резец первую деталь. Резец жадно впился в металл, на пол полетела длинная искрящаяся стружка. Ильхаму казалось, что, пока он обрабатывал деталь, прошла вечность. Он вытер со лба крупные капли пота и протянул готовую деталь уста Мейраму:

Только теперь Ильхам увидел, что среди окруживших его ребят была и Геярчин. Глаза её возбуждённо блестели, щёки раскраснелись, она смотрела на Ильхама как зачарованная… Или это ему только почудилось? Он усилием воли отвёл взгляд в сторону, деловито хмурясь, сказал:

— Подождите поздравлять… Надо ещё проверить разок-другой.

Результат был тот же: он обрабатывал деталь в два раза быстрее прежнего.

Саша кинулся к Ильхаму и крепко обнял. За Сашей потянулись другие. А вот и Геярчин. Она выглядела необычно смущённой; пожав Ильхаму руку, отчаянно покраснела и поспешила укрыться за чужими спинами.

У Ильхама голова кружилась от успеха, от похвал уста Мейрама, от свирепых ребячьих объятий, от конфузливого рукопожатья Геярчин. Он сейчас горы мог своротить! И когда Саша спросил его, нельзя ли ещё увеличить скорость резания, Ильхам с подъёмом воскликнул:

— Можно!.. Я, когда брал книги для главного инженера, прихватил кое-что для себя, почитал в дороге… Мы только в начале пути!.. Понимаете, надо ещё увеличить скорость вращения, но… для этого необходим мотор помощнее!

— Ты думаешь, дело только за мотором?.. А резец?

— Да, с увеличением скорости резания меняется и угол заточки. Но тут мы что-нибудь придумаем. Был бы только мотор.

— Так… Что же, постараюсь достать мотор. Я в вас верю, ребятки… Пойду к директору, посоветуюсь…

К вечеру в мастерскую явился Захаров. Вид его не предвещал ничего доброго. Остановившись возле Ильхама, он критическим взглядом окинул дрожавший от напряжения станок, насмешливо протянул:

— Нет, работаю, — Ильхам показал на горку готовых деталей. — Видите, сколько деталей изготовлено за один день.

— Сколько же ты в дальнейшем собираешься обрабатывать деталей? Тысячу за день? Миллион? Сколько резцов думаешь испортить?

— Много в тебе гонору, юноша! А если не окупится? Если мотор, который выпрашивает у меня ваш заведующий, выйдет из строя? Если станок придёт в негодность? Кто за это будет отвечать? Я, главный инженер совхоза. И я не допущу, чтобы в мастерской производились рискованные эксперименты.

— А здесь не завод. Не лаборатория. А ремонтная мастерская. Ясно? Хорошо ещё, что нам удалось её построить, в других совхозах и этого нет. Завод!.. План ремонта тракторов мы выполним и без твоего рационализаторства.

— Иван Михайлович… Если каждый будет работать за двоих, у нас высвободятся рабочие руки. В мастерской не хватает ремонтников.

— Это мне и без тебя известно. Только кто же будет работать за двоих? — инженер огляделся. — Эти желторотые птенцы?

— Уста Мейрам вам потакает!.. А вы и рады стараться! В погоне за рекордами поломаете все станки, пустите мастерскую на распыл!..

— Дело случая! — отрезал Захаров. — Скажи спасибо, что всё так счастливо кончилось, не то бы сидеть тебе на скамье подсудимых. Кстати, почему мне не доложили, что сегодня испытание станка?

— Гхм… Плохо искали. Предупреждаю: чтоб больше никаких фокусов. Не воображай, что ты родился в сорочке. Сегодня получилось, завтра может сорваться. Мотора вы не получите. Эксперименты запрещаю. Оставь свои опыты для Баку. Вы все небось скоро навострите лыжи из совхоза!

Ильхам в упор, ненавидяще глянул на инженера, тот не выдержал его взгляда, круто повернулся и, уже уходя, процедил сквозь зубы:

не выходила из инструментальной, и Ильхам решил подождать девушку, втайне надеясь на что-то — на что, он и сам не знал. Он бережно протирал тряпкой станок и размышлял над словами инженера. Захаров сказал, что здесь не завод. Конечно, не завод, но разве люди тут не такие же, как на заводе? И стиль работы может быть заводским — чётким, творческим!..

Вдруг Ильхам услышал знакомый, дробный стук каблучков. Он вздрогнул, обернулся… Мимо к выходу шла Геярчин. Ильхам хотел окликнуть её, но она даже не посмотрела в его сторону. Вид у неё был неприступный, словно это не она обожгла его сегодня восхищённым взглядом, не она смущённо жала ему руку. Всё это только приснилось Ильхаму. И он стиснул зубы, в ярости сжал кулаки. Он злился на себя за то, что посмел на что-то надеяться.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ ОН КАЕТСЯ

Тарас Гребенюк казался Ларисе человеком, не похожим ни на кого: он удивительно просто, сам того не замечая, помогал людям, поддерживал их в трудную минуту. Захаров в таких случаях делал постное лицо, ожидая благодарности. Тарасу даже не приходило в голову, что он сделал одолжение, выручил из беды.

К Ларисе он относился со спокойной заботливостью, иногда даже с нежностью, как к ребёнку, которого надо опекать и беречь.

— Почему вы такой добрый? — как-то спросила Лариса. — Вы так хорошо относитесь к людям.

Тарас посмотрел на неё с удивлением, точно не понимая, о чём она говорит. Потом неловко усмехнулся:

— А я, Лариса Владимировна, гадаю, в том-то и жизнь людины, чтобы помогать один одному: работа у нас общая, цель одна. Для самого себя жить — звирем зробишься…

Тарас словно угадал, как тосковала Лариса по дому, по семье, по ласке, по человеку, о котором можно заботиться. Ответ Тараса смутил и встревожил её: ведь ему самому нужны слова утешения, у него самого большое горе, а он идёт к людям с такой душевной щедростью, с таким бескорыстием! А вот она думает только о себе. Разве же можно быть такой эгоисткой?

Отец Ларисы был железнодорожником. Он часто говорил, что жизнь человека не пассажирский поезд, который, постукивая на стрелках, катится, куда ведут рельсы. Нет, в жизни случаются и внезапные остановки, и крутые повороты, и временами полное бездорожье.

Такое время пришло сейчас к Ларисе. Казалось бы, чего проще: работает, встречается с людьми, шутит, ходит в клуб, гуляет по берегу озера. Машину её знают не только в совхозе, но и в районе, и о Ларисе уже говорят не как о жене главного инженера, а как об одном из лучших водителей совхозного гаража. И всё-таки за всем этим скрывалось почти отчаяние: мало изменить образ жизни, надо ещё что-то изменить в себе самой.

С Иваном она почти не говорила. Он приходил, как человек, снимающий угол в чужой комнате. Люди, с которыми она сталкивалась в совхозе, были ей ближе, чем Захаров, — они могли дать совет, помочь, пошутить, когда становилось трудно. Их грубоватая внимательность помогала Ларисе справиться с тяжёлой и нервной работой шофёра.

Изредка Иван заговаривал: просительно, вкрадчиво. Ларисе казалось даже, что он всё понял. Но тут же она вспоминала, как мучилась из-за своей глупой боязни потерять семью, из-за своей непростительной жалости к мужу, когда он в припадке раскаяния плакал и поносил себя. А стоило ей сдаться, и всё шло по-старому.

А Захаров, видя, что Лариса твёрдо проводит свою линию, снова стал груб и заносчив. Он спокойно пользовался всем, что делала Лариса: ел то, что она готовила, жил в комнате, которую она прибирала, носил бельё, выстиранное ею. Он ругал всех— уста Мейрама, Байтенова, Соловьёва, Тараса, Надю. Все оказывались бюрократами, тупицами, склочниками, все мешали ему работать, писать диссертацию.

Лариса отмалчивалась. Только однажды, когда Захаров особенно рьяно поносил Тараса Гребенюка, она не стерпела:

— Ты не смеешь так говорить о человеке, который в тысячу раз честнее и порядочней тебя!

— Всё теперь понятно. Ты его любовница, потому и защищаешь!

Она дала Захарову пощёчину. Он тупо поглядел на Ларису и угрожающе процедил:

— Ну, хорошо же! Я ещё с тобой посчитаюсь за это!

Захаров решил, что во всех его бедах виноват именно Гребенюк, принявший Ларису на работу. Надо было спросить его разрешения — как-никак Захаров не только муж Ларисы, но и непосредственный начальник заведующего гаражом. Тарас этого не сделал. Мало того, увидев, что главный инженер недоволен, Тарас и не подумал освободить Ларису. Если сейчас промолчать, не отреагировать на всё это, так Гребенюк вообще выйдет из повиновения, сядет на голову. Нет, его надо сломить, поставить на колени!

Пощёчина озлобила Захарова и заставила его действовать решительно. На следующий день он отправился в гараж.

— Твоё дело подождёт… Поговорить надо. А вообще-то нечего отлучаться. Помни, ты заведующий гаражом. Пропадаешь неизвестно где.

— В гараже всегда дежурит диспетчер, — заметил Тарас.

— Его дело — путёвки выписывать, а ты за всем следить должен. Ну, куда ты сейчас направился?

— К уста Мейраму. Треба договориться про ремонт одной машины.

— На дороге случилась авария. Я йздыв, чтобы…

— Постой, постой! Всё по порядку. Какая авария?

— Всё ясно, — презрительно сказал Захаров, — пьяный шофёр! Хороша же у тебя дисциплина! А ты ещё нянчишься с такими!

— Да! — с неожиданной яростью ответил Тарас. — И правильно!

— Нет, не правильно! Надо передать дело в суд! И всё!

— Захарова, Людмила Владимировна, — Гребенюк старался говорить спокойно.

— Яки ж тут шутки, колы вона чуть не пострадала.

— Вот и нечего ей садиться за руль! Только позорит и себя и меня!

— Она не виновата! — передразнил Захаров. — Тогда, может быть, я виноват?

— Ишь ты! Моралист! Тогда, может, именно меня под суд отдавать надо?

Тарас только усмехнулся. Захаров, почувствовав, что он потерял все преимущества в этом споре, переменил тему:

— Робыть на машини Смирнова. Вин заболел. А стылиться ей нечего. Работает добре.

— Чего это ты её расхваливаешь? Приворожила?

— Дурныцы вы говорите, Иван Михайлович! — резко сказал Тарас, не скрывая своего презрения. — Ваша жена достойна уважения. Це все понимают. Кроме вас…

И, обойдя Захарова как столб, Тарас вышел из гаража и направился к мастерским.

Взбешённый Захаров, как всегда, нашёл выход в том, что заперся в своём кабинете, предварительно зайдя в продуктовую лавку.

Вскоре, багровый и осовевший, он вышел из кабинета и направился в мастерскую.

Гудели станки, шипел воздух в горнах, звенели наковальни. Появления Захарова сразу никто не заметил. Он увидел, что Ильхам склонился над чертежом, замеряя детали и исправляя старые цифры.

— Что ж ты со мной не здороваешься? — мрачно спросил Захаров. — Не приметил?

— Здравствуйте, товарищ Захаров, — спокойно сказал Ильхам.

Главный инженер явно искал повода для скандала, и Ильхам готовился выдержать бурю ругательств и нареканий.

— Конечно, меня лучше не замечать и не считаться со мной, — как бы рассуждая вслух, заговорил Захаров. — Тогда можно и посторонними делами заняться. Поиграть в рационализацию! Так вот, слушай внимательно: никаких изобретений в рабочее время. Есть нормы, есть график — извольте подчиняться! А научные работы будешь вести, когда тебе позволит администрация и твоё образование. А его ещё получить надо! Передай уста Мейраму, что я влеплю ему выговор, если он будет потакать таким затейникам, как ты…

В этот вечер уста Мейрам долго говорил с Соловьёвым, который, зная о работе Ильхама, с недоумением услышал о позиции главного инженера.

— Вот что, — сказал директор напоследок, — вы этого дела не бросайте. А с Захаровым поговорю я.

Когда Байтенов вернулся домой, взволнованная Надя сразу же набросилась на мужа:

— И о чём вы только думаете?! Сегодня вечером

Захаров опять напился, кричал, разбросал всё в комнате, хотел избить Ларису!

— Вот тебе и ого! Он просто негодяй. Его пора обуздать. А вы носитесь с ним, как с гением!

— И ты и Соловьёв! Нельзя так: если он главный инженер, специалист, так ему всё позволено! Сегодня он оскорбил Ильхама.

— Я знаю, — хмуро сказал Байтенов. — И Гребенюка тоже.

— Что же вы медлите?! — негодовала Надя. — Боитесь?

— Не торопись, Наденька. В партком мы его вызовем. А Лариса-то где?

— Ушла в степь. Пока муж не затихнет… Ты пойми, как ей тяжело сносить всё это. Уйти и то некуда. А жить с ним — каторга! На работе она расцветает, а вернётся домой — поникнет. Посмотришь на неё — плакать хочется.

Байтенов внимательно всё выслушал. Надя успокоилась, принесла ужин. Поев, Байтенов долго сидел за столом, курил. Потом вздохнул:

— Не так всё это просто, Надя. Ну, разойдётся она с Захаровым, а дальше что? Лариса привыкла жить для него. Вот теперь ей и кажется, что всё потеряно. Нет, её тоже лечить надо.

Обычно серьёзный и немногословный Байтенов, встречаясь с Ларисой, приветливо улыбался, расспрашивал о работе, даже шутил, что скоро возьмёт её к себе персональным шофёром — вот только машины у него пока нет.

Как-то после разговора с Надей, остановив Ларису, когда она на своём грузовике выезжала из совхоза, Байтенов попросил подбросить его до опытного поля. В кабине завязался разговор.

— Вы стали совсем другая: загорели, окрепли. Вот только синяки под глазами — спите мало?

— Да. Случается, — сдержанно ответила Лариса.

— Много, Байжен Муканович. Бывает, что до ночи не вылезаешь из кабины. Вожу камень и лес. А строителям всё мало.

— Знаю. Строители — народ жадный. Но нам от их жадности одна выгода — скорее построят.

Некоторое время они молчали. Лариса напряжённо всматривалась в дымящуюся под ветром дорогу.

— Между прочим, — сказал вдруг Байтенов, — скоро мы будем принимать три жилых дома.

— Да, я знаю, — безразлично ответила Лариса.

— На вашем месте, Лариса Владимировна, я бы подал заявление.

— Это вы всегда успеете. А вот комнату вам надо получить. И жить самостоятельно, без принудительного ассортимента.

— Слушайте, Лариса Владимировна, теперь все знают, какой человек Захаров. Это сначала можно было прикидываться добряком и работягой. Но здесь всё на виду — никуда не денешься. Если вы хотите заново построить свою жизнь, надо расстаться с Захаровым. Пока вы живёте вместе, он будет вас мучить и изводить. Вы много работаете, а отдохнуть не можете: все эти придирки, выяснения, пьяный бред только изводят вас. Зачем вам это? Можно, конечно, любить и пьяницу. Говорят, такое бывает. Но скажите честно: разве вы его ещё любите?

Лариса растерянно молчала. Этот вопрос она старательно отгоняла от себя. Ей казалось, что сказать «нет, не люблю» — значит окончательно порвать с тем, чем она дорожила больше всего: семья, заботы, тревоги о близком человеке.

И странное дело, безжалостный, прямой вопрос Байтенова, вопрос, который должен был бы привести Ларису в смятение, потому что ответить на него — значило окончательно поставить точки над «и», внезапно рассеял все сомнения. Как хирург одним движением ножа рассекает опасный гнойник, так Байтенов этим вопросом освободил Ларису от скованности.

— Вы боитесь ответить? — спросил Байтенов. — Тогда я сам скажу: вы его не любите.

— Да. Я не люблю его. Он причинил мне столько страданий… А временами даже ненавижу.

— Он и нас измучил, — усмехнулся Байтенов, — я думаю, что и мы дадим ему развод. Пусть пишет свою диссертацию в городе. Что здесь, что там — наука от этого всё равно ничего не выиграет… Остановитесь-ка здесь. Посмотрю посевы… А заявление на комнату всё-таки подайте. Я знаю: вы боитесь остаться одна. Но вам никто и не позволит пропадать в одиночестве…

Узнав, что его вызывают в партком, Захаров раздражённо подумал, что сейчас ему будут читать проповедь о семейной жизни, морали, честности и тому подобной чепухе. Какое им дело до того, как он живёт с женой? Кто дал право вмешиваться в личную жизнь? Но если скажешь об этом прямо, так поднимется целая буря: начнут прорабатывать, обсуждать, выносить решение. Нет, придётся повиниться, обещать, что больше это не повторится, и всё такое прочее. Надо сказать прочувственную, самокритичную речь, и всё обойдётся. Ларису, вот ту труднее обломать: надо стать внимательным, ласковым, долго охаживать её, клясться в любви и верности…

Настроившись на покаянный лад, Захаров с лёгкой душой отправился в партком, предчувствуя, как он ловко обойдёт Байтенова и выйдет сухим из воды.

В кабинете Байтенова сидел ещё и Соловьёв, хмуро ответивший на фамильярное приветствие Захарова. А Байтенов, глядя прямо в глаза, сразу спросил:

— Скажите, Иван Михайлович, чем вы занимались в последнее время? Какая у вас была работа?

Неподготовленный к такому повороту событий и сбитый с толку официальным обращением на «вы», Захаров сбивчиво ответил:

— Я… видите ли, дело в том, что… я ездил по участкам.

— Это мы знаем, что вы ездили. Но зачем? Какие вопросы механизации вы решали на участках, где сейчас нет техники?

— Я знакомился с постановкой дела в МТС, которая обслуживает «Жане турмыс». Мне это необходимо для сравнения.

— Вы знакомились с этой постановкой уже несколько раз.

— Но ведь всё зависит от времени года, — упорствовал Захаров, — я там был весной, а сейчас лето.

Он понимал, что говорит сущую чепуху, по никак не мог найти убедительного довода, который объяснил бы, почему он отсутствовал. Он понимал — Соловьёв раздражён, но сдерживается. А этого Захаров боялся больше всего. Если человек кричит — значит, он выведен из себя и плохо соображает. Сейчас же Соловьёв был сильнее Захарова.

Заметив замешательство Захарова, Соловьёв спокойно заговорил:

— Речь идёт не о том, что вы делали, а именно о том, чего вы не делали. Уборка на носу, а все ремонтные и профилактические работы передоверены уста Мейраму. Он, правда, опытный мастер, но уследить за всем просто не в состоянии. До сих пор вопрос о воде не решён, и всю переписку по этому поводу веду я, хотя это прямая ваша обязанность. Гребенюк заведует гаражом, но не отвечает за авторемонтное оборудование и комплектование парка. Это тоже ваша обязанность. А что вы предприняли? Расчёт количества механизмов, потребных на уборке, вами сделан халтурно. Старшему агроному пришлось вносить поправки. На строительстве не хватает бетономешалок и транспортёров. Вы пальцем не ударили, чтобы устранить недостатки. График работ уже нарушен. Мы идём с отставанием. Только самоотверженная работа строителей не привела к абсолютному срыву сроков. Вас неоднократно предупреждали, вам советовали, вам помогали. Но вы не сделали должных выводов. К людям относитесь просто возмутительно, с барской заносчивостью. Нам, очевидно, придётся на партсобрании поставить вопрос о вашем поведении.

— Никто не спорит, что обязанности главного инженера весьма разнообразны и велики. Только ведь на то и главный инженер с его полномочиями и его… окладом. Мы вправе требовать от вас выполнения всех ваших обязанностей. Если трудно — всегда поможем. Но помогать тому, кто ничего не делает, — это значит работать вместо него. А за вас никто не станет работать.

В одно мгновенье Захаров понял, что всё сказанное куда серьёзнее вопроса об отношениях с Ларисой. Сейчас речь шла о его пребывании в совхозе, а следовательно, и о судьбе диссертации, обо всей дальнейшей карьере.

— Игнат Фёдорович! Байжен Муканович! Я, безусловно, глубоко виноват во всём, о чём вы говорили… Я многое упустил, потому что меня торопят с диссертацией… И потом мои семейные неурядицы выбили меня из колеи. Я находился в таком состоянии, что не мог сосредоточиться… Даю слово, что положение будет исправлено…

— Посмотрим, — сухо сказал Соловьёв, — но имейте в виду, что времени у вас мало, а вы его тратите, мягко выражаясь, не по назначению… И заняты вы были вовсе не диссертацией.

— Я обещаю сделать всё, чтобы наверстать упущенное! Вот увидите!..

Когда Захаров ушёл, Байтенов взволнованно сказал:

— Не понимаю, Игнат Фёдорович, как вы, человек с большим опытом, настоящий коммунист, не видели фальши в этом субъекте?! Ему ни на грош нельзя верить!

— Вы правы, Байжен Муканович, — твёрдо сказал Соловьёв, — и если Захаров делом не оправдает себя, я буду, может быть, ещё решительней и беспощадней, чем вы.

Из парткома Захаров вышел в смятении и тревоге. Как все хвастливые и самонадеянные люди, он видел причину своих неудач не в себе самом, а в том, что другие относятся к нему недоброжелательно и завистливо. И главная причина — козни Байтенова, который с самого начала невзлюбил Захарова и всячески портил ему кровь. И если уж сам Соловьёв заговорил так резко и сердито, значит Байтенов взял верх. Его надо как-то обезвредить.

Дав обещание работать честно и упорно, Захаров вовсе не собирался сдержать своё слово. Просто он знал, что если человек обещает исправиться, это всегда действует на руководителя умиротворяюще. Люди любят наставлять на путь истинный и довольны уже одним тем, что кто-то признаёт свои ошибки и кается.

Захаров заперся в своём кабинете и принялся обдумывать, как ему поступить. Обычно он избегал обращаться к самому Родиону Семёновичу. Он умело пользовался другим способом: на некоторых руководителей безотказно действовало одно только сообщение о том, что родной дядя Захарова — директор крупного завода, депутат Верховного Совета, личный друг Мухтарова.

Но давить на Соловьёва дядиным авторитетом было бессмысленно: Родион Семёнович и Соловьёв старые приятели и относились друг к другу без всякого чинопочитания. Именно из этого обстоятельства Захаров после некоторых колебаний решил извлечь выгоду. Он написал дяде, что работать в совхозе трудно. Не только потому, что мало механизмов и сложна общая обстановка, но ещё и потому, что многие люди не понимают роли механизации в сельском хозяйстве и смотрят на главного инженера как на дармоеда. А директор совхоза, Игнат Фёдорович Соловьёв, человек прекрасной души и славного боевого прошлого, окружён здесь недостойными, завистливыми людишками, которые наговаривают на главного инженера, мешают ему, срывают все лучшие начинания в области техники и рационализации производства. Нужна безоговорочная поддержка директора, чтобы он, Захаров, мог бы вывести совхоз на путь постоянных успехов и перевыполнения плана.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ «НЕТ, НЕ НАЛАДИТСЯ!»

Захаров был достаточно сообразителен, чтобы понять, насколько он зарвался в своём высокомерии. Разговор в парткоме напугал его. Он попытался наладить былую славу весельчака, рубахи-парня, свойского человека. Но говорят, что сердце подобно стеклу: разобьёшь — не склеишь.

Если Захаров теперь приветливо заговаривал с кем-нибудь, то на него смотрели с недоверием: к добру ли? Что это он улещает?

Захаров не понимал того, что, изменись он искренне, от всей души, это сразу же все почувствуют. Он считал, что люди в основном глупы и не так уж много нужно, чтобы завоевать их доверие.

Теперь он встречал приходивших к нему шутками и каждого внимательно выслушивал. Но его нарочитая развязность и подчёркнутое радушие только настораживали и ещё больше отдаляли людей.

Он больше не пил, после работы шёл домой и, если Ларисы не было, хозяйничал у плиты, ворчливо рассуждая сам с собой. Лариса его уже не интересовала. Ему было важно создать видимость хороших отношений, чтобы его не упрекнули в развале семьи.

Но больше всего он надеялся на дядю, ожидая, что тот вразумит Соловьёва.

Как-то вечером, вернувшись из степи, Соловьёв узнал, что ему дважды звонил директор Павлодарского завода Родион Семёнович Захаров, который обещал позвонить ещё раз на следующий день утром.

В последние годы Соловьёв и Захаров виделись лишь мельком, и былая простота отношений сменилась обычной приветливостью при встречах. С чего бы Родион так настойчиво добивается разговора?

Телефонная беседа началась обычно: Родион Семёнович расспросил о здоровье, о делах семьи, о совхозных новостях и прогнозах, а потом поинтересовался, как работает его племянник на посту главного инженера.

Соловьёв прикусил губу. Что он мог сказать? Что Иван карьерист, пьяница, лодырь? Возможно, Иван Захаров пожаловался, что здесь его притесняют. Родион Захаров — человек справедливый, но несколько увлекающийся. Может быть, он думает, что его племянник — гений техники и чудо добросовестности?

— Что ж ты молчишь, Игнат? Ты говори, не стесняйся. Я ведь не слепой, да и кое-какие сведения о его подвигах у меня имеются. Или ты правды боишься?

— Не знаю, что и ответить, — с горечью сказал Соловьёв. — Поначалу поверил я в него, да оказалось — зря… В общем мешает он, а не дело делает. Да и с женой поступил по-свински. И знаешь, Родион, не заступайся ты за него! Не стоит он того, ей-богу!.

Теперь надолго замолчал Захаров. Потом медленно, с хрипотцой заговорил:

— Не бойся, Игнат, от меня он поддержки не дождётся. А тебе могу прямо сказать, в чём дело: получил от него письмо. Оно дрянное, с гнильцой: пишет, что все люди в совхозе мерзавцы и подхалимы, а директор слеп и доверчив… А он, видишь ли, один за тебя болеет и хочет помочь в работе… И вы, Игнат, поступайте с ним по высшей партийной совести. Я сам во многом виноват, особенно перед Ларисой. Не знаю, как и повиниться перед ней… Об одном прошу: держи меня в курсе дела, звони, когда будут новости. Я ещё с Мухтаровым посоветуюсь…

Встретив Захарова, Соловьёв как будто невзначай сказал:

— Дядя ваш звонил, Родион Семёнович. Интересовался, как вы тут живёте.

— Дядя звонил?! — притворно изумился Захаров. — Вот уж не ожидал!

— Да-а, я тоже не ожидал, — с еле уловимой насмешкой сказал Соловьёв. — Ну, а каковы ваши успехи?

— Плохо, Игнат Фёдорович, плохо. Бьюсь как рыба об лёд. Недосыпаю. Беспокоит меня мастерская.

— Беспокоит, говорите? Эго хорошо, что беспокоит…

Захаров никак не мог догадаться, что скрывается за этим как будто бы благодушным тоном директора. Не уловив ничего угрожающего, Захаров решил, что звонок дяди оказал своё воздействие: директор, очевидно, решил не связываться с главным инженером.

— Родион Семёнович, знаете ли, всегда беспокоится обо мне, думает, что я ещё нуждаюсь в поддержке. Чуть что — он сразу действует. У него ведь связи большие. К нему и Мухтаров прислушивается.

— Да, да, я знаю, — торопливо, как показалось Захарову, сказал Соловьёв.

Разговор на этом кончился. Теперь Захаров стал обдумывать, как бы ему парализовать ещё и Байтенова.

Главный инженер был озабочен только тем, чтобы к нему больше не придирались из-за подготовки к уборке. Строителей он сейчас не допекал, а всё время отдавал ремонтникам, следя за тем, чтобы они работали строго по графику.

Но случилось одно событие, которое смешало все карты Захарова и ускорило развязку.

В эти дни Ильхам, договорившись обо всём с уста Мейрамом, готовил свой станок к новому режиму работы. Захаров вошёл в помещение как раз тогда, когда Ильхам наново собирал один из узлов станка.

Оглядев разложенные детали, Захаров зло посмотрел на молодого рабочего.

— Кому я запретил всякое самовольство? Тебе или папе римскому? Говори, зачем разобрал?!

— Всё изобретаешь? Исследуешь? Новые пути ищешь? Смотри, какой новатор выискался! Кто тебе разрешил разбирать станок? Отвечай!

— Мейрам-ата?! А кто здесь главный инженер? Я или он? Кто, по-твоему, план выполнять будет? Ты что, уборку метишь сорвать? Государству вредить хочешь? Каждый лодырь воображает себя изобретателем — только бы не работать! Сию минуту собери станок по-старому! За самовольство и срыв плана в предуборочный период я буду строго карать! Напишу рапорт и вышвырну вон! Сопляки!

К Захарову, тяжело ступая, подошёл Саша Михайлов. Из кузнечного цеха вышли Алимджан и Ашраф и стали за его спиной.

— Товарищ Захаров, вы не имеете права оскорблять нас, — сказал Саша.

Захаров с подчёркнутым изумлением посмотрел на него.

— Что ты сказал? Оскорблять? Да ты понимаешь, что речь идёт о простое? О разгильдяйстве? А?

— Речь идёт о повышении производительности, — спокойно заметил Саша.

— А кто вы такие, что берёте на себя решение таких вопросов? Что вы понимаете в этом? Вас тут всех разогнать надо! Молокососы!

Захаров разгневанно прошёл мимо Саши, пересёк мастерскую и скрылся в застеклённой будочке уста Мейрама, служившей ему кабинетом, так хлопнув дверцей, что из неё со звоном вылетело стекло.

Ребята немедленно отыскали заведующего мастерской, Когда уста Мейрам вошёл к себе, Захаров, как хозяин, сидел за столом и разбирал бумаги.

— Ну, как дела, уста? — спросил он, не поднимая головы и роясь в папках, словно искал что-то в своём собственном хозяйстве.

— Дела идут плохо, когда люди забывают, что они люди.

— Это мне не понятно. Конкретней, уста Мейрам. Я вашу азиатскую иносказательность не очень-то перевариваю.

— Можно и конкретней, товарищ Захаров, главный инженер. О делах вы думаете мало, а когда появляетесь, то ведёте себя как пьяный хулиган.

— Немножечко спокойнее, товарищ Захаров. По должности вы стоите выше меня. Но такого постановления, что должность позволяет вам кричать на подчинённых, ещё не вышло. Да я и старше вас… Люди не боятся того, кто кричит, потому что крик ничего не доказывает в споре.

— Я не могу быть спокойным, когда вы подрываете мой авторитет! — воскликнул Захаров. — Я запретил всякое изобретательство, потому что у нас нет времени на чепуху. Приказ главного инженера — закон! А вы нарушаете его и тем самым срываете подготовку к уборке!

— Изобретение — это ведь как песня: запретить нельзя.

— Хорошо! — грубо бросил Захаров. Он, наконец, нашёл то, что всё время искал: в руках у него была папка с надписью «Рационализаторские предложения». — Все эти бумаги вы получите в своё время. Тогда, и забавляйтесь. А двоевластия в период уборочной кампании я не потерплю!

В субботу было назначено открытое партийное собрание. Утром в совхоз приехал секретарь райкома Мухтаров. День он провёл в разговорах и разъездах по участкам, а перед собранием советовался с Байтеновым и уста Мейрамом.

Собрание устроили в зрительном зале клуба. Жара ещё не спала, люди обмахивались газетами, старались занять места у распахнутых окон.

— Неужели мы опять смолчим? Тогда он ещё больше распояшется! Берегли его авторитет, а он…

— Не волнуйся, сынок, — усмехнулся уста Мейрам, — пусть товарищ Захаров волнуется: это он умеет делать очень хорошо.

Захаров, как всегда, явился с некоторым опозданием, пробрался вперёд и, хотя его никто не приглашал, взял стул и подсел к столу президиума, сразу же начав с кем-то шептаться.

Соловьёв в своём сообщении ограничился тем, что привёл некоторые цифры и сказал, как идёт работа на разных участках.

— Придётся поработать напряжённей, чем весной, — говорил он. — Все знают, что урожай надо убрать до того, как нагрянут ветры и дожди, иначе пропадут сотни тонн пшеницы. Вот мы и собрали вас, чтобы поговорить о вопросах, которые интересуют всех: в порядке ли наша техника? Готовы ли тока? Что с автотранспортом? В общем обо всём том, что сейчас нас тревожит и волнует.

Началось обсуждение. Люди взволнованно говорили о том, что уже сделано, и о том, какие есть недостатки. Су-Ниязов рассказал, как налаживается жилищное строительство; Гребенюк — о состоянии автопарка. Он сообщил, что на уборочную кампанию придёт много машин. Чтобы доставлять совхозное зерно в Иртыш, будет мобилизована значительная часть городского автотранспорта. Гараж готовится к сложной, напряжённой работе.

Потом попросил слова уста Мейрам. Старый мастер говорил, в упор глядя на Захарова:

— Может быть, на других участках и всё в порядке, а если и есть кое-какие недоразумения, то их можно устранить без особых хлопот. Но вот у нас в мастерской иначе. Работы у нас много. Хотим, чтобы техника была готова к сроку. Для этого мы провели несколько рационализаторских предложений. Но нам мешают. И надо сказать, что больше всего мешает тот, кто должен больше всего помогать. На днях один наш рабочий усовершенствовал свой станок. Но вчера в самый разгар работы появился главный инженер и опрокинул наши расчёты…

— Не волнуйтесь, товарищ Захаров, — перебил его Байтенов, — можете потом попросить слова и высказаться. А сейчас не перебивайте.

— Стыдно говорить, но главный инженер назвал нашего рационализатора бездельником, а мне пригрозил административными взысканиями. Молодой мастер ночи напролёт трудился, чтобы сделать лучше, а его оскорбили и запретили изобретать. Так, по-моему, настоящие коммунисты не делают. Если бы товарищ Захаров просто погорячился, мы бы не стали на него обижаться: мало ли что может наговорить человек, когда он сердится. Но главный инженер дал официальное распоряжение работать по-старому. Мы горим, товарищи!

— Не надо гореть, уста Мейрам, — бросил Мухтаров. — Вы нам очень нужны. Гореть от стыда должен тот, кто тормозит хорошие начинания.

Захаров прикусил губу. Только сейчас до него дошло, что события принимают слишком опасный оборот. Он сухо и презрительно спросил:

— Скажите, уста Мейрам, какое вы имели право портить станок?

— А кто сказал, что мы портим станок? Разве совершенствовать — значит портить? Мы это делали не в тайне. Директору было известно о нашей работе.

Если директор знал и разрешил это, то он, Захаров, оказывается в глупейшем положении: ведь то, чем должен заниматься главный инженер, делают другие!

— А как работает товарищ Захаров? — продолжал уста Мейрам. — Нам он говорит, что занят со строителями, а строителей уверяет, что у него дел по горло в мастерской. Спросите любого нашего рабочего, он вам скажет, что помощи от главного инженера он не видел.

— Можно мне? — поднялся Ильхам. — Уста Мейрам прав. Молодые рабочие, конечно, не бог весть какие изобретатели — ракету на Марс ещё не запустили, но то, что мы делаем, мы делаем для совхоза. И я совершенно не понимаю, чего хочет товарищ Захаров, — наверное, чтобы мы сорвали подготовку к уборке.

— Выходит, что я сознательно мешаю работе? — язвительно спросил Захаров.

— Выходит, так, — спокойно заметил Ильхам. — У нас в Баку на заводе работал старый инженер. Между прочим диссертацию он написал на заводе, а лекции читал в индустриальном институте. Он говорил, что ещё не велика заслуга работать, вылезая из кожи, — надо научиться работать мало, а делать много.

— Пожалуйста, Иван Михайлович, вы хотели говорить.

— Почему? Товарищам интересно послушать и вас. Вопрос серьёзный.

Захаров отрицательно покачал головой. Он никогда не дорожил мнением этих людей и не привык с ними считаться. Но сейчас Захаров боялся их и думал только об одном: лучше не говорить вовсе, чем необдуманным словом ухудшить положение. Втайне Захаров надеялся, что его защитит Соловьёв, который раньше благоволил к нему. Да и дядин разговор по телефону всё-таки должен помочь.

Но этого не случилось. В наступившей напряжённой тишине раздался возмущённый голос Соловьёва:

— Очень странная позиция у инженера Захарова! Идёт острое обсуждение его поступков, а он осмеливается молчать! Да, да, осмеливается молчать! Мы приехали сюда выполнить задачу, поставленную партией и правительством. И все должны об этом помнить. Зачем сюда приехал инженер Захаров? Писать диссертацию и работать или же ездить на охоту и пьянствовать? Мы всё это терпели, надеясь, что он исправится. Мы дорожили им: как-никак специалист! Инженер с дипломом, аспирант! Я хорошо знаю, что сам виноват в потворстве Захарову. Но и моему терпению пришёл конец. И я прямо говорю: совхоз не исправительное заведение, а у нас и без инженера Захарова достаточно хлопот и огорчений. Если он молчит, значит ему нечего сказать, или же он не считается с коллективом… Вы, Иван Михайлович, часто жаловались на условия работы… Что ж, у каждого своё представление о жизни. Конечно, театры, сады, рестораны, отдельные квартиры в Павлодаре — совсем не то, что работа в степи, где ещё — ничего нет. Так зачем же здесь быть человеку, которому безразлично, как мы будем жить завтра. Он, как гастролёр, приезжает, чтобы схватить, урвать, воспользоваться конъюнктурой. Что ему до будущего нашего общества?! Что ему до стараний людей увеличить производительность труда?! От имени всего коллектива я могу сказать уста Мейраму и Ильхаму: «Спасибо, товарищи, вы сделали очень трудное и важное дело». А главному инженеру, очевидно, надо сказать иначе: «Придётся вас освободить от работы, которая так вас тяготит».

В зале зааплодировали, и кто-то с места крикнул:

— Вопрос ясен! Один человек нашкодил, а сто человек из-за него теряют время!

Раздался смех. Смеялся и секретарь райкома Мухтаров. Поднявшись на трибуну, он заговорил:

— Правильно, вопрос ясен. Захаров не справился работой. Не ясно только одно: почему это произошло? А ответить на это мы всё-таки должны, как ни жалко времени… Главному инженеру казалось, что его высокая должность оберегает его от суждения коллектива. Он один разбирается в технике, а все остальные лишь механизмы, бездумно выполняющие простейшие операции. Как начальство прикажет, так и делай. Но если инженер Захаров может и заблуждаться, то коммунист Захаров обязан был задуматься, поправить инженера. Этого не произошло. Он забыл о людях, забыл, ради чего мы живём на земле… Я напомню вам образ чеховского доктора Астрова. Он говорил, насколько я помню, так: «Человек одарён разумом и творческой силой, чтобы приумножать то, что ему дано, но до сих пор он не творил, а разрушал. Лесов всё меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днём земля становится всё бледнее и безобразнее… Но когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко в моей власти, и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я…» Да, человек должен приумножать то, что ему дано. И если Астров только мечтал о переустройстве жизни, то мы делаем это. Позорно жить для себя, не думая о счастье других людей. А вот коммунист Захаров этого не понимает, он думает только о собственном благополучии. А как он ведёт себя в быту? Это всем известно, но жаль, что никто не сказал, как это называется. Мне хочется дополнить, так сказать, характеристику главного инженера ещё одним фактом. Есть у меня хороший друг. Директор завода. Старый коммунист. Недавно приходит и говорит: «Знаешь, мне надо влепить выговор». — «За что?» — спрашиваю. «За преступное благодушие и слепое покровительство. Вот читай…» И кладёт на стол два письма. Первое — от жены Захарова. Там всё сказано. И сказано принципиально. Нечего покрывать такого распущенного бездельника, как Захаров. И я сказал своему другу: «Вот тебе и выговор. Прими это письмо как партийное взыскание». А второе послание от самого Захарова… Здесь в зале сидят люди, которые либеральничали с главным инженером, носились с ним, прощали то, чего прощать нельзя. В результате именно этих-то людей Захаров поносит и клевещет на них. Это тоже хороший урок и секретарю партийной организации Байтенову и в особенности директору совхоза Соловьёву…

Что было потом, о чём говорили и спорили, Захаров почти не слышал. А если и доходило что-то до его ушей, то смысла он не улавливал. И как только Байтенов закрыл собрание, Захаров сразу же ушёл, хотя все остались на местах. В зале загремела музыка — завели радиолу.

Захаров спустился со ступеней и постарался поскорее исчезнуть с освещённой площадки перед клубом, скрывшись в темноте, откуда навстречу, на яркие огни клуба, шли рабочие совхоза: сегодня показывали новую кинокартину.

Захаров шёл, опустив голову и сжав зубы. В памяти всплывали обрывки фраз, сказанных на собрании. Он был зол на всех, кто его критиковал. С ним постук пили жестоко и несправедливо: ну, дали бы выговор, обязали… А то сразу: поставить перед дирекцией вопрос об отстранении главного инженера от работы. Все они подлецы и завистники!

Когда Захаров вошёл в комнату, Лариса читала книгу. Подняв голову и посмотрев в глаза, она равнодушно спросила:

— Могу тебя обрадовать: не уволили, а отстранили. В общем-то один чёрт. И дорога тоже одна — в Павлодар.

— Ты думаешь, в Павлодаре тебе будет легче? — спросила Лариса, не обращая внимания на шутовство Захарова.

— Не понимаю твоего вопроса! — зло крикнул Захаров.

— От себя ведь не уйдёшь. Разве, в Павлодаре ты станешь другим?

— А зачем мне меняться? Меня уж здесь воспитывали. Довольно!

— Делай как знаешь. Я останусь здесь. И, пожалуйста, не надо объяснений… Всё, что тебе нужно, я соберу…

Утром, взяв свои вещи, Захаров вопросительно посмотрел на жену:

— Лара! Поедем! Забудем всё и начнём жизнь сначала! Я очень прошу тебя.

— Ну что ты, Иван, говоришь? — возмущённо сказала Лариса. — Как же начинать сначала, когда нет к тебе ни любви, ни уважения? Лучше уж езжай и постарайся по-другому относиться к людям. Иначе не будет у тебя счастья. Ты сам это скоро поймёшь.

— Ты тоже читаешь мне нотации? Я в них не нуждаюсь!

Он вышел, хлопнув дверью, и направился к автобусной остановке. Лариса некоторое время смотрела в окно на мужа, уходящего от дома. В её взгляде были горечь и сожаление. Потом она резко повернулась и отошла от окна…

На пути Захарову встретился Имангулов. Пряча усмешку, ом спросил:

— Нет. Совсем уезжаю. К счастью! — зло ответил Захаров.

На одной из остановок, где шофёр автобуса пошёл за водой для радиатора, Захаров вышел покурить.

К нему тотчас обратилась молодая женщина, миловидная и хорошо одетая. Чувствовалось, что она устала с дороги и чем-то обеспокоена.

— Вы не из совхоза имени Абая? — спросила она.

— Вы Гребенюка Тараса Григорьевича знаете?.

— О да! Имею честь! — язвительно ответил Захаров. — Приметная фигура!

— Понимаете, это мой муж. Сюда меня довезли, а теперь надо ждать попутной машины, автобус будет не скоро. Скажите, куда ему можно позвонить?

Захаров загорелся от злорадства. У этого пентюха, оказывается, есть жена. Ну, она ему пропишет! Сразу видно — баба с характером. Теперь Ларисе не на что рассчитывать! И Захаров вкрадчиво посоветовал:

— А вы не звоните. Сделайте вашему супругу сюрприз. Сегодня, правда, воскресенье, но машины всё равно ходят. Потерпите часок. Зато какой эффект! Ведь Тарас… Григорьевич и не подозревает, какое счастье его ждёт!

— А почему вы так считаете? — с некоторым кокетством спросила жена Гребенюка.

Оценивающе разглядывая её, Захаров ответил:

— Да, одиночество — скверная вещь… Я не знал, что он женат, а чувствовал, тоскует он по ком-то, мучается. В наших трудных условиях женщина, то есть жена, это всё! Я ему завидую!

Шофёр уже влезал в кабину. Захаров торопливо вырвал листок из блокнота:

— Вот мой павлодарский адрес. Возможно, вам что-нибудь понадобится. Какие-нибудь разъяснения, советы… Всё может случиться. Напишите, я тотчас отвечу… А может, и встретимся…

Автобус уехал. Женщина осталась стоять, с тревожным недоумением разглядывая записку.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ СЧАСТЬЕ ТАК ПРОСТО НЕ ПРИХОДИТ

Сквозь сон Тарас слышал, как его кто-то будит, тормошит, уговаривает встать.

Солнечные лучи косо били в глаза, свежий ветер ходил по комнате, и детским кулачок настойчиво толкал Тараса в плечо.

— Папа, папа! Вставай! Уже поздно! Мы опоздаем!

Тарас помотал головой, стряхивая ночной дурман, и уставился на сына. Витя, уже одетый и умытый, с тревогой смотрел на отца:

— Папа, ведь мы должны идти на озеро. Ты обещал. А то будет жарко.

Было раннее летнее утро. Совхоз ещё спал. Отец с сыном прошли мимо гаража, мастерской, жилых домов, из которых доносились первые звуки воскресного дня: тихая музыка радио, звон посуды, сонные голоса.

Голубовато-серебристое озеро чуть колыхалось, и на берег набегала вода, с еле слышимым шорохом исчезавшая в песке.

Витя побежал к воде С радостным воплем. Тарас ошеломлённо остановился: на берегу, обхватив колени руками, сидела Лариса. Ветер шевелил её косынку, спущенную на плечи, а её глаза блестели озорством и нежностью.

Тарас подошёл, когда она уже о чём-то спрашивала Витю. Протянув руку, Лариса сказала:

— Та и вы, Лариса Владимировна, не поспалы в своё удовольствие.

— О, у меня сегодня были на то причины… и, кроме того, я просто люблю озеро на рассвете: оно сперва как ртуть, а потом становится зеленоватым и голубым. Мне нравится смотреть, как меняются тона.

— А хлопчика моего вы откуда знаете? Бегает до вас?

— Мы давно знакомы. — Она обратилась к мальчику — Что ж ты к нам не приходишь? Джамал соскучилась.

— А я приходил. Вас не было. Вы в степь ходили. Джамал говорит, что вы ночью в степь ходить не боитесь. Правда?

Тарас не заметил смущения Ларисы. Он с радостным удивлением смотрел, как его сын и Лариса запросто, словно старые друзья, обсуждают ребячьи дела.

Говорят, что ребёнок никогда не ошибается в своих привязанностях и любит только тех, кто идёт к нему с открытой душой.

— Джамал говорит, — тараторил Витя, — что на вас надо обидеться.

— А за то, что я к вам прихожу, а вы ко мне не приходите.

— Значит, если приду, ты не станешь обижаться?

— Не стану, — подумав, смилостивился Витька.

Они пошли вдоль воды. У самых ног, чуть серебрясь, плескалась мелкая волна. Тарас украдкой посматривал на Ларису — её голубые глаза сияли спокойствием, щёки алели, на пухлых, чуть приоткрытых губах бродила довольная улыбка.

Витя, набрав камешков, бросал их в воду, то убегая вперёд, то возвращаясь к взрослым.

— Витя, сынок, осторожней! — крикнула Лариса, когда мальчик взобрался на кручу, собираясь спрыгнуть вниз.

«Сынок!» — взволнованно отметил Тарас. Она не заметила, с какой признательностью он посмотрел на неё. Но, следя за ребёнком, Лариса вдруг погрустнела.

— Тарас Григорьевич, как вы думаете, — вдруг спросила она, — есть ли на свете человек, у которого нет горя? Человек, у которого исполнились все его мечты и желания… Наверное, нет такого. Все мы разные, непохожие. Один спокойный, другой горячий.

Один вялый, другой непоседа. Поэтому н близкие люди бывают такими… далёкими.

— Бувае, — нехотя согласился Тарас, — только дило тут, як я разумию, не в том, який чоловик сам по себе… Вот, скажем, муж и жена, а разуминня у них разные, каждый своего хочет от жизни. А раз желания врозь, то и судьбой не зийдутся, одни свары останутся.

— Выходит, разным людям и сблизиться нельзя? — спросила Лариса.

— Нехай будут разными, тилько б хотилы одного. Тоди и натуру свою зможут переробить, звыкнуться и друг другу навстречу пойдут. Нет, не в характере дило, Лариса Владимировна, а в помыслах, в цели.

— В устремлениях, — добавила Лариса и, словно отвечая на какую-то свою мысль, сказала: — Вот про меня говорили: «Жена главного инженера!» И считали, что я особенная, не чета простому человеку. А ведь я обычная девчонка. Что у меня? Семь классов, завод, вечерняя школа, которую я не кончила из-за Ивана… А стала инженершей и словно высшее образование получила. За что такой почёт? Из-за мужа? А человеком я себя почувствовала только тогда, когда к вам пошла работать. Про меня уже не скажут теперь: жена главного инженера. Про меня говорят: Лариса, которая шоферша. Ей-богу, это хорошо!

Тараса обрадовали эти слова. Когда он видел Ларису в гараже, то думал, что она просто снизошла до них: «Что ж, давайте поработаю у вас, тёмных шофёров». Ему всё время казалось, что его с Ларисой что-то разделяет. И вдруг выяснилось, что она совсем простая, своя и от этого ещё дороже и милее.

В это время Витька, бежавший к ним, споткнулся и упал. Тарас и Лариса одновременно бросились к мальчику и подняли его.

— Молодец, что не плачешь! — сказала Лариса.

— А чего тут плакать? — всхлипывал Витька. — И совсем не больно.

— Герой! Иды промый руку, — усмехнулся Тарас.

Лариса перевязала царапину своим платком. И на обратном пути Витька уже снова бежал впереди.

— Хорошо ребятам, — вздохнула Лариса, — и боль, и обида, и беда — всё забывается быстро.

Лариса взглянула на Тараса, поняв, что он имел в виду.

— У вас бинт дома есть? — спросила она, когда они подходили к совхозу.

— Тогда, Витя, пошли ко мне — я тебе руку перевяжу. А вечером опять на озеро. Идёт?

— А папку возьмём? — серьёзно спросил малыш.

У дверей своей комнаты Тарас увидел два чемодана, на кухне у раскрытого окна кто-то сидел — против света не было видно кто. Отперев дверь и распахнув её, он услышал, как его просительно окликнули:

Он резко обернулся на этот голос, так долго ещё звучавший в ушах после разлуки. Располневшая и всё ещё ладная, даже похорошевшая, но с усталыми, виноватыми глазами, перед ним стояла Ганна, его жена.

Со смешанным чувством изумления и страха Тарас разглядывал её, плохо ещё понимая, что случилось.

«За Витькой приехала, — решил он. — Витьку ей всё равно не отдам!»

— Что ж… Здоровеньки булы, — горько усмехнулся Тарас. — С чем пришла, с какими новостями?

Он спросил это так, точно они недавно расстались и он хорошо знает, что ничего путного от Ганны ожидать нечего.

— Вот… приехала, — она жалко улыбнулась. — Не выгонишь?

— Не знаю, — буркнул Тарас и внёс её чемоданы в комнату. — Садись, поговорим.

— Говорить-то нечего, Тарас. Думаю, тебе вое ясно… А коли на колени встать, так встану. Я свою вину понимаю. Словами прощенья не вымолишь… Жизнью надо доказать…

Этого Тарас ожидал меньше всего. От растерянности он спросил:

— Ох, Тарас, когда надо, когда душу печёт, так и по голосу найдёшь.

— Душу, говоришь, печёт? — Тараса охватила ярость. Он сжал зубы. — Сперва чужую душу растопчешь, потом свою спасаешь?

— Знаю, Тарас, знаю. Всё, что скажешь, вес верно. Ничем не отговорюсь. И всё ж один ты у меня на свете… Никого не осталось.

Ганна заплакала. «Даже про Витьку не спросила», — отметил про себя Тарас, недобро усмехнувшись.

Никого не осталось? Одна? Вот, значит, как я попал в спасители. Спасибо и на том.

— Выходит, что с тоски я покладистей буду? Да не один я. Витька со мною. А ты про сына и не вспомнила!

Перед Тарасом мгновенно возникли Лариса и Витька, бегущие, взявшись за руки, по берегу озера.

— Зря приехала, — вдруг решительно и зло сказал Тарас, — только себя мучишь. Ничего у нас не получится. Я обиду в себи, как огонь, носив. И огонь этот всю любовь сжёг. Места живого не оставил, Так, знаешь, не бывает, чтоб любовь про запас держать. Мы, дескать, новой попользуемся, а потом и старая сгодится. Ступай ты своей дорогой!

— Земля большая. А нам с тобой и в степи тесно будет. Иди себе.

— Не примешь? В беде бросаешь? — в её голосе прорвалась злость, и Тарас сразу вспомнил, какая была Ганна, когда её стала тяготить семейная жизнь.

Он подошёл к тумбочке, достал спасённую из огня соседями жестяную коробочку, в которой хранились семейные бумаги, открыл её и взял пожелтевший листок бумаги.

— А это помнишь? — и Тарас, положив листок перед Ганной, наизусть прочитал: — «Не подхожу тебе — ищи другую. На тебе тоже свет клином не сошёлся. Витьку тебе оставляю, присматривай за ним».

Ганна молчала, низко опустив голову. А Тарас закрыл глаза и опять увидел Ларису на озере и сына, бросающего камешки.

— Выгоняю, — решительно подтвердил Тарас. — Езжай себе подобру-поздорову.

— Приехала ты сюда, не подумав, — уже спокойно объяснил Тарас, — просто решила: годы такие, что беситься не к чему, а есть на свете Тарас, так почему бы к нему не притулиться? Всё уже знакомо, известно и привыкать не надо. А то, что чуть, не сжила его со света, так это он уже перетерпел. Повинюсь — простит. Ещё и рад будет, что вернулась… А я, Ганна, не рад. Ты, может, прежняя осталась, а я по-другому стал жить, не спаять, не склеить нашу жизнь. Ленива ты, а счастье так просто не добывают. Искать надо. Как воду в пустыне.

— Я думала, что и так может получиться, да всё не хотелось верить, — покорно сказала Ганна и, помолчав, добавила: — Витьку показал бы…

Его возмутил почти безразличный тон, каким она это сказала. Отвыкла от сына, не думает о нём — о себе больше печётся. Какая же она мать? Хотел Тарас высказать и это, но, посмотрев на молящие, тоскливые глаза Ганны, вяло, безразлично заметил:

— Да Витьки и нет… Со знакомыми людьми в степь поехал. Дня на три…

Тарас не умел лгать. А вот сейчас он пошёл на эту ложь, чтобы не затягивать ненужного и тяжёлого свиданья. Витька, наверное, останется ещё у Ларисы — поиграет с Джамал.

— Всё ты отнимаешь у меня, Тарас, — Ганна горестно вздохнула.

— Отнимаю? — не утерпел Тарас. — А чего отнимать, когда у тебя ничего и не было?.. Пойдём, я тебя на машину устрою…

Он молча взял чемоданы и, не оглядываясь, вышел из комнаты. Он знал, что Ганна идёт за ним.

По дороге в гараж Тарас зашёл к одному из шофёров и договорился, что тот отвезёт Ганну в город.

В гараже он написал записку жене Соловьёва, просил на время приютить Ганну.

— Вот поживи у Натальи Николаевны — это жена нашего директора. Расскажи ей всё. Не бойся. И тебе легче станет, и она- тебе сможет совет дать. А что правду тебе сказал — так это лучше: нечего себя обманывать.

Ганна взяла записку. Теперь у неё было два адреса. Поколебавшись, она протянула Тарасу захаровскую записку.

— Не знаешь, что за человек? Он на дороге повстречался. Сказал: «Езжайте, Тарас Григорьевич по вас тоскует…»

Тарас взял записку, прочёл её и порвал на мелкие клочки.

— Забудь про него. Это плохой человек. С ним тебе и встречаться нельзя. Покалечит…

Дома Тараса уже ждал Витька. Он с тревогой спросил:

— А платочек чей? — Витька протянул пёстренький комочек шёлка.

— Платочек? Не знаю, Витька… Может, в окно закинули. А у нас никого не було. Понимаешь, не було!

— А я знаю — придёт. Она хорошая. Правда, папа?

— Джамал говорит, что она в степь плакать ходит. Зачем, папа?

— Я вижу, Витька, це тоби хочется, чтобы она пришла, — усмехнулся Тарас.

— И тебе тоже, я знаю, — сказал Витька, озадачив Тараса своей уверенностью.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ РОДНИК В СТЕПИ

Солнце палило нещадно. Небо стало жёлтым, как медь. Земля затвердела и потрескалась. Поникли ветви молодых деревьев на совхозных посадках. Все с тоской вспоминали нежные весенние дни.

Жара изматывала людей. Во рту пересыхало, тяжело билось сердце. Хотелось пить. Имангулов уговаривал шофёров побольше возить воды, прихватывая хоть одну бочку на каждый рейс с грузом.

Ещё сильнее, чем жажда, мучил горячий ветер: в степи словно пылал невидимый гигантский костёр и его пламя лизало лица, руки, спины. Лица вспухали, плечи горели, как иссечённые. Невидимое пламя несло с собой тучи раскалённого песка, с яростью, сыпля, его на совхоз, на палатки, на дома и поля. Песок слепил глаза, резал щёки, хрустел на зубах.

И всё же, несмотря на изнуряющий зной, и жгучий ветер, люди с нетерпением ждали, когда начнётся уборка, — колосья пшеницы, налившись и отяжелев, уже свешивались вниз.

И многие, смотря на бескрайные поля, с изумлением спрашивали себя: «Неужели это сделали мы? Неужели раньше ничего здесь не было?»

Молодёжные бригады учились работать на комбайнах, готовили запасные части, изучали новые уборочные машины. Часто, как и весной, спрашивали Байтенова:

— Разве не пора начинать? Может быть, вы боитесь, что нагрянет снежная буря?

— Видите зеленоватые пятна? Солнце должно их поджелтить.

Соловьёв усиливал тракторно-полеводческие бригады, прикрепляя к ним слесарей, монтёров, кузнецов, повозочных и шофёров. На складах накапливали тару — мешки и ящики. Наращивали досками борта грузовиков. Распределяли молодёжь по агрегатам.

После весенней истории с предплужниками Степан с упрямством, неожиданным для его вялой натуры, стал изучать комбайн. Но когда проходило распределение по агрегатам, у него разболелся зуб. Он сидел на скамеечке у ремонтной мастерской и стонал, повязавшись, несмотря на жару, мохнатым полотенцем.

Над Степаном по привычке стали посмеиваться.

— Не знаешь ли, куда девался Асад? — спросил Ашраф. — Может быть, у него тоже болит зуб?

— А почему ты спрашиваешь меня? — насторожился Степан.

— До каких пор можно поминать старое?! Я от работы не отлыниваю. Асад может поступать как хочет, мне до него дела нет. Я болею самостоятельно.

— Знаете, ребята, — вмешался Саша, — всякой шутке есть предел. И каким стал Степан, мы всё знаем. Так что попридержите языки.

Саша не случайно вступился за Степана: он видел, как преодолевает парень природную ленду и податливость. Легко было пойти на поводу у Асада — слабому человеку немного нужно, чтобы сбиться с правильного пути. И всё-таки Степан выстоял. Рядом с ним были люди, на которых он мог опереться.

И Саша Михайлов невольно вспоминал своё сиротское детство, жизнь в детском доме. Учился он плохо, грубил, хулиганил. Казалось, его главная забота состояла в том, чтобы выводить из терпения учителей и воспитателей. В биологическом кабинете в зубах скелета находили папиросу, на уроке химии взрывались колбы, перегорал свет во всей школе, внезапно откуда-то начинало тянуть горящей серой — все знали, что это сделал Саша.

Дело дошло до того, что его хотели выгнать. Но за него вступился один из педагогов.

— В шалостях Саши нет злости, скорее есть выдумка, изобретательность. У него избыток энергии. Таким ребятам надо давать интересные и трудные поручения, чтобы занять их.

— Я, брат, за тебя поручился. Если ты человеком не станешь — опозоришь меня на всю жизнь.

И потом уже, когда Саша заканчивал ученье, когда проходил военную службу на Балтфлоте, когда учился на курсах механизаторов и работал в колхозе, он неизменно помнил этого человека, поддержка и доверие которого сделали больше, чем все выговоры, наказания и назидательные беседы.

Ильхам работал теперь на переоборудованном станке, заготовляя запасные части. Однажды его вызвал Соловьёв. С добродушной улыбкой глядя на обеспокоенного парня, директор спросил:

— Посылал, — и, словно оправдываясь, Ильхам торопливо пояснил: — когда мы получили из Баку инструменты, я подумал — завод нам и с водой поможет, то есть с бурильным оборудованием… Вот и написал. Только никому не сказал — боялся, что вдруг ничего не получится.

— Получилось! — рассмеялся Соловьёв. — Вот почитай ответ.

Писал начальник цеха, в котором когда-то работал Ильхам. Он сообщал, что комсомольцы завода за счёт внутренних резервов изготовили бурильное оборудование и выслали его в совхоз. Рабочие завода благодарили коллектив совхоза за ударную работу и желали успеха.

— Спасибо тебе! Ты нас просто выручил. Когда ещё наше управление соберётся решить этот вопрос.

— За что ж спасибо, Игнат Фёдорович? Дело-то наше, общее…

Когда оборудование привезли из Иртыша, бурение поручили уста Мейраму. В помощники он взял Ильхама, предупредив его:

— Имей в виду — здесь не. Баку. Я думаю, нефтяные скажины бурить легче, чем в степи искать воду.

— Понадобится, так и сто колодцев выроем. Лишь бы вода нашлась.

Уста Мейрам был прав. После того как добирались до водоносного слоя, оказывалось, что вода либо солёная, либо её очень мало. Но времени оставалось в обрез и работали не переставая. Ильхам всё время находился у скважины, не замечая, что делается вокруг. Когда темнело, зажигали фонари на переносных шестах. Только при их свете долго работать было нельзя. Начинали болеть глаза, натруженные за день. Уста Мейрам подходил, клал руку на плечо и говорил:

И вот однажды старый мастер, прислушиваясь к шуму долота в скважине, вдруг радостно прошептал:

— Вода! Вода шумит! — и тут же крикнул: — Насос!

Заработал мотор. Шланг стал извиваться, как змея. Насос кашлянул и выплюнул пробку мокрого песка. Потом вылилась тёмная жижа и пошла вода, сперва мутная от песка, а потом всё чище и чище.

Срочно известили Соловьёва, и он немедленно пришёл на скважину. Он увидел мокрую землю, мокрого Ильхама, который, блестя глазами, возился у мотора, и уста Мейрама, торжественно протянувшего директору стакан холодной чистой воды:

— Пейте, Игнат Фёдорович. Не вода, а напиток молодости!

Ильхам наполнил ведро и побежал, стараясь не расплескать воду.

Он добежал до ремонтной мастерской и ворвался в пустую инструменталку. Геярчин была одна. Ильхам поставил ведро на верстак.

— Пей, Геярчин! Вода из колодца! Как лёд! Это наша вода!

Геярчин посмотрела вокруг, но чашки не обнаружила. Придерживая левой рукой волосы, она склонилась над ведром.

Девушка подняла лицо. Оно сияло радостью, влажные губы улыбались.

Взгляды их встретились. Глаза девушки блестели! Задыхаясь от нахлынувших чувств, Ильхам схватил ведро и выбежал на улицу.

— Вкусная вода! Холодная вода! — кричал он, как мальчишка на базаре.

И все пробовали эту воду, свою совхозную воду, по два-три глотка, чтобы никого не обидеть.

Только Имангулову Ильхам позволил напиться вволю, и тот, отдуваясь, сказал, закатив глаза:

Асад, который решил сделать «перекур на воздухе», заглянул в инструменталку, надеясь перекинуться с Геярчин хоть несколькими словами, и увидел, как она пила воду, а потом восторженно смотрела на Ильхама.

— Этот сумасшедший изобретатель, — презрительно отметил про себя Асад, — совсем задурил ей голову. Чего доброго, она в него влюбится.

И хотя Асад старался уверить себя, что ещё не всё потеряно, но его охватило смешанное чувство тоскливого одиночества и раздражения. Руки его дрожали, когда он разминал папиросу, глядя вслед убегавшему Ильхаму.

Вскоре после этого в совхозе пробурили ещё одну скважину, а немного погодя и третью. Но первую скважину все называли «родником Ильхама». И каждый раз, когда Геярчин слышала это название, она вспоминала жаркий сумрак инструменталки, горящие глаза Ильхама и ртутные капельки пота на его лбу.

За несколько дней до уборки техника пошла в поля. На участки перебрасывали уборочные машины, перегоняли комбайны, завозили воду и горючее.

Вечерами на станах дымились костры, гремела посуда, слышались возбуждённые голоса.

Десятого августа на рассвете в небо взлетела ракета, озарив поля молочно-голубым светом. Это был сигнал начала жатвы.

Грохотали тракторы. Грузовики с высокими бортами съезжали с дороги и, колыхаясь, шли рядом с комбайнами, забирая первое зерно.

Каждый комбайн гнал перед собой мотовилом беспрерывную волну колосьев. Они набегали на хедер, как на берег. И в бункер янтарным дождём сыпались тяжёлые зёрна пшеницы. В копнителе, словно пена, шуршала пахучая, жаркая солома…

Часть урожая убирали косилки. На току шёл обмолот. Горы золотистого зерна уже высились около машин.

Шофёры торопили Имангулова, который тщательно взвешивал зерно. Он помнил не только количество обмолоченного и отправленного на элеватор зерна, но и сколько увёз каждый из шофёров. Соловьёв и Байтенов справлялись у него, когда нужны были самые последние цифры.

Мухтаров, приехавший посмотреть, как идёт уборка в совхозе, увидел на току странную молотилку. Она работала в стороне от других машин. По одну её сторону возвышался холмик необычайно чистого зерна, по другую — ворох мелкой, лёгкой соломы. Машина ровно гудела, работая быстро, без перебоев. К недоумевающему Мухтарову подошёл уста Мейрам.

— Нравится?.. А ведь обычная молотилка, слегка переделанная. Теперь она не только молотит, но и очищает зерно.

— Инициатива ценная… Кто это додумался? Опять ваш изобретатель?

— На этот раз не он… Впрочем, без Ильхама не обошлось: он нашёл журнал, где это было описано, и показал мне.

— Талантливый парень, — усмехнулся Мухтаров, — и хорошо, что он заботится обо всём, чувствует себя хозяином…

Зерно поступало беспрерывным потоком, и по дороге в Иртыш, к элеватору, днём и ночью вереницей шли грузовики. За каждым из них поднимались, словно дым над паровозом, пухлые клубы пыли, и шофёры вели машины на почтительном расстоянии друг от друга.

Иногда палящее небо внезапно темнело, налетала гроза, проливался щедрый ливень. Над степью разгуливали взрывы грома, и вспышки молний превращали дождь в ослепительно голубой туман.

После гроз расстояния между машинами сокращались — по влажной дороге они неслись почти впритирку.

Но часа через два всё просыхало и устанавливалась прежняя «противопыльная» дистанция.

Машина-буфет приехала к агрегату Геярчин. Тося уже расстелила салфетку в тени комбайна. Получив обед, она позвала Геярчин. Но та удивлённо смотрела вслед машине, которая поехала не к Ильхаму, работавшему на соседнем поле, а в сторону второй бригады.

— Не остынет, — равнодушно ответила Геярчин, — скорее даже нагреется… Не понимаю, почему Ильхама оставили без обеда?

— Они же ещё не кончили работать, — объяснила ТОСЯ;

Геярчин ела без аппетита, посматривая на соседнее поле. Заметив насмешливый взгляд Тоси, Геярчин смущённо сказала:

— Понимаешь, пока машина всех объедет, обеда может не хватить:

— Не беспокойся, ещё останется… Шекер-апа не забудет своих любимцев. Нечего за них страдать!

— Почему ты сердишься? — удивлённо спросила Геярчин.

— А я тебя не понимаю: когда Ильхам подходит, так ты держишь себя как королева, не замечаешь его. А стоит ему повернуться и уйти, как ты с тоской смотришь вслед. Любишь ты его или только мучаешь?

Геярчин помолчала, не находя ответа. Прямой вопрос Тоси застиг её врасплох. Наконец она тихо спросила:

— А разве ты никого не любила? Разве ты не знаешь, как это всё сложно?

И вдруг неприступная хохотушка и резкая насмешница Тося закрыла лицо руками и горько заплакала.

— Тося! Что с тобой? Я тебя обидела? Да скажи, в чём дело?!

Тося отняла руки от лица и улыбнулась сквозь слёзы.

— Я просто идиотка… Думала, что всем легко, а лишь мне одной тяжело. Я сейчас поняла, что и тебя упрекать нельзя. Только тебе лучше: вы любите друг друга и просто говорить об этом боитесь, а я вот говорить не боюсь, да он не любит меня, даже просто не замечает…

— Кто? — спросила Геярчин, начиная догадываться, в чём дело.

— Ну, он, — смущённо ответила Тося. — Ну, в общем он, и всё тут. Давай заканчивай и пошли работать.

В эти дни один Асад был хмурым и, против обыкновения, неразговорчивым. Он работал на машине, возившей зерно от комбайна на ток. Геярчин он видел мельком. Трактористы и комбайнёры ночевали в полевых станах, а шофёры возвращались в совхоз.

Жара допекала Асада. Было тяжело сидеть за баранкой. И мысли его были заняты не тем, как бы сэкономить время и сделать побольше рейсов, а тем, выгорит ли у него одно давно задуманное им дело.

Агрегаты Ашрафа и Алимджана были передовыми во второй бригаде. Напоминая им, что бригада Саши Михайлова хочет взять реванш за весеннюю пахоту, Тогжан говорила:

За работу принимались, едва начинало светать. Алимджан любил смотреть по утрам в голубовато-серые поля. Они постепенно розовели, потом становились бронзовыми и, когда солнце всходило, полыхали ослепительным золотистым светом.

— Знаете, ребята, когда я был пастухом и мы стригли овец, мне всегда было жалко какого-нибудь красивого барана класть под ножницы! Какая шерсть! Обидно его пускать голым. И вот сейчас так же: какие красивые поля, какие колосья! Даже жалко косить…

— Весной работали, мёрзли, мокли, парились, а теперь вдруг жалко?! Затем и трудились, чтобы сейчас убрать хлеб.

— Я понимаю, — согласился Алимджан, — только уж очень хороши поля!

— Хватит рассуждать, — усмехнулась Тогжан. — Пора работать.

Ашраф в эти дни много пел, говорил, смеялся — настроение у него было великолепное. И, как всегда в таких случаях, Алимджану приходили на ум горькие мысли. Он вздыхал: что ж, Ашраф достоин любви такой красавицы, как Тогжан.

— Знаешь, я подсчитал, что мы теряем время на разворотах и перекурах. Хоть и минуты тратим, а всё-таки время уходит. Можно работать быстрее. Тогда на один круг больше пройдём.

— Надо попробовать, — хмуро согласился Ашраф.

Алимджан словно хотел уморить своего друга, работая без единой минуты отдыха. Но и сам он, сидя в кабине, изнывал от жары. Руки уставали, голова болела, со лба капал пот. Временами ему хотелось остановиться и крикнуть Ашрафу на соседний участок: «Перекур пять минут!» Но каждый раз он вспоминал Тогжан. Она могла насмешливо заметить: «Утомились, бедные вы, мальчики!»: А её насмешек, Алимджан боялся больше всего на свете.

Да и было бы просто позорно отступить, когда он сам предложил Ашрафу работать в таком темпе.

Ашраф, не видя Алимджана, вёл с ним на расстоянии воображаемую беседу: «Как вы себя чувствуете, дорогой товарищ? Может быть, устали? Может быть, хотите отдохнуть? Что касается меня, то я нисколько не устал. Скорее вы сдадитесь, чем я…»

— Почему рекорд? Мы просто экономили время, как предложил мой друг Алимджан.

— Алимджан хотел узнать, хватит ли у меня сил.

— На тебе лица нет! Тебе надо отдохнуть, а то заболеешь!

Алимджан радостно улыбнулся, но девушка так же насмешливо жалела уже Ашрафа:

— Бедный Ашраф! Ты сам-то на кого похож?! А говоришь — ещё силы остались. Замучил тебя Алимджан? Да? И зачем ты только согласился?

— Я сам виноват… Говорят, что Молла Насреддин однажды стоял у ворот и дымил кальяном. Вдруг подъезжает всадник. Молла и говорит ему: «Вижу, ты проделал трудный путь и сильно утомился. Останься отдохнуть, будь моим гостем». Всадник, который хотел было дальше ехать, обрадовался и решил воспользоваться любезным приглашением. Спешившись, он спросил: «Молла, а куда мне привязать мою лошадь?» Молла расстроился и ответил: «Привяжи к моему языку».

— Если не уморите друг друга, — сказала Тогжан, — то знамя завоюете.

Вечерам этого же дня пришла телефонограмма из Иртыша: надо срочно принять новое оборудование для мастерской.

В горячую пору последних дней уборки нельзя было отрывать людей от дела. И всё же Соловьёву пришлось снять с трактора Ильхама и отправить его с уста Мейрамом в город, чтобы поскорее закончить приёмку. Ночью они выехали из совхоза.

Пропал Асад, машина которого была прикреплена к агрегату Геярчин. В ожидании следующей машины пришлось остановить комбайн. Людей в эту пору не хватало, шофёры ценились на вес золота, и заменить Асада было не так-то легко. Пока Саша улаживал этот вопрос, комбайн работал с перерывами.

Один из шофёров, приехавший с водой, сказал, что Асад, получив какую-то телеграмму, поставил свою машину в гараж и, собрав наспех веши, уехал в Иртыш.

Всё это привело к тому, что к вечеру бригада Тогжан намного обогнала бригаду Саши Михайлова.

Когда Саша приехал на стан, он был расстроен и взбешён.

— А в чём дело? Куда он пропал? Что случилось?

— Удрал. Получил телеграмму. Пошёл к Соловьёву и взял отпуск.

— Заболел у него кто-то, — хмуро бросил Саша.

Геярчин не хотелось верить, что её земляк, бакинец, мог так просто и нагло удрать отсюда. Она робко спросила Сашу:

— Разве ж Асад виноват, что в семье у него заболели?

— Конечно, не виноват!.. Но хоть что угодно со мной делайте — не верю! Подлог это! Махинация! А мы из-за этого отстали! План срываем!

— Давайте работать ночью, — предложила Геярчин, — поставим дополнительные фары.

— Рискованно, — возразил один из комбайнёров, — так можно работать только во время сева: земля как на ладони, всё видишь: где кочка, где впадинка. А ночью во время уборки и не заметишь, как ножи врежутся в землю.

Соображение было разумным. Все замолчали. Один Степан ворчливо сказал:

— Странно рассуждаете! Можно заранее проверить участок, пройтись по нему — вот и будешь знать… А вообще было бы желание, а работать можно и ночью. С шофёрами надо только договориться…

Этой же ночью пустили один комбайн. Работали в две смены. Сперва парни, потом девушки — Геярчин и Тося.

Перед рассветом Саша приехал к девушкам. Геярчин ещё держалась, а на Тосю смотреть было жалко: под глазами лежали тёмные круги, руки дрожали. Но всё же на её загорелом, обветренном лице сверкала белозубая улыбка.

— Хорошо! — сказала она. — Ночью даже лучше: не так жарко. Мы их перегоним. Правда, Саша?

— Сколько ты сегодня спала? — вместо ответа спросил Саша.

— Неправда, — вмешалась Геярчин, — это я спала пять часов, а она — три: боялась, что проспят смену, и встала раньше.

— Иди спать, — решительно сказал Саша, — я за тебя поработаю.

— Я тебе приказываю как бригадир: иди спать! Не хочешь идти в палатку, ложись вон там — на соломе.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ

Утром, в Иртыше уста Мейрам и Ильхам начали приёмку оборудования. К полудню были оформлены последние документы. Началась погрузка.

Уста Мейрам предложил Ильхаму, чтобы не терять времени, вернуться в совхоз на автобусе. До отправки оставалось минут сорок. Ильхам, выйдя на привокзальную площадь, где была конечная остановка автобуса, неожиданно столкнулся с Асадом.

Асад сгибался под тяжестью чемодана, полы пальто, переброшенного через руку, волочились по пыльному тротуару.

Негаданная эта встреча озадачила Ильхама. Вид Асада вызвал неясные подозрения, и как ни трудно было Ильхаму преодолеть неприязнь к «сопернику», но любопытство пересилило, и он остановил Асада:

— А ты ещё не знаешь?.. Уф!.. — Асад опустил чемодан и рукавом щегольской рубахи стёр пот с лица. — Упарился.

— Но-но! Легче на поворотах!.. — Асад достал из кармана брюк смятую телеграмму и с какой-то хвастливой небрежностью протянул Ильхаму. — Читай.

Телеграмма была из Баку. «Мать опасно больна хочет тебя видеть немедленно приезжай отец».

— Видал? Я как показал эту телеграмму директору, так мне сразу отпуск на две недели дали. В Баку еду!.. В Баку!

Асад не скрывал своего торжества; он, казалось, даже хвастал тем, что ему удалось получить такую телеграмму. «И чем тут хвастать? — с недоумением подумал Ильхам. — Мать больна… А он радуется. И зачем он прихватил с собой все свои вещи?» Когда Асад пригласил Ильхама зайти в пристанционную закусочную, «раздавить по сто граммов на прощанье», тот охотно согласился; надо же выяснить, что к чему.

В закусочной было пусто, душно и грязно. Бакинцы сели за столик в углу, Асад принёс два стакана водки, тощую рыжую селёдку, сморщенные солёные огурцы и несколько чёрствых кусков чёрного хлеба.

— Весь здешний прейскурант!.. Пища, богов! Ничего, скоро буду есть шашлык в «Интуристе». Завидуешь?

— Чему завидовать? — Ильхам усмехнулся. — Самый разгар уборки, а ты удираешь.

Ильхам брезгливым движением отодвинул стакан с водкой:

— Вай! Маменькин сынок! — воскликнул Асад. — Когда ты станешь мужчиной, Ильхам?

Асад залпом выпил стакан водки, поперхнулся, на глазах выступили слёзы.

— Не святой, вот и пью. Знаешь анекдот? Отец дал сыну попробовать водки…

— Знаю, от тебя же и слышал. Ты лучше скажи, зачем чемодан с собой тащишь? Боишься, в совхозе украдут?

Асад осоловевшими глазами взглянул на Ильхама.

— Не-ет, какой ты друг!.. Ты меня терпеть не можешь… Я знаю… Но ты хороший парень. Ты наш, бакинский… Выпьем ещё, Ильхам? Может, больше не увидимся…

Асад выпил ещё стакан водки. Теперь его совсем развезло. Он налёг обеими локтями на стол, пьяно пробормотал:

— Ильхамчик… Тебе я всё могу сказать… Как брату…

— Не могу я больше в совхозе… Я тут заболею… Или повешусь.

— Тебе хорошо говорить. Тебя вон до небес превозносят. А в меня все пальцами тычут: Асад такой, Асад этакий…

Ильхам был мрачен, к пиву он так и не притронулся.

— Вот как ты запел!.. А ехал сюда, хорохорился… О лёгкой славе мечтал? Думал, тут не пшеница, а ордена растут? Подошёл, сорвал, пошёл дальше…

— Ильхам, мы же разные люди… Ты вот не пьёшь. А я пью… Тебе здесь хорошо? Ну и живи на здоровье. А по мне предки соскучились. Видал, какую телеграмму отбили?

— Да у меня мир-ровые предки, они ради меня не только заболеть — жизнь отдать готовы!

Ильхам долго сдерживался, ему хотелось, чтобы Асад, не привыкший к вниманию собеседников, высказался до конца. Но теперь всё было ясней ясного. Он встал, глядя на Асада гневным, презирающим взглядом:

— Выходит, ты давно задумал смыться? Всех нас опозорить хочешь? Баку опозорить хочешь?

— Ах, так? — Асад вдруг тоже разозлился. — Тебе хочется, чтоб и я надрывался вместе с вами? Дудки! Нашли дурака!.. Задыхайся тут от жары, если тебе нравится, шлендай по грязи… А я предпочитаю гулять по Приморскому. Понял? — он издевательски сощурил глаза. — Ай, как хорошо сейчас в Баку!.. Море, фрукты, девочки первый сорт. А ты целуйся тут со своей Геярчин!

— Эй, эй! — Асад отпрянул от Ильхама. — Ну, ударь попробуй. Тебе же после и нагорит.

— Стану я о тебя руки марать… — Ильхам взглянул в окно, возле станции уже стоял старенький, обшарпанный автобус. — Значит, решил не возвращаться?

— «Я вернусь, когда раскинет ветви по-весеннему наш белый сад», — пропел Асад. — Есенин. Блеск поэт!

— Ну, погоди… Вспомни-ка пословицу: «Козёл перед гибелью сам трётся о дубину пастуха!» Это здорово, что ты вывернул наизнанку свою поганую душу. Мы тебе устроим красивую жизнь!

— Доберёмся. Где бы ты ни спрятался — доберёмся!..

Ильхам круто повернулся и вышел из закусочной.

— Приветик!.. — крикнул вслед Асад. Некоторое время он сидел, тупо смотря на дверь, за которой скрылся Ильхам; вдруг в его глазах мелькнула тревога, он сорвался с места и бросился за Ильхамом. Автобус уже тронулся, Ильхам вспрыгнул в него на ходу. Асад, пьяно размахивая руками, побежал за автобусом:

— Ильхам!.. Постой!.. Ильхам, я всё наврал! Это я чтоб позлить тебя. Постой, Ильхам!..

Ильхам ещё висел на подножке. Асад нагнал автобус и, не сознавая, что делает, вцепился Ильхаму в рукав. Ильхам хотел отмахнуться, но в это время другая рука соскользнула с поручней. Он потерял равновесие и спиной вниз упал на мостовую. Автобус остановился, из него высыпали встревоженные пассажиры, окружили лежащего на мостовой Ильхама. Под головой у него расплывалась лужица крови…

Асад воровато оглянулся. На него пока никто не обращал внимания. Но Ильхам может очнуться, и он скажет, по чьей вине сорвался с автобуса; Асада потащат в милицию. И прощай, Баку!.. Он опоздает на поезд, а может быть, ему вообще не удастся отсюда уехать. И чёрт его дёрнул побежать за Ильхамом! Теперь, трезвея, он понимал, что Ильхам всё равно ничего не смог бы ему сделать. Только добраться до Баку, а там ищи ветра в поле! Надо поскорей сматывать удочки. Он ещё раз посмотрел на Ильхама. Над ним уже склонилась какая-то женщина, попыталась приподнять его голову. Ильхам застонал. Слава богу, жив!.. Асад незаметно выбрался из толпы и, забежав в закусочную за вещами, ринулся на станцию.

Очнувшись после долгого забытья, Ильхам увидел себя в залитой солнцем палате. Рядом, на тумбочке, в стакане — скромный букет полевых цветов. Они пахли остро и пряно. А на стуле, возле постели, сидела бледная, измученная Геярчин…

Ильхам не стал себя спрашивать, как она сюда попала. Несмотря на боль в затылке, ему было удивительно хорошо. Геярчин рядом… Геярчин…

Девушка быстро обернулась; книга, которую она читала, выпала из рук; она чуть не вскрикнула от радости:

— Ильхам! Очнулся!.. Нет, нет, только не шевелись. Тебе надо лежать спокойно.

— И не разговаривай, — она поправила подушку у него под головой. — Вот так… Лежи. Постарайся уснуть.

— Ильхам, прошу тебя, помолчи. А то меня прогонят…

— Молчи, я сама тебе всё расскажу. Ты помнишь, как сорвался с автобуса?.. Нет, нет, молчи, я пока ни о чём не буду тебя расспрашивать. Так вот, тебя отвезли в городскую больницу. Мы сейчас в Иртыше. Говорят, тебе было очень плохо… Как уста Мейрам сказал нам об этом, так все хотели к тебе поехать, но понимаешь… уборка. Меня и то сначала не отпускали. Чему ты улыбаешься?.. Я просила, просила Игната Фёдоровича, чтобы он разрешил мне дежурить в больнице, а он ни в какую. «У нас, — говорит, — каждый тракторист на счету». А Байтенов стал с ним спорить. «Ильхаму, — говорит, — нужен хороший уход, а сиделок в больнице мало. Пусть Геярчин едет в город. Ребята поднажмут, выполнят и её норму». И меня отпустили…

Геярчин смутилась; опустив голову, прошептала:

— Несколько дней… — и, встрепенувшись, продолжала — Сюда сразу жена Байтенова приехала — Надя. Хотела забрать тебя в совхоз. Но ты лежал без памяти. Всё бредил… А потом уснул. И спал долго-долго.

— Нет, что ты! Я нисколечко не устала. Я только… Мы все за тебя так волновались! Но врачи говорят, наступил кризис. Ильхам?..

Но Ильхам уже спал, дыхание его было ровным, спокойным. Геярчин осторожно натянула ему до подбородка простыню, подобрала с пола книгу и, поглядывая то и дело на постель, принялась за чтение.

Ильхам проснулся вечером. В палате был полусумрак, лишь слабо брезжила настольная лампочка. Геярчин заставила Ильхама съесть немного куриного бульона, выпить фруктовый сок. Только сейчас Ильхам заметил, что они в палате одни. Три соседние койки были пусты.

— Геярчин… В больнице, кроме меня, никого нет?

— В других палатах есть больные. Но мало… Наверно, некогда болеть! Даже медсёстры и те на уборке.

— Выходит, я один разлёживаюсь. Все в степи, а я… Как уборка, Геярчин?

— Скоро заканчиваем. И, знаешь, кто нам здорово помог?

— Ты. У нас столько запасных деталей… Даже из других совхозов к нам обращаются. У них ведь нет мастерских. И таких умельцев, как ты.

— Ты сегодня… какая-то не такая… И я очень тебя люблю, Геярчин…

— Ильхам, тебе нельзя разговаривать! Тебе нужен полный покой.

— Вот ты и не прерывай меня. Я люблю тебя… Ты даже не знаешь, что я для тебя готов сделать!

— Ильхам, это нечестно!.. Ты пользуешься тем, что ты больной… Я… я скажу врачу, — и вдруг Геярчин рассердилась на себя. — Дура, что я говорю!.. — И, наклонившись над Ильхамом, не отрывая от него откровенно нежного взгляда, прерывисто прошептала: — Я тоже… тоже очень тебя люблю…

— Нет, не потому что!.. Неужели ты сам ничего не видишь? Я давно тебя люблю.

Глядя почему-то не на Геярчин, а куда-то в сторону, Ильхам сказал, словно разговаривая с самим собой:

— Знаешь… И ничего больше не нужно. Бывают ведь в жизни такие минуты, когда тебе ничего не нужно. Всё у тебя есть… От одного слова становишься богаче на целую жизнь.

— Тебе всё-таки лучше не разговаривать. Лежи спокойно.

— Нет. Ты надо мной всё смеялась… Почему, Геярчин?

— Поспи ещё, Ильхам. Тебе теперь нужно много-много спать. И много-много есть.

— И от этого я выздоровею, и ты забудешь, что мне сегодня сказала?

— Нет, Ильхам. Когда я услышала, что ты в больнице… Я вдруг представила, что могу тебя потерять… Теперь всё будет совсем, совсем по-другому, Ильхам!.. Даже чудно… Вот сказала тебе всё, и сразу всё стало проще и легче. Ты только поскорей выздоравливай.

Геярчин, наклонившись, коснулась щекой щеки Ильхама, отодвинулась от него и, наугад раскрыв книгу, неторопливо прочла:

О верный друг мой, каждый твой упрёк

Услышанный расплавить гору б смог.

Но где, когда в моей большой судьбе

Я отвернулся, изменил тебе?

Не мы ль сиротства груз несли вдвоём,

Друзей, любимой отыскали дом,

Бродили по горам, спускались в дол,

Но на поклон к врагу никто не шёл.

Нас голод, холод унижал подчас,

Но снова возвышал печали саз.

Не мы ль на скачках были всех быстрей,

Летя навстречу веку светлых дней?..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ПОД ЗВЁЗДАМИ

Комбайны уже уходили с полей. Осталось убран, лишь небольшой участок, где раньше работал Ильхам. Это хотела сделать Геярчин, вернувшаяся из Иртыша, когда Ильхаму стало легче. Но Геярчин так много работала на своём поле, навёрстывая упущенное, что товарищи заставили её лечь и отоспаться.

Ашраф и Алимджан вызвались ночью закончить этот участок, чтобы утром совхоз мог рапортовать об окончании уборки.

Работали на одном агрегате. Алимджан вёл трактор, Ашраф управлял комбайном.

Тося, Саша Михайлов и Тогжан сидели у дороги и смотрели, как вдали покачивался белый луч прожектора: агрегат медленно двигался в темноте, урча в тишине тёплой ночи.

Усталость давала себя знать. Тело ныло, глаза слипались. И все хорошо понимали, каково сейчас двум друзьям, работающим на ночном поле.

Саша покуривал. Тогжан переплетала косички, а Тося в беспокойстве вставала и всматривалась в темноту, когда пропадал луч, — это агрегат делал поворот в конце поля.

— Жарко им, — сказала Тося, — голова, наверное, гудит. Воды нужно холодной.

— Я привёз, — сказал Саша, — целый бидон. Прямо из «Родника Ильхама». Специально для них.

— Вот это хорошо: как будто бы Ильхам их благодарит, — заметила Тогжан.

— Жаль, что нет «Источника Геярчин», — вздохнула Тося, — я тоже привезла бы.

— Ничего, Ильхам за двоих поблагодарит, — усмехнулся Саша.

— Ты вот шутишь, а ведь это правда! — сердито бросила Тося.

— Нет, не знаешь… Где тебе!.. Разве ты знаешь, как они любят друг друга?

— А как они любят? — неожиданно спросила Тогжан.

Тося, пристально посмотрев на Сашу, заговорила страстно, будто не о Геярчин, а о себе:

— Не знаю, как Ильхам её любит, а про неё всё знаю. Знаю, почему он ей нравится, — и, опять взглянув на Сашу, пояснила: — Ведь он парень заметный и собой ничего, рослый, широкоплечий.

— Какой же Ильхам рослый? — удивилась Тогжан. — Он очень крепкий. Вот Саша рослый — это правда.

— Не в этом дело, — жарко заговорила Тося. — Он ведь хороший, настоящий. Очень принципиальный. И.всегда чем-то занят. О других думает… Геярчин любит его. Только сказать боится. Понимаете?

— Почему же она боится? — недоумевающе спросил Саша.

— Ну, это всем ясно, что любит, — сказала Тогжан.

— Не в этом дело… Она боится, что он такой особенный, такой замечательный, а она…

— Да разве она плохая? — воскликнул Саша, совершенно сбитый с толку. — Она замечательная!

— Так ведь он-то не знает, что она его любит! А она очень хочет быть достойной его! Чтоб у них настоящая любовь была, а не просто так…

— Тосенька, а ты здорово про любовь говоришь: кого угодно сагитируешь! — пошутил Саша.

— Ты всё про одно и то же: сагитировать! — чуть обиженно ответила Тося. — Ему про любовь, а он про агитработу!

— Настоящая любовь — это агитация за хорошую жизнь, — не сдавался Саша.

— А ты сам-то знаешь, что такое любовь? Только выводы делаешь, теорию разводишь.

— Ты, Тося, стала какая-то другая. Просто не узнаю тебя!

— Какая была, такая и есть! Посмотри внимательней, может, ещё чего скажешь: была, дескать, курносая, а теперь ничего — выправилась!

Тогжан, улыбавшаяся в темноте, давно поняла, почему с такой страстностью Тося говорила о любви. Опасаясь, что Саша может ненароком действительно обидеть Тосю, не подозревая о её чувствах, Тогжан примирительно сказала:

— Все мы стали другими. Целина нас изменила. Только мы всё время вместе и потому плохо видим, как изменились. А любовь, Саша, угадать иногда трудно. Её почувствовать надо: А не все это умеют… Смотрите-ка, комбайн пошёл сюда!

Невдалеке выехала с поля и остановилась на дороге машина, гружённая зерном. Саша крикнул шофёру, чтобы он немного подождал.

Вскоре подошёл и агрегат. Повеяло жарким запахом горючего. Ашраф и Алимджан вышли на дорогу, ступая тяжело, враскачку, как моряки после плавания. Ашраф тут же опустился на землю и закурил. Алимджан с радостным удивлением спросил:

— Неужели всё? Больше в совхозе нет неубранного хлеба? Тогда надо поздравить друг друга!

— Алимджан, а мог бы ты сейчас опять сесть за руль? — вдруг спросил Ашраф.

— Ой, что ты говоришь?! Да я бы просто свалился у трактора. А ты?

— Вот что, друзья, — сказал Саша, — перегонять комбайн в совхоз сейчас бессмысленно. Слишком долго. Предлагаю ехать на грузовике, а утром сюда вернуться.

— Ладно, поехали, — сказал Ашраф и лёг на траву. — Сейчас поедем.

Саша и Тося направились к грузовику. Тогжан взяла бидон.

— Освежитесь, ребята. Давайте я вам полью. Алимджан, иди сюда.

Алимджан умылся. Пришла очередь Ашрафа. Подставив голову под холодную, бодрящую струю, он фыркал от удовольствия и, захлёбываясь, кричал:

И Алимджан, отошедший в сторону, вдруг услышал этот смех. Он слишком хорошо знал все оттенки её голоса и не мог ошибиться: такого довольного, нежного смеха Алимджан никогда ещё не слышал.

Сердце его опалил огонь обиды и горечи, но решение созрело в тот же миг. Он тихо отступил и, повернувшись, бросился вдогонку за Сашей и То-сей. Им он мрачно сказал:

Никто этому не удивился, только Тося горестно вздохнула.

А Тогжан, ничего не подозревая, лила воду на руки Ашрафу, на его шею и голову. В тёмных струях, как блёстки, отсвечивали звёзды. Ашраф хохотал от восторга, и они оба не слышали, как вдали заурчал грузовик и тяжело пошёл к совхозу.

Опомнились они, когда кончилась вода. Ашраф стоял мокрый, с перепутанными прядями волос, широко раскрыв глаза. Тогжан замерла с бидоном в руках.

— Уехали… — растерянно проговорила Тогжан. — Все уехали.

— Вот это нахальство! Почему же они так сделали?

— Зачем я их ругаю? Зачем сержусь? Вот хорошо-то!

— Что же туг хорошего? — спросила Тогжан весёлым голосом. — Знаешь, сколько до совхоза?

— Знаешь, Тогжан, мы никуда не пойдём. Останемся здесь. А утром отгоним комбайн.

Они даже не задумались, почему исчез Алимджан. Они понимали только, что они вдвоём, а вокруг сухой ветер и звёзды.

— Ты устал. Тебе надо отдохнуть. Давай посидим.

Он пошёл к комбайну и принёс кусок брезента. Расстелив его, Ашраф устало прилёг.

— Спи, Ашраф, — сказала Тогжан. — Ни о чём не думай. Я посижу рядом.

— Я это и так знаю, — чуть слышно проговорила Тогжан.

— Молчи, — она закрыла ему рот рукой и тут же её отдёрнула. — Вы очень недогадливые ребята. Вам надо, чтобы девушка сама призналась. Иначе не поймёте.

— Тогжан, но ведь так приятно слышать, когда об этом говорит любимая. Пусть сто раз скажет, я попрошу сказать её и сто первый. А ты ни разу не сказала.

— Я скажу… Только ты обещай, что после этого закроешь глаза и ни о чём не будешь говорить.

Тогжан помолчала. Она смотрела вдаль, её раскосые тёмные глаза блестели, на лице застыла улыбка.

— Тогжан, ты забыла? — он чуть притронулся к её руке.

— Нет, Ашраф, не забыла… Разве можно забыть, что я люблю тебя?

Она положила руку на его глаза. Ашраф чувствовал тепло её ладони. Слабый ветер, пахнущий степными травами, скользил по воспалённому лицу. Ашраф так и заснул с улыбкой счастья на лице.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ЩЕДРАЯ ОСЕНЬ

Журналист Смит, побывавший в совхозе имени Абая, вежливо и добродушно беседовавший с рабочими, угощавший их сигаретами и жевательной резинкой, сам с удовольствием откушавший национальных казахских блюд, вернувшись к себе домой, написал статью о том, как в песках Казахстана работают насильно согнанные сюда из разных мест юноши и девушки, живущие в кошмарных условиях. Несмотря на обилие механизмов, писал Смит, вся затея обречена на провал, так как у людей нет никакого стимула поднимать эту затвердевшую целину, обрабатывать её и следить за посевами. Людей мало, жить им негде, получают они гроши, снабжения никакого, развлечений нет вовсе. Очередная пропагандистская выдумка большевиков рухнет, как только дело дойдёт до уборки. Потому что если и можно с ограниченными средствами провести сев, то снять урожай может хорошо вооружённая, сытая, обнадёженная призами армия вымуштрованных рабочих. Ничего этого в степи нет, и целинные земли на будущий год зарастут степными травами.

Перевод статьи Смита Соловьёву прислали из Москвы с просьбой ответить журналисту открытым письмом.

Когда все сведения по уборке были готовы, Соловьёв созвал руководящих работников совхоза и каждому вручил по листку бумаги с итоговыми цифрами. Некоторое время слышались лишь отрывочные замечания и восторженные восклицания:

— Поздравляю вас, товарищи! — сказал Соловьёв. — И большое вам спасибо! И ещё надо сказать — превеликое спасибо нашему коллективу! Свыше миллиона пудов хлеба — цифра, которая говорит за себя!

— И себестоимость нашего зерна в пять раз меньше, чем у наших соседей-колхозников! — отметил Байтенов.

Расчёты показывали, что даже в том случае, если совхоз отдаст свой долг государству полностью (а можно было выплачивать по частям), то останутся ещё деньги на покупку механизмов, автомашин, оборудования. Ведь на будущий год будут освоены дополнительные площади! Запланировано устройство молочной фермы, покупка коров, свиней, лошадей.

После горячей поры уборки началась горячая пора закупок и заключения договоров. Совхоз становился крепким, богатым хозяином. Его представители вели переговоры, заключали сделки и соглашения с торгующими организациями. Соловьёву звонили из разных мест области, из других городов республики. Телеграммы шли, как письма, пачками. В Иртыше, Павлодаре, даже в Алма-Ате работали на совхоз люди, чтобы обеспечить его всем необходимым на будущий год.

Байтенов и Алимджан отправились в «Жане тур-мыс» покупать овец. И хотя Алимджан был здесь своим человеком, он придирчиво осматривал каждую овцу.

Перед отправкой Алимджан зашёл в свой родной дом, надел свою чабанскую одежду, папаху, взял высокую пастушескую палку.

Байтенов уехал на машине, а Алимджан и его помощники погнали отару по степной дороге. Отара шла широким потоком. Впереди старый баран-вожак. По бокам чабаны. Шествие замыкал Алимджан на коне, рядом с которым бежал огромный волкодав, неслышно ступая своими сильными лапами. Изредка Алимджан бросал команду:

И волкодав с хриплым лаем отгонял к отаре отбившихся овец.

В совхозе все высыпали посмотреть на отару, а особенно на Алимджана, ехавшего на коне.

— Овец лучше не трогать, — ухмылялся Алимджан.

— Ураган! Лови подарок! — вместо ответа кричал Алимджан, бросая кусок сахару.

И пёс на лету ловил угощенье, щёлкая своей страшной пастью и благодарно виляя хвостом. Алимджан спешился и потрепал Урагана по загривку. Собака покорно улеглась у ног Алимджана.

В эти дни покупал не только совхоз. Рабочие, получив большой аванс, приобретали вещи: костюмы, патефоны, велосипеды, радиоприёмники. Из города шли грузовики с товарами. Степан купил себе аккордеон и готовился к концерту самодеятельности.

Из города вернулся ослабевший, но бодрый Ильхам.

В один из вечеров Ильхам и Саша Михайлов пришли к Байтенову и рассказали об Асаде:

— Понимаете, Байжен Муканович, ведь это просто недопустимо, — волновался Ильхам, — этот негодяй вернётся в Баку как победитель. Он будет всем говорить, что он герой целины. А телеграмма фальшивая: он послал своим родителям текст, который они передали по телеграфу. И мы не имеем права оставить это без внимания! Надо написать на промыслы!

— Тогда надо придумать что-нибудь другое. Нельзя прощать все его подлости! Он смеётся над нами!

— А вы сообщите в газету, — посоветовал Байтенов. — Письмо должны подписать бакинцы. Тогда уж Асад никуда не денется.

— И ещё мы сообщим в ЦК комсомола Азербайджана, — добавил Саша.

В конце лета в совхоз ненадолго приехала жена Соловьёва. Она походила по окрестностям, побывала на стройке, осмотрела клуб, где предполагалось проводить занятия, пока не будет готово здание школы.

Наталья Николаевна уже освободилась от старой работы и получила официальное назначение в совхоз. Но надо было ещё многое приготовить для первого учебного года вечерней школы, и пришлось вернуться в город.

И вот однажды утром в вагончике директора раздался телефонный звонок, Соловьёв снял трубку и услышал голос своей дочери.

— Папа? Здравствуй! Я приехала! — торопливо говорила Ксения. — У меня практика, и я тороплюсь в твой совхоз! Вам строители нужны?

Соловьёв даже растерялся от этого потока слов. А Ксения продолжала:

— Я хочу выехать сегодня. Мама просит подождать. Она ещё чего-то не достала. Но вещи уже сложены. Очень хочу тебя увидеть и поцеловать!

— Погоди! Погоди! Егоза! Дай сообразить, а то я ничего не понимаю.

— Очень хорошо. Но маму ты всё-таки подожди. Завтра я пришлю машину. Попрошу Тараса. Он вам поможет погрузиться. А если мама и не всё достала, так не беда. Потом съездит.

— Строители нам очень нужны. Только хорошие. Учти это!

…Байтенов, узнав об этом разговоре, рассмеялся:

— Теперь, Игнат Фёдорович, придётся вам расстаться с кабинетом на колёсах. Квартира давно готова — перебирайтесь.

К вечеру следующего дня Тарас Гребенюк привёз семью Соловьёва. Грузовик был заполнен не только вещами и чемоданами, но и ящиками. Их выгрузили в клубе.

Все гадали, что могло находиться в ящиках. Высказывались различные предположения:

— Учебники. Тетради. Наглядные пособия. Приборы. С сентября открывается вечерняя школа.

— А как она будет называться? — шутливо спросил кто-то. — Школа-клуб или клуб-школа?

— Если идёте на танцы — клуб. Если просветить свою тёмную голову — школа. Но в кино будем пускать только отличников учёбы! Имейте это в виду…

В совхозе готовились к празднику урожая. Незадолго до торжественного вечера Ашраф полушутя, полусерьёзно сказал Тогжан:

— Наша бригада — первая в совхозе. А ты лучший бригадир. О себе не говорю, но, кажется, я не из последних трактористов. Неужели же мы отстанем по другим показателям?

— Наша свадьба должна быть в совхозе нерпой!

— Почему? Ведь мы обо всём договорились? Или ты разлюбила меня?

— Не говори так… Я просто не люблю шумихи. А тут придётся сидеть у всех на виду, и на тебя будут показывать пальцами! Я сгорю от стыда!

Ашраф после горестных раздумий — ему очень хотелось устроить свадьбу — посоветовался с Сашей Михайловым.

— Ничем её не убедишь! — горячился Ашраф. — Я ей говорю: «Ведь это праздник, большой день в нашей жизни, почему же мы должны скрывать своё счастье? Разве это стыдно, что мы любим друг друга?!»

— Всё это верно, — вздохнул Саша. — Надо, чтобы и остальные видели, как у вас налаживается жизнь… Да разве её убедишь! Пойдём-ка лучше к уста Мейраму…

При первом же удобном случае старый мастер поговорил с Тогжан.

— Нехорошо обижать людей, дочка. Твой жених правильно считает, что надо устроить комсомольскую свадьбу… Не сердись, что он мне пожаловался. Послушай лучше меня, старика. У нас с Шекер-апа всё было не так, как у вас. Женились мы, не сыграв никакой свадьбы. Её отец был богатым человеком, а я был пастухом в рваной одежде. Он просил за Шекер стадо овец, двух коров, много паласов и посуды. Он хорошо знал, что ничего этого у меня нет, и его требование было просто насмешкой. Тогда я договорился с Шекер и, улучив удобное время, посадил её на лошадь, увёз в горы, к моим родным. Это было зимой. Лежал снег. В горах свирепствовал голод. Мы еле-еле вытянули эту зиму. Шекер тосковала по родному аулу, но выхода не было. Если бы мы спустились в степь, то нас обоих настигла бы пуля: отец Шекер передал нам, что позора он не простит. Только после революции мы вздохнули свободно. У нас были дни хорошие, были тяжёлые, но всё же мы были счастливы, хотя это счастье досталось нам дорогой ценой. Наша свадьба — свадьба украдкой. Разве же это хорошо? И всю жизнь Шекер жалела только об одном — что мы не могли устроить праздника, позвать хороших людей, чтобы они порадовались нашему счастью… А ты, дочка, сама хочешь отказаться от этого…

Тогжан вынуждена была согласиться с разумными доводами, но попросила, чтоб о свадьбе никто не знал заранее: пусть люди соберутся на праздник урожая, а свадьба — это так, случайное совпадение.

Саша взял на себя все хлопоты. Соловьёв дал Ашрафу и Тогжан комнату во втором этаже нового дома. Теперь их судьба связана с Казахстаном. Пусть все почувствуют, что здесь их настоящая жизнь.

— Вот что, дорогой завхоз, у вас, кажется, имеется на складе хороший книжный шкаф?

Имангулов вздохнул. Шкаф был действительно очень хорош. Имангулов просто не мог с ним расстаться. И хотя бывший главный инженер Захаров не раз требовал выписать этот шкаф для своего кабинета, завхоз каждый раз разводил руками: «Не могу, понимаешь, он для директора предназначен». А всем другим, кто зарился на шкаф, он хмуро отвечал, что главный инженер уже забронировал эту вещь за собой. В шкафу, который стоял в кабинете самого Имангулова, хранились книжки счетов, накладных, квитанций, бланки различного назначения, чернила и клей. Для этого, конечно, годился и обычный конторский глухой шкаф, но Имангулов считал, что со стеклом солидней.

В вопросе Соловьёва Имангулов почувствовал что-то опасное, хотя сам директор никогда этим шкафом не интересовался.

— Что ж ты молчишь? — допытывался Соловьёв. — Есть шкаф или нет?

— Не помнишь?! Ну, брат, этому я никогда не поверю. Отдал кому-нибудь?

— Юридически, товарищ директор, шкаф имеется, а вот практически его нет.

— То есть в инвентаре он значится, а реально не существует?

— Как раз наоборот: реально он существует, а по документам не числится.

— Ты что-то путаешь, дорогой завхоз. Если ты шкаф выдал, то он должен быть в описи казённого имущества, а если он пропал, должен быть акт.

— Зачем вам шкаф, Игнат Фёдорович? — тоскливо спросил Имангулов.

— Мне он не нужен. Тогжан и Ашраф женятся. Может совхоз сделать нм свадебный подарок?

На лице Имангулова с быстротой молнии сменилось несколько выражений: растерянность, недоумение, приветливость, лукавство. Наконец он ответил:

— Шкаф есть. Никому не выдан. Он на картотеке склада, а не в описи.

— Всё понятно. Тебе просто жалко с ним расставаться.

— Нет, не жалко. Могу соответственно оформить.

— Слава богу! — облегчённо вздохнул Соловьёв, точно закончил тяжёлую работу. — Вот и оформляй. Сейчас пришлю на склад наших молодцов, ты им выдай.

Уже в дверях Имангулов обернулся и с некоторой грустью сказал:

— На склад не присылайте. Пришлите в мой кабинет.

Саша Михайлов, Степан и ещё два тракториста отправились к Имангулову. Шкаф уже стоял пустой, заботливо обвязанный бечёвкой, чтобы дверцы не распахивались при переноске.

Имангулов тоже помогал двигать шкаф к дверям.

Но потом, когда стали выносить шкаф на улицу, он начал сокрушаться:

— Ух, какой тяжёлый! И как мы его на второй этаж поднимем?

— Ничего, поднимем, — успокоил Степан, — мы ребята здоровые. А раз Имангулов помогает, то шкаф станет как пёрышко.

— Слушайте, ребята, — вдруг с тревогой спросил завхоз, — а может быть, шкаф им не нужен? Вы не узнавали?

— То есть как не нужен? — возмутился Саша. — Может быть, им и книги не нужны? Может, и без стола обойдутся? И радио ни к чему? И газеты читать незачем?

— Зачем так шуметь, товарищ Михайлов, комсомольский секретарь? — удивился Имангулов. — Разве же я не понимаю, что такое культура? Я ведь так спросил, на всякий случай: может, им уже подарили другой шкаф.

Имангулов что-то ещё ворчал себе под нос, но всё-таки, обливаясь потом, помог дотащить шкаф до места. Там их встретила Шекер-апа, наводившая порядок в комнате. Увидев Имангулова, она пошутила:

— Похудеть хочешь? Правильно! Иногда тебя посещают светлые мысли.

— После такой работы не худо бы поесть, — парировал Имангулов. — Надеюсь, на кухне хватит для меня лёгкой закуски?

Комната вскоре была готова. Ашраф и Тогжан уехали в Иртыш оформить в загсе свой брак. В клубе готовили праздник урожая и свадьбу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ ПЕРВАЯ СВАДЬБА

Сегодня состоится первая комсомольская свадьба в нашем совхозе. Мы её приурочили к празднику урожая. Всё, что было на полях, мы убрали, дав свыше миллиона пудов зерна. Это сделали люди, которых вы считаете угнетёнными и обездоленными. Нам было трудно. Этого никто не скрывает. Но мы добились своего: здесь, на целинных землях, растёт совхозный городок, и люди не жалеют, что приехали сюда жить.

Одно из самых больших наслаждений в жизни человека — строить. И труд оплачивается не только рублями, но и самой радостью созидания. Сегодня у нас будет банкет, будет свадьба, будут песни и ганцы. У нас есть причины для радости. На этой земле растут не только тучные хлеба, но и человеческое счастье.

Вам угодно было исказить факты. Трудности вы превратили в невозможность. Энтузиазм людей — в страх. Размах работ — в пропагандистское преувеличение. Так, конечно, удобнее. Вы увидели, что ваш сосед по планете строит себе новый дом, и стали себя уговаривать, что дом этот плох, крыша течёт, в комнатах тесно, а из щелей дует. Вы хотели уверить и себя и других, будто бы ваша собственная постройка намного лучше, хотя она и требует капитального ремонта. Но что бы вы ни говорили про наш дом, мы-то сами хорошо знаем, как в нём хорошо и удобно.

Побывав в гостях, где кормили, поили и давали кров, приличные люди обычно не поносят хозяев за их гостеприимство. Вы заплатили нам за добро злом, ложью за правду, расписавшись тем самым в собственной подлости.

Нам остаётся только пожалеть, что время, истраченное на разговоры с вами, мы не смогли использовать на что-нибудь полезное и хорошее.

Для исправления данных, приведённых в вашей статье, советуем обратиться к таблице наших доходов и роста обеспеченности рабочих совхозов, которая опубликована в областной газете в номере от 29 августа сего года.

В новой комнате Ашрафа и Тогжан шли последние приготовления к свадьбе.

Растерянная и чуть испуганная Тогжан в праздничном национальном наряде стояла посреди комнаты, окружённая подругами. Тося и Геярчин вертели её, как куклу, поправляя наряд.

Без стука вошла Шекер-апа. Она была в новом длинном платье, в новых остроносых туфлях на низком каблуке.

— Жанешетай!^[6] Ты будешь довольна! Я наготовила таких кушаний — язык проглотишь! А ну-ка, покажись… Ай, как хорошо! Вот только причёска не удалась… Дай-ка, дочка, я тебя причешу как следует.

Шекер-апа распустила волосы Тогжан, разделила их на несколько прядей и заплела маленькие косички, рассыпав их по спине и плечам.

— Ну вот, теперь ты настоящая невеста. Теперь можно идти и в клуб. Народ уже собрался, не хватает только вас!

Ашраф ждал Тогжан внизу. Их окружили юноши и девушки с цветами в руках. Все двинулись к сверкающему огнями клубу.

На дороге, ведущей в «Жане турмыс», Алимджан ожидал гостей.

Сухой осенний ветер шелестел в засохшей траве. Временами из ярко освещённого клуба доносилась музыка. Там, наверное, уже весело — усаживаются за столы, поздравляют молодых. А вот Алимджан туда не пойдёт. Не может он этого видеть! Лучше уж умчаться на всю ночь в степь.

Вдали послышался конский топот, и на пригорок вылетели всадники. Их чёрные силуэты хорошо виднелись на фоне чуть светлеющего закатного неба. Впереди скакал старый Масагпай. Алимджан узнал деда по особой, прямой, несгибающейся посадке.

Алимджан бросился к клубу предупредить, что гости едут. На крыльцо вышли Байтенов и уста Мейрам.

Байтенов внимательно посмотрел на хмурое лицо Алимджана и спросил:

— Для меня это не праздник, — ответил он с болью.

Байтенов покачал головой и, обернувшись к открытой двери, поманил кого-то пальцем.

В это время жане-турмысцы подскакали к крыльцу. Алимджан хотел помочь деду сойти с лошади.

— Не торопись, сынок, — с улыбкой сказал уста Мейрам, — дай старому покрасоваться.

— Завидуешь, уста Мейрам, — усмехнулся Масагпай, — ты, наверное, забыл, что такое лошадь, побоялся бы сесть — это тебе не трактор!

Масагпай приехал верхом на коне Алимджана. Конь, узнав хозяина, тянулся к нему умной мордой, пофыркивая. Гладя его шею, Алимджан ждал той минуты, когда он сможет вскочить в седло и ускакать в степь.

Гости спешились, их пригласили войти. Несколько человек повели коней к коновязям за клубом. Алимджан отвёл в сторону своего коня и одним махом взлетел в седло. Но тут чья-то ладонь легла на его руку.

— А! Это ты, Саша. Сразу и не узнал… Хочу немного проехаться…

— Нехорошо, Алимджан… Не думай, что я ничего не понимаю. Но Ашраф — твой друг. И ты его обидишь, если не придёшь. Для него-то это праздник.

— Нет, можешь. Ты же мужчина, разве тебе к лицу такая…

— Трусость, ты хочешь сказать? — вспылил Алимджан. — Нет, Саша, это не трусость. Если ты понимаешь меня, то должен знать, что это не трусость.

— Эх, Саша, хороший ты человек! И совет твой правильный, только трудно его выполнить. Не всё легко сделать. Любовь не такая простая вещь, как тебе кажется.

И, хлестнув коня, Алимджан умчался в степь. Он скакал, гордо выпрямившись, как это умел делать старый Масагпай. Ветер бил в лицо, стук копыт заглушал все звуки, лёгким дымком взлетала пыль.

Все уже уселись за празднично убранные столы, уставленные кушаньями, цветами и бутылками с вином. На возвышении находился стол, где, кроме молодых, сидели почётные гости: Мухтаров, Масагпай, уста Мейрам, Соловьёв, Байтенов и важный Иман-гулов, у которого глаза заблестели при виде обильных кушаний.

За этим столом не хватало только дядюшки Яна. В конце лета Су-Ниязов вместе с казахской делегацией поехал в Китай поделиться с китайскими друзьями своим опытом строителя.

— Дорогие товарищи, сегодня первая свадьба в нашем совхозе, и это очень хорошо, потому что такой пример, я думаю, вполне достоин подражания. Мы хотим, чтобы наша молодёжь создавала на целине семьи. Городок наш строится, будут в нём и квартиры для семейных. Так что от вас, дорогие юноши и девушки, требуется только одно — договориться друг с другом, выбрать хорошего спутника жизни и намекнуть об этом начальству. А мы вам поможем обзавестись домом и хозяйством. Вы создали наш совхоз имени Абая, вам надо теперь приумножать его славу, строить свою личную жизнь. От имени всего коллектива я поздравляю дорогих молодожёнов — Ашрафа и Тогжан. Давайте выпьем за их здоровье и благополучие, пожелав им большого, настоящего счастья!

Грянули аплодисменты, послышались приветственные возгласы, посыпались поздравления, и заиграла музыка.

Отъехав далеко от совхоза, Алимджан остановил коня. Стрекотание кузнечиков только подчёркивало тишину звёздной ночи. Здесь, под звёздным небом, Алимджан был совершенно один. Один, как весной этого года, когда он вот так же бежал от Тогжан. Он убежал от неё в работу, но она стала его бригадиром. Он бежал от любви, но она настигала его повсюду. Говорят, от любви не уйдёшь. Тогжан была целым миром. Вернее, во всём мире Алимджан видел её одну. Но эти месяцы, проведённые в совхозе, многому научили его, и мир для него не погиб с лотерей Тогжан. Раньше он не смог бы пережить своего несчастья, потому что не знал бы, зачем ему жить. А теперь у него своя судьба, работа, друзья. Потеряв Тогжан, он не потерял мира, в котором каждый может найти свою счастливую судьбу.

Там, в клубе, его друзья: и Ашраф, и Саша, и Тарас. Они сейчас все вместе. А он один. И без них он слаб и ничтожен. Кто он? Пылинка, затерянная в ночи.

Алимджан повернул коня и направил его к совхозу…

Когда Алимджан вошёл в зал, уже были сказаны приветственные речи и прозвучали первые тосты.

Они пожали друг другу руки. Алимджана усадили за стол, налили вина. Он оглядел собравшихся. Глаза у людей уже весело блестели. Шутки, разговоры, смех царили за всеми столами.

Алимджан встретился глазами с Масагпаем. Старик смотрел внимательно, словно читал мысли своего внука.

Масагпай отодвинул стул и поднялся. Сразу все смолкли. Старик тихо заговорил:

— Я дожил до такого дня, когда сильные крылья моих внуков и правнуков уносят их в дальние земли. Я раньше и не слышал о таких местах, где теперь учатся, работают, находят себе семью дети мои. И старый Масагпай, имеющий сто внуков и правнуков, не беспокоится за них, он знает: где бы они ни были, они найдут своё счастье. Прекрасен этот мир. Мир человеческих чувств и волнений. И сегодня, иа этом вечере, одни смотрят на своих любимых с обожанием, другие только начинают любить и даже сами не знают об этом. Одни пьют чашу радости, у других — печаль и надежда. Жизнь старит нас, но чувства человека вечно молоды и свежи, как весна.

Алимджан взглянул на Тогжан. Она была прекрасна и далека. Но он уловил в её взгляде беспокойство. И Алимджан мысленно сказал: «Нет, Тогжан, не тревожься. Я всё перенесу, как подобает мужчине. Разве я могу не желать счастья Тогжан, которую люблю? Разве я могу не радоваться, что Ашраф, мой друг, нашёл свою любовь?..»

— У меня нет дорогого подарка. Я ничего не принёс вам, кроме пожеланий хорошей жизни. Примите от меня, как подарок, песню Абая о любви… Ведь вы нашли своё счастье в совхозе имени великого акына.

И Алимджан запел ту песню о любви, которую он когда-то пел над озером. Но теперь в ней было больше страсти и силы, чем печали. Жаркое дыхание любви, как дыхание степей, пронеслось над собравшимися.

Замерев, слушали песню Ильхам и Геярчин. Им казалось, что это о них поётся в песне. Мухтаров незамето показал на них Соловьёву:

Песня Алимджана растревожила Ларису и Тараса. Они сидели врозь, но украдкой наблюдали друг за другом. Иногда их взгляды встречались, и тогда они отводили глаза в сторону.

Взгляд Тараса словно говорил: «Разве у нас тоже не может быть счастья? Может быть, вы не верите в силу моей любви?»

Лариса тронула свои щёки ладонями — щёки горели. Почему ей так тревожно? Почему она не может решиться? Она ведь хорошо знает, что Тарас по своей застенчивости может ещё долго молчать. А зачем отнимать время у радости? Ведь Тарас боится, что недостоин её. Какой чудак! Это она должна быть рада, что её полюбил такой человек!

Когда песня смолкла, в зале снова стало шумно, весело, суетливо. Тарас незаметно встал и, взглянув на Ларису, пошёл к выходу. Она сидела, боясь шелохнуться, замирая от страха и нерешительности. Она знала: Тарас ждёт её у выхода из клуба.

Лариса сидела одна, ничего не замечая, думая только об одном: он её ждёт.

Рядом кто-то опустился на стул. Лариса, как сквозь сон, услышала голос Нади Байтеновой:

— Нет, — Лариса повернулась к Наде с робкой, смущённой улыбкой. — Нет, мне совсем не плохо. Наоборот, мне очень хорошо.

— Но ты какая-то странная! Что-то случилось? Скажи.

— Ничего не понимаю! — изумилась Надя. — Ты тяжело дышишь, не лучше ли пойти на воздух?

— Я провожу тебя, — обеспокоенно предложила Надя.

— Нет, нет! — возразила Лариса. — Не надо. Я сама.

И, словно её подтолкнули, Лариса быстро встала и решительно пошла к выходу.

В это время весёлый, со сверкающими глазами, встал Ашраф. Он обвёл всех взглядом, словно проверяя, все ли собрались на праздник, и заговорил:

— Когда мы ехали сюда из Баку, нас пугали, что здесь летом всё сгорает от жары, а зимой всё трещит и стынет от мороза. Но мы нашли здесь то, что спасает и от жары и от стужи. Это наша дружба и… любовь. Говорят, что любовь — это цветок, который распускается не на всякой земле. Значит, здесь хорошая земля. Мы нашли здесь прекрасных друзей — Сашу, Ильхама, Тосю, Алимджана, Геярчин, Тараса и множество других друзей! Сколько у нас людей разных национальностей, а мы все родные — мы дети великого советского народа! Я пью за любовь и дружбу!

Перед рассветом, когда уже у Степана не было сил играть на аккордеоне, а самодеятельный оркестр распался по различным причинам, включили радиолу.

Рассветную тишину нарушили плавные звуки вальса. На крыльце сидели трое — Саша Михайлов, Алимджан и Тося. Дул слабый ветер, шуршали листья деревьев, из степи доносились запахи осени: сухой травы и перегретой земли.

— Скоро начнутся ветры и дожди, — грустно сказала Тося. — Жаль, что на земле не всегда лето и весна.

— Скучно было бы, — заметил Саша. — Я люблю перемены.

— Поживёшь года два-три — привыкнешь и к переменам, — заметил Алимджан.

— Привыкнешь, а что-нибудь опять переменится, — почему-то с грустью сказала Тося. — Может, полюбишь кого-нибудь…

— Да, может, тебя уже и любят, а ты просто невнимательный.

В это время музыка в клубе смолкла, на улицу стали выходить люди, весёлые голоса зазвучали в гулком предрассветном сумраке.

Соседи из «Жане турмыса» отвязывали коней. Слышались прощальные слова, шутки, приглашения навестить. Потом гости ускакали, а молодые хозяева направились к озеру. Степан снова играл, и песня плыла над серебристо-свинцовой гладью озера, курившегося лёгким слоистым туманом.

Соловьёв и Мухтаров некоторое время шли за всеми, потом, остановившись, долго смотрели вслед.

— Молодость, молодость! — с лёгкой завистью сказал Соловьёв. — Всю ночь напролёт пели, веселились, танцевали. И опять их песни звучат сильно и свежо.

— На то и юность, Игнат Фёдорович, — заметил Мухтаров, — время, когда поёт само сердце… Если бы я был поэтом, я бы воспевал силу и величие этих людей, которые даже и не думают, насколько высок и прекрасен их подвиг.

Солнце поднималось над горизонтом, распахивая дали. Ожила, задышала степь, которая только что казалась застывшей, сонной. Совхозный посёлок, облитый золотисто-оранжевым светом, стал нарядней, очертания и краски — резче.

— С годами здесь вырастет агрогород, — сказал Мухтаров, кивнув на строения совхоза.

— Обязательно! В том-то и сила нашей партии, что она видит будущее… А у нас тут есть где развернуться. Вон какой простор! — и Соловьёв широким жестом показал на степь.

— Да, простор здесь великий, — согласился Мухтаров.

От озера в степь шли двое — Лариса и Тарас. Они шли рука об руку, тесно прижавшись друг к другу.

— Люди находят своё счастье, — сказал Соловьёв.

— И ведь как много может сделать человек, когда он чувствует этот беспредельный солнечный простор нашей жизни!

ОБ АВТОРЕ

Писатель Исмаил Гезалов родился в 1922 году в городе Агдаше Азербайджанской ССР. Эти солнечные края с обильной зеленью садов и широкими полями И. Гезалов неоднократно описывает в своих произведениях. Литературной деятельностью он начал заниматься ещё в средней школе. Его стихи, рассказы и очерки печатались в агдашской газете. Получив среднее образование в родном городе, И. Гезалов приехал в Баку, где поступил на факультет литературы и языка педагогического института. Окончив его, И. Гезалов работал сначала сельским учителем, потом директором школы и заведующим роно. Он принимает активное участие в общественной жизни и, сталкиваясь со множеством людей, изучает их, накапливает материал для своих произведений. Во время войны произведения И. Гезалова появляются уже в республиканской печати.

После войны он переходит целиком на литературную работу, сотрудничая в редакциях бакинских газет и журналов. В 1952 году он пишет рассказ «Азад», а в 1954 году — повесть «Нам с тобой по иути», которые получили одобрение на республиканских конкурсах на лучшее прозаическое произведение о современности. Эти успехи ободрили молодого автора, и вскоре появляются новые его рассказы и очерки («Море и человек», «Рассказ моего деда», «Мечты» и др.). Герои всех этих произведений И. Гезалова, как правило, его сверстники, которых волнуют большие вопросы современности. Он пишет о бакинских нефтяниках, о муганских хлопкоробах, о молодых учёных, о героях целины. И. Гезалов стремится отразить в своём творчестве пафос наших дней, величие души человека, строящего коммунизм.

Первое крупное произведение И. Гезалова — роман «Широкие горизонты» (1954–1957) — написано на основании личных наблюдений автора, который в числе представителей азербайджанского комсомола ездил в Казахстан на целинные земли и долгое время, находясь там, изучал жизнь и быт новосёлов. Этот роман о молодых покорителях целины за короткое время был дважды издан в Баку, переводится на казахский, узбекский и другие языки.

Учитывая замечания и пожелания критиков и читателей, автор ещё раз ездил в Казахстан, встречался со своими героями и, собрав дополнительный материал, доработал роман, который теперь и выходит в русском переводе в издательстве «Молодая гвардия» под названием «Простор».

В настоящее время писатель заканчивает работу над романом, который посвящён жизни и деятельности Нарима Нариманова, выдающегося азербайджанского революционера и писателя.

Примечания

Мотал — кожаный мешок, в котором хранятся молочные продукты.

Джызбызная — харчевня, где подают особое блюдо — жареные кишки (азерб.).

ГЛАВА ПЕРВАЯ ВАЖНЫЙ РАЗГОВОР И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

4

5